Ростислав Дижур www.r-di.net

________________________________________________________________________________________________

* * *

Как многолюдно,

одиноко,

холодно...

Всё к этому и шло.

Надежды, слёзы, время — перемолото,

спрессовано в одно.

Оно —

вагонное стекло.

Да сжато до нелепости такой,

что времени — лишь несколько минут.

Надежды — никакой.

И только слёзы льнут к щекам и льнут.

Зияет бездной океана

провал вагонного экрана.

Кругом — осколки звуков,

а в нём,

немом,

роняют руки прощальных жестов дрожь.

И что слова?

Ведь ложны сплошь!

Вдруг

дрогнул,

шатаясь встал,

прочь зашагал вокзал —

город сдвинулся,

площади за собой поволок —

с лязгом

Земля ушла из-под ног —

сбой

в движении планет...

Нет! Не верится. Нет!

...Судьба —

из рук —

в ледяные свои —

две колеи.

Миг — и навек унесёт...

Ну вот и всё.

1979

* * *

...Где я? —

глаза открываю.

Улице нет конца.

Ночь. Фонари проплывают.

Я на руках у отца.

Мама — сквозь звёздные реки —

что-то сказала мне...

Как непослушны веки...

Снова — полёт во сне.

Космос опять. И заново —

голос мой — бубенец:

— Мама — добрая са-амая!

Самый сильный — оте-ец!

...Где я? —

глаза открываю.

Вырос отец надо мной.

Гром?...

В колыбели трамвая

трое,

едем домой.

Мама вполоборота,

тронула — жарко лицу.

Что-то сказала. И что-то —

ласковое отцу.

Бубен у губ отобран —

не обронить словца.

Буду как мама добрым.

Силой пойду в отца.

Лишь бы —

смыкаются веки —

быстро летели года...

Верю, что мама навеки

и отец навсегда.

* * *

Есть книга славная и тёплая постель.

И за окном давно уже не лето.

Но выйду в ночь, как будто из гостей —

домой; до самого рассвета. —

Чтоб горемыке высказаться дать:

бедняге и немой отрада.

Идти с ним рядом, слушать и кивать —

ему ведь больше ничего не надо.

Я не приду — и моего огня

в полночном недостанет блеске.

Здесь памятники ждут меня.

Я не приду — и помолчать им не с кем.

Ждёт сад у пристани, ограды каждый прут,

домá — в меня глядеть во все глазницы.

Меня мосты и улицы здесь ждут,

чтоб вместе длиться.

Не развести меня, уже не разлучить

с гранитной набережной, лунною дорогой,

со всем, что суть и плоть глагола «жить». —

Протягивай ладонь — и трогай.

Всё оживает и к живому льнёт,

а рассветёт едва —

в себя уйдёт от говора и гуда.

И отпускает чувство чуда.

Но не проходит ощущение родства.

Фото стихотворения «ТЕСНО» из книги «Связь»

В РЕСТОРАНЕ «РОССИЯ»

Чертя по скатёрке ножом, истомлён, издёрган,

причин доискаться силюсь. Хочу постичь,

почему я и здесь чужой,

в самом русском районе Нью-Йорка,

в ресторане «Россия», на Брайтон-бич.

И что б не развлечься? —

всё веселится и блещет.

Бог коньячный отпустит грехи до утра.

Тепло, и сыто, и столько прелестных женщин.

Что же не так? Откуда эта хандра?

Сиянье ли царской, золотом шитой короны,

лампочек звёздное ль мерцание в полу

впрыскивает в кровь тоски гормоны?

Зал такой ли? — склепа вобравший мглу.

Виной ли пунцовый рак, что так одиноко стынет?

Враньё ли соседа-витии о прелестях бытия?

Или пустынней пустыни — это: «Россия»? —

нет ведь тебя. —

Нью-Йорк без тебя и тот — пустыня.

Здесь исполнимо любое желание плотское.

