www.r-di.net Ростислав
Дижур
_________________________________________________________________________________________________
* * *
Как многолюдно,
одиноко,
холодно...
Всё к этому и шло.
Надежды, слёзы, время — перемолото,
спрессовано в одно.
Оно —
вагонное стекло.
Да сжато до нелепости такой,
что времени — лишь несколько минут.
Надежды — никакой.
И только слёзы льнут к щекам и льнут.
Зияет бездной океана
провал вагонного экрана.
Кругом — осколки звуков,
а в нём,
немом,
роняют руки прощальных жестов дрожь.
И что слова?
Ведь ложны сплошь!
Вдруг
дрогнул,
шатаясь встал,
прочь зашагал вокзал —
город сдвинулся,
площади за собой поволок —
с лязгом
Земля ушла из-под ног —
сбой
в движении планет...
Нет! Не верится. Нет!
...Судьба —
из рук —
в ледяные свои —
две колеи.
Миг — и навек унесёт...
Ну вот и всё.
1979
* * *
...Где я? —
глаза открываю.
Улице нет конца.
Ночь. Фонари
проплывают.
Я на руках у отца.
Мама — сквозь звёздные реки —
что-то сказала мне...
Как непослушны веки...
Снова — полёт во сне.
Космос опять. И
заново —
голос мой — бубенец:
— Мама — добрая са-амая!
Самый сильный — оте-ец!
...Где я? —
глаза открываю.
Вырос отец надо мной.
Гром?...
В колыбели трамвая
трое,
едем домой.
Мама вполоборота,
тронула — жарко лицу.
Что-то сказала. И
что-то —
ласковое отцу.
Бубен у губ отобран —
не обронить словца.
Буду как мама добрым.
Силой пойду в отца.
Лишь бы —
смыкаются веки —
быстро летели года...
Верю, что мама навеки
и отец навсегда.
* * *
Есть книга славная и тёплая постель.
И за окном давно уже не лето.
Но выйду в ночь, как будто из гостей —
домой; до самого рассвета. —
Чтоб горемыке высказаться дать:
бедняге и немой отрада.
Идти с ним рядом, слушать и кивать —
ему ведь больше ничего не надо.
Я не приду — и моего огня
в полночном недостанет блеске.
Здесь памятники ждут меня.
Я не приду — и помолчать им не с кем.
Ждёт сад у пристани, ограды каждый прут,
домá — в меня глядеть во все глазницы.
Меня мосты и улицы здесь ждут,
чтоб вместе длиться.
Не развести меня, уже не разлучить
с гранитной набережной, лунною дорогой,
со всем, что суть и плоть глагола «жить». —
Протягивай ладонь — и трогай.
Всё оживает и к живому льнёт,
а рассветёт едва —
в себя уйдёт от говора и гуда.
И отпускает чувство чуда.
Но не проходит ощущение родства.
В РЕСТОРАНЕ «РОССИЯ»
Чертя по скатёрке ножом, истомлён, издёрган,
причин доискаться силюсь. Хочу
постичь,
почему я и здесь чужой,
в самом русском районе Нью-Йорка,
в ресторане «Россия», на Брайтон-бич.
И что б не развлечься? —
всё веселится и блещет.
Бог коньячный отпустит грехи до утра.
Тепло, и сыто, и столько прелестных женщин.
Что же не так? Откуда эта хандра?
Сиянье ли царской, золотом шитой короны,
лампочек звёздное ль мерцание в полу
впрыскивает в кровь тоски гормоны?
Зал такой ли? — склепа вобравший мглу.
Виной ли пунцовый рак, что так одиноко стынет?
Враньё ли соседа-витии о прелестях бытия?
Или пустынней пустыни — это: «Россия»? —
нет ведь тебя. —
Нью-Йорк без тебя и тот — пустыня.
Здесь исполнимо любое желание плотское.
Что же, как белка, по кругу, себя моря,
верчу бесконечную,
словно лента Мёбиуса, строчку Бродского? —
«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...».
Бежать! Немедля! — Уберечь
рассудок.
Пусть «тронулся» скажут
и крутят пальцем у виска.
Скорее! Скорей отсюда!
В ресторане «Россия» втрое
наваливается тоска.
ОБРЕСТИ НЕБО
Приметив холм и на холме площадку, —
устав, промокнув — дождь нудил с утра, —
поднялся берегом, разбил палатку.
Хотелось есть и просушиться у костра.
Спустился к роднику — и думал, не напиться,
когда тянул прохладу по глоткам.
Вернулся — а в траве, к палатке жмётся, птица.
И птаха — ласточка — легко далась рукам.
Проверил крылья. Робко
перехватывал:
обследовал от клюва до хвоста. —
Цела и для птенца великовата.
Порылся в рюкзаке и хлеб достал.
Не тронула... Воды поднёс в ладони.