Что же, как белка, по кругу, себя моря,

вверчу бесконечную,

словно лента Мёбиуса, строчку Бродского? —

«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...».

Бежать! Немедля! — Уберечь рассудок.

Пусть «тронулся» скажут

и крутят пальцем у виска.

Скорее! Скорей отсюда!

В ресторане «Россия» втрое

наваливается тоска.

ОБРЕСТИ НЕБО

Приметив холм и на холме площадку, —

устав, промокнув — дождь нудил с утра, —

поднялся берегом, разбил палатку.

Хотелось есть и просушиться у костра.

Спустился к роднику — и думал, не напиться,

когда тянул прохладу по глоткам.

Вернулся — а в траве, к палатке жмётся, птица.

И птаха — ласточка — легко далась рукам.

Проверил крылья. Робко перехватывал:

обследовал от клюва до хвоста. —

Цела и для птенца великовата.

Порылся в рюкзаке и хлеб достал.

Не тронула... Воды поднёс в ладони.

Не стала пить. Ну, знаешь ли! Дела...

Хлебал и ласточке о тупости долдонил.

А птица, глядя из травы, чего-то всё ждала.

Не выдержал — силком поил из ложки.

И хлеб заталкивать, спасая, нужным счёл.

Не занимали ласточку вода и крошки.

И вырвалось: — Чего ж тебе ещё?!

Не хочешь пить, воротишь клюв от хлеба...

Взглянул — глаза в глаза — и понял наконец.

Там неба не было! Ей не хватало неба! —

Егó искал, оперившись, птенец.

На круче вздрогнуло окры́ленное тело...

Руками — от земли — с подпрыгом — взмах!

И со второго раза птица полетела.

Над лесом, зá реку — осилив страх.

Вздымалась грудь, ветрами наполняясь,

и в сердце пело, — думал оттого,

что птицу выучил летать, ещё не сомневаясь,

ещё не понимая: кто — кого.

О СЧАСТЬЕ

Работать каторжно,

забыть, что одиноко,

опустошить себя и снова теребить. —

Годами, скручивая в нить

души волокна,

блаженство пытки длить.

На площадь выйти:

плоть души — раздать;

не все же мнят мирáжем

живую,

трепетную строчек пряжу.

Опять гореть и верить:

завтра,

век спустя —

когда и прах уже истлеет —

материя души

кого-нибудь согреет.

О ПРОИСТЕЧЕНИИ ЗВЁЗД

Поле, дорога, вечность...

ветер насквозь.

И не врозь ещё следы —

здесь, где счастливы были...

Отнял у земли

этих горьких плодов гроздь.

Принёс домой горсть

неба и пыли.

И место высвободив — сняв цветы, —

колбы и поддоны, —

поддерживая, в небо высадил:

в проём оконный.

Примет земля из ладони —

косточку, зерно, горошину, —

чудо совершит как должное,

проверено веками:

земля разберётся, чтó в неё брошено, —

прочувствует, расшифрует,

пустит ростками;

не подарит незабудок вместо хлеба.

Ошибается ли небо?

...Óжило, —

жалось, вытягивалось облако пылевое, —

форму искало. Пульсировало,

и гасли сокращения.

Вздрагивало в звездопад,

вьюжилось, когда падал снег, —

противилось покою.

Наконец по весне

стало угадываться вращение.

Увеличивало обороты.

Так раскрутилось,

что звонко запело оконце.

Плавясь, расслаивался воздух.

Однажды ночью соловьиной

в туманном облаке

зажглось маленькое солнце.

И разгоралась, росла

его раскалённая сердцевина.

Обозначило притяжение...

Комната и дали за окном

силовым захватывались полем.

Странные свойства

простейшие обретали вещи.

Потекли и высохли стёкла;

пропали колокола с ближайших колоколен.

Исчезли цветы,

отбросив на стены контуры —

трещинами.

Опрокинулись расстояния,

скрадываться выучились и зиять:

те, что до звёзд, — таять;

те, что легко покрывались рукой, —

шириться в бесконечность.

Время — с утра и до вечера самого —

течи стало давать;

от полуночи — растягиваться в вечность.

Жадно втягивало ветер,

поглощало грозы и рассветы.

В плазму обращались радуги, и неба синева,

и пролетающие листья... Как-то разом

исчезли карты Земли и Вселенной

вместе с видавшим виды планшетом.

Исчезли жаркие слова и фразы.

И вот, ночью звёздной,

хлама огибая обуглившиеся торосы,

раскалённый шар проплыл вдоль чёрных стен

и вышел. —

Светом переполненный, ветром,

с огнём на тысячи вёсен

в небо ушёл, — прожёг потолок и крышу.

Ошибаются люди, — небу, видно, не дано:

взошла звезда и в ночь летит.

...Той, которая уходит,

светлее будет идти.

МОНОЛОГ БОКСЁРСКОЙ ГРУШИ

Слева бьют и справа, расчётливо бьют и в запале —

и юнцы,

и претенденты на право боксировать в финале.

Молотят до пота, до хруста в суставах,

в азарте срываются в крик —

и славой не избалованные,

и вбегающие под овацию на залитый светом ринг.

Качается зал, — принимаю удары;

мелькают страшные от усердия лица.

Бьют не со зла, понимаю, —

наращивают бицепсы.

В удары вкладывая тушу всю,

довольные — не дам ведь сдачи, —

ко мне равнодушные, бьют —

мастерство оттачивают.

Одаривают, губы прикусив, и в четыре руки, и сольно.

А я с ударами под дых, не прогибаясь, повторяю:

«не больно, не больно...».

Не вынести бы мне голгофу эту вечную, —

меня давно в утиль бы сдали, —

когда б однажды вечером не появилась женщина

в утихшем, опустевшем зале.

Подошла, щекой прислонилась;

что-то нежное, своё, наговорила шёпотом.

Душу согрела, раны заштопала.

ПО ПОВОДУ

ДВУХТЫСЯЧНОЙ ГОДОВЩИНЫ

ВООРУЖЁННОГО ВОССТАНИЯ РАБОВ

В ДРЕВНЕМ РИМЕ

За всех рабов правдоискатель просил у Марса:

— Дай свергнуть кесаря! ведь грабит, царствуя.

Свершилось — и грянуло в неба хлябь:

— Кто был раб, нынче — кесарь!

И эхом гремело: — Занимай кресла!

И откликнулось: — Царствуй и грабь!

ИЗ КРАСНОЙ КНИГИ ЧУВСТВ

Сквозила лунность — реками и по дорогам.

Свистали соловьи — неистово, неистребимо.

Под небом в тысячи зажжённых свеч,

за плечи нежно трогая,

шептала девочка: — Иди ко мне, любимый...

И певчих голоса надтреснуты,

и по стене — от потолка до пола — трещина.

Десятый... третий каждый соловей подстрелен.

Уже бросает, засыпая, та же женщина:

— Давай, но только побыстрее.

Картечью ссор, упрёков и обид

последний соловей убит.

К БЕЛКЕ

Конечно, белка, проще

приручённой жить и шёлковой.

И всё же бойся нéдугов людских,

хотя бы диабета.

Не лети на пощёлкивания,

не ешь конфеты.

Не то чтоб грех,

когда сквозь зубы шоколад сочится, —

харчами даже люди приручаются,

рядом да сплошь, —

но ты пойми: орех случится —

не разгрызёшь.

Тебе бы скорлупу крушить,

а не шуршать пакетами.

не в парке ротозеев ублажать,

а жить в лесу бы...

Слышишь, белка, не бери конфеты —

испортишь зубы.

* * *

— Долго ещё гореть? — вспыхнула Малая Звезда.

— Вечно, — просияла Звезда Большая.

— А зачем?..

«Действительно, зачем? —

хотела было спросить и Чёрная Дыра, —

материя, конечно, сохраняется,

но ведь лучше, когда она сохраняется при тебе...».

Чёрная Дыра и могла бы спросить, но зачем? —

Её никто никогда не увидит и не услышит.

ТЫ ПРИШЛА

Земля и небо — податливей оказались глины:

пришла — и содрогнулись недра,

и стал меняться климат.

Отогревались моря и суша. Ручьи и реки, потеряв покой,

крушили лёд, разворачивались, —

послушно бежали за тобой.

Вулканы просыпались, а думалось — навсегда остыли.

Цветы прорастали, поднимались города,

оживали снежные пустыни.

Птицы, звери — следом шли;

светило — твой путь отслеживало орбитой.

До льдинки последней океан растаял ледовитый.

И мамонт, замороженный во льдах, проспавший вечность,

оттаял. Слово вымолвил, залепетал по-человечьи...

Ушла, и за тобой — всё, что бежать могло и в облаках парило.

Неотвратимо

стал надвигаться ледниковый период.

Под снегом тихо вымерзли цветы.

Как только холода вернулись,

сворачиваться стали города: улицами за тобой потянулись.

Льдом подёрнулись вулканы, а мнилось — не остынут вовеки.

Замерзать отказываясь, повернули вспять —

за тобой поспешили реки.

Выстудилось небо, —

светило ушло, полыхавшее непрестанно.

Стало явно прослушиваться дыхание ледовитого океана.

Исход предчувствуя, пока ещё не вмёрзший в лёд,

покачиваясь, молча мамонт

на догорающий закат бредёт.

ПОЮЩАЯ РАКОВИНА

Мальчишке деньги предлагали и альбом,

и марки иностранные в наборе

за перламутровую раковину —

дом,

в котором поселилось море.

В ней звуки в контурах являлись и вели

туда, где зримостью своею поражали

и корабли, и города вдали —

всё то, что называют миражами.

Мальчишка слышал ветра свист

и мачты стон,

и крики чаек, реющих в дозоре.

Казалось, понимал и то,

о чём вещало море.

Фото первой части этого стихотворения из книги «Связь»

Мужал —

не в поисках своих вершин, —

спешил

достичь высот, что на виду лежали.

Но самые земные рубежи

на деле оказались миражами.

Искал истоки лжи — копался в прожитóм —

и понял, что живёт с собой в раздоре

с тех пор, как продал тот поющий дом.

Не раковину отдал — море.

Глушил порывы перепевом фраз,

мол, верно выбраны ориентиры.

Переболело бы, но как-то раз

переступил порог одной квартиры.

Средь ваз хрустальных и фарфора —

за стеклом,

в холодном блеске лака на узоре

лежала раковина —

дом,

в котором обитало море.

...Долго в груди догорало и жгло. —

То ли слух потерял, то ли море ушло.

РАССРЕДОТОЧЕННОСТЬ

Корят: рассеян, исхудал, и редкий вечер дома.

Мол, отдых нужен — в гроб ведёт стезя.

Родные... как бы вам понять...

есть печи — домны, —

которым остывать нельзя.

Рассеян...

повод ли для сцен и озабоченности?

Милые... не ротозейство это, —

идёт процесс рассредоточенности.

Счастье моё такое —

небом стать: выбрать себя досиня.

Я изъят и рассеян —

снегами, капелью, глаголами осени.

Тело — праздное, временное жилище;

вышел — и ветром разослан

по догорающим пепелищам,

по вызревающим вёснам.

Я не в силах собрать себя,

как бы меня ни просили, —

я рассеян по прошлому,

выслан в будущее России.

По рассветам рассеян, по воздуху песенному, —

с вами, здесь я — растворённый, розданный.

За отсутствие не вините, — рассеян —

по небу расселен — звёздами.