Не стала пить. Ну, знаешь ли! Дела...
Хлебал и ласточке о тупости долдонил.
А птица, глядя из травы, чего-то всё ждала.
Не выдержал — силком поил из ложки.
И хлеб заталкивать, спасая, нужным счёл.
Не занимали ласточку вода и крошки.
И вырвалось: — Чего ж тебе ещё?!
Не хочешь пить, воротишь клюв от хлеба...
Взглянул — глаза в глаза — и понял наконец.
Там неба не было! Ей не хватало
неба! —
Егó
искал, оперившись, птенец.
На круче вздрогнуло окры́ленное тело...
Руками — от земли — с подпрыгом — взмах!
И со второго раза птица полетела.
Над лесом, зá реку —
осилив страх.
Вздымалась грудь, ветрами наполняясь,
и в сердце пело, — думал оттого,
что птицу выучил летать, ещё не сомневаясь,
ещё не понимая: кто — кого.
О СЧАСТЬЕ
Работать каторжно,
забыть, что одиноко,
опустошить себя и снова теребить. —
Годами, скручивая в нить
души волокна,
блаженство пытки длить.
На площадь выйти:
плоть души — раздать;
не все же мнят мирáжем
живую,
трепетную строчек пряжу.
Опять гореть и верить:
завтра,
век спустя —
когда и прах уже истлеет —
материя души
кого-нибудь согреет.
О ПРОИСТЕЧЕНИИ
ЗВЁЗД
Поле, дорога, вечность...
ветер насквозь.
И не врозь ещё следы —
здесь, где счастливы были...
Отнял у земли
этих горьких плодов гроздь.
Принёс домой горсть
неба и пыли.
И место высвободив — сняв цветы, —
колбы и поддоны, —
поддерживая, в небо высадил:
в проём оконный.
Примет земля из ладони —
косточку, зерно, горошину, —
чудо совершит как должное,
проверено веками:
земля разберётся, чтó в неё брошено, —
прочувствует, расшифрует,
пустит ростками;
не подарит незабудок вместо хлеба.
Ошибается ли небо?
...Óжило, —
жалось, вытягивалось облако пылевое, —
форму искало. Пульсировало,
и гасли сокращения.
Вздрагивало в звездопад,
вьюжилось, когда падал снег, —
противилось покою.
Наконец по весне
стало угадываться вращение.
Увеличивало обороты.
Так раскрутилось,
что звонко запело оконце.
Плавясь, расслаивался воздух.
Однажды ночью соловьиной
в туманном облаке
зажглось маленькое солнце.
И разгоралась, росла
его раскалённая сердцевина.
Обозначило притяжение...
Комната и дали за окном
силовым захватывались полем.
Странные свойства
простейшие обретали вещи.
Потекли и высохли стёкла;
пропали колокола с ближайших колоколен.
Исчезли цветы,
отбросив на стены контуры —
трещинами.
Опрокинулись расстояния,
скрадываться выучились и зиять:
те, что до звёзд, — таять;
те, что легко покрывались рукой, —
шириться в бесконечность.
Время — с утра и до вечера самого —
течи стало давать;
от полуночи — растягиваться в вечность.
Жадно втягивало ветер,
поглощало грозы и рассветы.
В плазму обращались радуги, и неба синева,
и пролетающие листья...
Как-то разом
исчезли карты Земли и Вселенной
вместе с видавшим виды планшетом.
Исчезли жаркие слова и фразы.
И вот, ночью звёздной,
хлама огибая обуглившиеся торосы,
раскалённый шар проплыл вдоль чёрных стен
и вышел. —
Светом переполненный, ветром,
с огнём на тысячи вёсен
в небо ушёл, — прожёг потолок и крышу.
Ошибаются люди, — небу, видно, не дано:
взошла звезда и в ночь летит.
...Той, которая уходит,
светлее будет идти.
МОНОЛОГ БОКСЁРСКОЙ ГРУШИ
Слева бьют и справа, расчётливо бьют и в запале —
и юнцы,
и претенденты на право боксировать в финале.
Молотят до пота, до хруста в суставах,
в азарте срываются в крик —
и славой не избалованные,
и вбегающие под овацию на залитый светом ринг.
Качается зал, — принимаю удары;
мелькают страшные от усердия лица.
Бьют не со зла, понимаю, —
наращивают бицепсы.
В удары вкладывая тушу всю,
довольные — не дам ведь сдачи, —
ко мне равнодушные, бьют —
мастерство оттачивают.
Одаривают, губы прикусив, и в четыре руки, и сольно.
А я с ударами под дых, не прогибаясь, повторяю:
«не больно, не больно...».
Не вынести бы мне голгофу эту вечную, —
меня давно в утиль бы сдали, —
когда б однажды вечером не появилась женщина
в утихшем, опустевшем зале.
Подошла, щекой прислонилась;
что-то нежное, своё, наговорила шёпотом.
Душу согрела, раны заштопала.
ПО ПОВОДУ
ДВУХТЫСЯЧНОЙ ГОДОВЩИНЫ
ВООРУЖЁННОГО ВОССТАНИЯ
РАБОВ
В ДРЕВНЕМ
РИМЕ
За всех рабов правдоискатель просил у Марса:
— Дай свергнуть кесаря! ведь грабит, царствуя.
Свершилось — и грянуло в неба хлябь:
— Кто был раб, нынче — кесарь!
И эхом гремело: — Занимай кресла!
И откликнулось: — Царствуй и грабь!
ИЗ КРАСНОЙ КНИГИ
ЧУВСТВ
Сквозила лунность — реками и по дорогам.
Свистали соловьи — неистово, неистребимо.
Под небом в тысячи зажжённых свеч,
за плечи нежно трогая,
шептала девочка: — Иди ко мне, любимый...
И певчих голоса надтреснуты,
и по стене — от потолка до пола — трещина.
Десятый... третий каждый соловей подстрелен.
Уже бросает, засыпая, та же женщина:
— Давай, но только побыстрее.
Картечью ссор, упрёков и обид
последний соловей убит.
К БЕЛКЕ
Конечно, белка, проще
приручённой жить и шёлковой.
И всё же бойся нéдугов людских,
хотя бы диабета.
Не лети на пощёлкивания,
не ешь конфеты.
Не то чтоб грех,
когда сквозь зубы шоколад сочится, —
харчами даже люди приручаются,
рядом да сплошь, —
но ты пойми: орех случится —
не разгрызёшь.
Тебе бы скорлупу крушить,
а не шуршать пакетами,
не в парке ротозеев ублажать,
а жить в лесу бы...
Слышишь, белка, не бери конфеты —
испортишь зубы.
* * *
— Долго ещё гореть? — вспыхнула Малая Звезда.
— Вечно, — просияла Звезда Большая.
— А зачем?..
«Действительно, зачем? —
хотела было спросить и Чёрная Дыра, —
материя, конечно, сохраняется,
но ведь лучше, когда она сохраняется при тебе...».
Чёрная Дыра и могла бы спросить, но зачем? —
Её никто никогда не увидит и не услышит.
ТЫ ПРИШЛА
Земля и небо — податливей оказались глины:
пришла — и содрогнулись недра,
и стал меняться климат.
Отогревались моря и суша. Ручьи и реки, потеряв покой,
крушили лёд, разворачивались, —
послушно бежали за тобой.
Вулканы просыпались, а думалось — навсегда остыли.
Цветы прорастали, поднимались города,
оживали снежные пустыни.
Птицы, звери — следом шли;
светило — твой путь отслеживало
орбитой.
До льдинки последней океан растаял ледовитый.
И мамонт, замороженный во льдах, проспавший вечность,
оттаял. Слово вымолвил, залепетал по-человечьи...
Ушла, и за тобой — всё, что бежать могло и в облаках парило.
Неотвратимо
стал надвигаться ледниковый период.
Под снегом тихо вымерзли цветы.
Как только холода вернулись,
сворачиваться стали города: улицами за тобой потянулись.
Льдом подёрнулись вулканы, а мнилось — не остынут вовеки.
Замерзать отказываясь, повернули вспять —
за тобой поспешили реки.
Выстудилось небо, —
светило ушло, полыхавшее непрестанно.
Стало явно прослушиваться дыхание ледовитого океана.
Исход предчувствуя, пока ещё не вмёрзший в лёд,
покачиваясь, молча мамонт
на догорающий закат бредёт.
ПОЮЩАЯ РАКОВИНА
Мальчишке деньги предлагали и альбом,
и марки иностранные в наборе
за перламутровую раковину —
дом,
в котором поселилось море.
В ней звуки в контурах являлись и вели
туда, где зримостью своею поражали
и корабли, и города вдали —
всё то, что называют миражами.
Мальчишка слышал ветра свист
и мачты стон,
и крики чаек, реющих в дозоре.
Казалось, понимал и то,
о чём вещало море.
Мужал —
не в поисках своих вершин, —
спешил
достичь высот, что на виду лежали.
Но самые земные рубежи
на деле оказались миражами.
Искал истоки лжи — копался в прожитóм —
и понял, что живёт с собой в раздоре
с тех пор, как продал тот поющий дом.
Не раковину отдал — море.
Глушил порывы перепевом фраз,
мол, верно выбраны ориентиры.
Переболело бы, но как-то раз
переступил порог одной квартиры.
Средь ваз хрустальных и фарфора —
за стеклом,
в холодном блеске лака на узоре
лежала раковина —
дом,
в котором обитало море.