Так стоит ли, скажите, время укорять

за то, что презирает роздых,

в рассредоточенности звёзды упрекать,

в рассеянности — воздух...

ЗАМЕРЗАЮЩИЙ ПРУД

Уже промёрзший на мели, напуган, дик,

охвачен дрожью, напряжён и насторожен.

Предел подобия: души двойник.

Незримо, но болезненно похожи.

Одно предчувствие. И та же кромка льда.

Оцепенение, усталость на излёте.

И бунт глубин, попавших в невода, —

восставших против омертвленья плоти.

Ещё волнуют поражённые свинцом,

на зори скудные закаты и восходы.

Но всё верней смыкается кольцо,

смиряя ток метаний и свободы.

Капкан. Пленение. Предательский охват

всего, что солнечно жилó и бесшабашно.

Ах как тебя я понимаю, брат.

Как дико замерзать... Как страшно...

ПРИЗРАК

Летел ли мимо ангел синеокий,

июльской ночью ли входила в дом гроза, —

пошли по комнатам невидимые токи

и контур обрели. И дивные глаза.

Неизъяснимое: и зрим, и бестелесен.

Вот ветер, колдовства не ведая всего,

проносит штору... снова небо занавесил...

Вот мальчик мой проходит сквозь него.

Мне многое о призраке известно:

чего коснётся; что обходит, невзлюбя;

где остановится; в какое сядет кресло;

как ноги поджимает под себя.

Хочу уйти — глядит с тоской: уйду ли я?

Рассматривает тех, кто в гости зван.

И сдерживает смех, когда несу им стулья,

усаживаю на диван.

Мрак — это призраку-то! — видно, неугоден.

Но так играет холст в олуненном часу,

что мнится стало: до утра — туда уходит

и бродит в солнечном берёзовом лесу.

Забудусь ли, опомнюсь: что за вздор, помилуй! —

Неслышно подкрадётся и шепнёт мне:

«Милый...».

ЗАПОВЕДЬ

Ночь. Всё громче часы на стене стучат.

Свет не включаю. На столе догорает свеча.

Пугливо вздрагивает пламя, —

двери хлопают в прихожей...

Проходят — близкие и далёкие,

удивительно непохожие.

Садятся к столу, становятся у стен —

молча, ни о чём не спрашивая.

Мостятся в полутьме: на полу,

по углам рассаживаются...

Кажется, все.

Да, разные.

Вами, непохожими наделён,

как Василий Блаженный — глáвами.

И всё же... Поймите главное.

Пусть разные вы,

но прятать лучшее в себе мыслимо разве?

Да, разные;

но миссия ваша в любви, а не в распрях.

Хватит раздоров — нелепы споры:

каждый — жизни моей пласт.

Мне каждый дорог,

даже тот из вас, кто предаст меня,

земле предаст.

Мы вскоре расстанемся. Вам — идти,

радости не утаивать и тревоги.

Вас ожидают улицы и площади,

ваша участь отныне — дороги.

Всё, что отпущено вам,

всё, что нáжили вы, — раздарите.

И не прячьте, не прячьте, не прячьте любви —

любите, любите.

Оставьте все обиды мне

и не высматривайте тихую обитель.

Зло на земле —

от недостатка любви;

любите, любите.

Не о себе — о главном помните, —

и каждый себя раздаст.

Верю, вы всё исполните,

даже тот из вас, кто предаст меня,

земле предаст.

Пламя вздрогнуло, —

вышел — не выдержал взгляда —

Год, что придёт и предаст меня,

земле предаст.

Тише, тише... Не надо.

Слышите? До последнего дня,

до последнего часа себя раздарите.

И не прячьте, не прячьте, не прячьте любви.

Идите... идите...

____________________

Для сохранения, копирования, пересылки

всех стихотворений на этой странице:

в формате WORD (.docx)

в формате PDF

Читать поэму «Связь»

На главную страницу