...Долго в груди догорало и жгло. —
То ли слух потерял, то ли море ушло.
РАССРЕДОТОЧЕННОСТЬ
Корят: рассеян, исхудал, и редкий вечер дома.
Мол, отдых нужен — в гроб ведёт стезя.
Родные... как бы вам понять...
есть печи — домны, —
которым остывать нельзя.
Рассеян...
повод ли для сцен и озабоченности?
Милые... не ротозейство это, —
идёт процесс рассредоточенности.
Счастье моё такое —
небом стать: выбрать себя досиня.
Я изъят и рассеян —
снегами, капелью, глаголами осени.
Тело — праздное, временное жилище;
вышел — и ветром разослан
по догорающим пепелищам,
по вызревающим вёснам.
Я не в силах собрать себя,
как бы меня ни просили, —
я рассеян по прошлому,
выслан в будущее России.
По рассветам рассеян, по воздуху песенному, —
с вами, здесь я — растворённый, розданный.
За отсутствие не вините, — рассеян —
по небу расселен — звёздами.
Так стоит ли, скажите, время укорять
за то, что презирает роздых,
в рассредоточенности звёзды упрекать,
в рассеянности — воздух...
ЗАМЕРЗАЮЩИЙ ПРУД
Уже промёрзший на мели, напуган, дик,
охвачен дрожью, напряжён и насторожен.
Предел подобия: души двойник.
Незримо, но болезненно похожи.
Одно предчувствие. И та же кромка
льда.
Оцепенение, усталость на излёте.
И бунт глубин, попавших в невода, —
восставших против омертвленья плоти.
Ещё волнуют поражённые свинцом,
на зори скудные закаты и восходы.
Но всё верней смыкается кольцо,
смиряя ток метаний и свободы.
Капкан. Пленение. Предательский охват
всего, что солнечно жилó и бесшабашно.
Ах как тебя я понимаю, брат.
Как дико замерзать... Как
страшно...
ПРИЗРАК
Летел ли мимо ангел синеокий,
июльской ночью ли входила в дом гроза, —
пошли по комнатам невидимые токи
и контур обрели. И дивные глаза.
Неизъяснимое: и зрим, и бестелесен.
Вот ветер, колдовства не ведая всего,
проносит штору... снова небо занавесил...
Вот мальчик мой проходит сквозь него.
Мне многое о призраке известно:
чего коснётся; что обходит, невзлюбя;
где остановится; в какое сядет кресло;
как ноги поджимает под себя.
Хочу уйти — глядит с тоской: уйду ли я?
Рассматривает тех, кто в гости зван.
И сдерживает смех, когда несу им стулья,
усаживаю на диван.
Мрак — это призраку-то! — видно, неугоден.
Но так играет холст в олуненном часу,
что мнится стало: до утра — туда уходит
и бродит в солнечном берёзовом лесу.
Забудусь ли, опомнюсь: что за вздор, помилуй! —
Неслышно подкрадётся и шепнёт мне:
«Милый...».
ЗАПОВЕДЬ
Ночь. Всё громче часы на стене
стучат.
Свет не включаю. На столе догорает
свеча.
Пугливо вздрагивает пламя, —
двери хлопают в прихожей...
Проходят — близкие и далёкие,
удивительно непохожие.
Садятся к столу, становятся у стен —
молча, ни о чём не спрашивая.
Мостятся в полутьме: на полу,
по углам рассаживаются...
Кажется, все.
Да, разные.
Вами, непохожими наделён,
как Василий Блаженный — глáвами.
И всё же... Поймите главное.
Пусть разные вы,
но прятать лучшее в себе мыслимо разве?
Да, разные;
но миссия ваша в любви, а не в распрях.
Хватит раздоров — нелепы споры:
каждый — жизни моей пласт.
Мне каждый дорог,
даже тот из вас, кто предаст меня,
земле предаст.
Мы вскоре расстанемся. Вам — идти,
радости не утаивать и тревоги.
Вас ожидают улицы и площади,
ваша участь отныне — дороги.
Всё, что отпущено вам,
всё, что нáжили вы,
— раздарите.
И не прячьте, не прячьте, не прячьте любви —
любите, любите.
Оставьте все обиды мне
и не высматривайте тихую обитель.
Зло на земле —
от недостатка любви;
любите, любите.
Не о себе — о главном помните, —
и каждый себя раздаст.
Верю, вы всё исполните,
даже тот из вас, кто предаст меня,
земле предаст.
Пламя вздрогнуло, —
вышел — не выдержал взгляда —
Год, что придёт и предаст меня,
земле предаст.
Тише, тише... Не надо.
Слышите? До последнего дня,
до последнего часа себя раздарите.
И не прячьте, не прячьте, не прячьте любви.
Идите... идите...
____________________
Для сохранения, копирования, пересылки
всех стихотворений на этой странице: