Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 5. Становление либеральных взглядов во Франции во второй половине ХVIII века. Гельвеций. Гольбах. Морелли. Мабли. Руссо

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Становление либеральных взглядов во Франции во второй половине ХVIII века. Гельвеций. Гольбах. Морелли. Мабли. Руссо.

Деспотизм королевской власти во Франции, развал системы управления, экономический кризис, бедственное положение крестьян при падении авторитета короля и церкви предельно обострили конфликт в обществе.

То, что во второй половине ХVIII века во Франции сложилась взрывоопасная ситуация, понимали уже многие. Наиболее талантливые писатели помогали народу понять, сколь тяжело болеет их отечество. Как случается это в кризисные годы, по рукам ходили также тексты новых утопий и труды демагогов. Французское правительство даже не пыталось оздоровить положение в стране. И в конце века этот глубокий нарыв прорвался.

302

*

Небольшая критическая работа Дени Дидро «Размышления по поводу книги Гельвеция “О разуме”» начиналась словами о том, что ни одно произведение не вызвало столько шума, сколько произвело появление этой книги Гельвеция. Прочитав «Размышления...» Дидро, Скрижаль стал искать всё, что известно о жизни Гельвеция, и всё написанное им.

303

*

Клод Адриан Гельвеций родился в 1715 году в Париже. Получив образование в Лицее Людовика Великого, он переехал в город Кан, где стал помощником своего дяди, сборщика налогов. Его отец служил придворным врачом, и королева Мария Лещинская в знак признательности пожаловала сыну своего лекаря должность генерального откупщика. Так пишущий стихи и увлечённый философией Клод Адриан Гельвеций стал очень богатым человеком. Он отличался честностью, бескорыстием и стремился облегчить налогоплательщикам бремя платежей. В 1751 году Гельвеций отказался от должности, чтобы сосредоточиться на литературном творчестве. К этому времени он написал уже несколько работ, посвящённых вопросам психологии, философии, общественной жизни и критике религиозных взглядов.

Бросив налоговую службу, Гельвеций часть года жил в своём имении, другую часть — в Париже. Он тесно общался с Дидро, Гольбахом и другими энциклопедистами. Ещё будучи лицеистом, Гельвеций испытал большое влияние Джона Локка, который, по его словам, открыл ему глаза на истинное положение вещей в мире. На его мировоззрение существенно повлиял и Вольтер. В одном из писем Вольтеру Гельвеций назвал его своим учителем. Многим в своём развитии он обязан и Монтескьё, с которым был знаком лично.

В 1758 году Гельвеций издал в Париже свой первый большой труд — De l’esprit. Это название с французского языка переводят по-разному: «О разуме», «О духе» или «Об уме». Книга прошла цензуру, но на неё и её автора сразу же после публикации ополчились ревнители веры. Книгу осудил богословский факультет Парижского университета. Архиепископ Парижа и папа римский Климент XIII предали её анафеме. На судебном разбирательстве в Парижском парламенте королевский адвокат назвал это сочинение кодексом самых гнусных страстей, в котором восхваляется материализм и внушается ненависть к христианству. В феврале 1759 года Парижский парламент приговорил труд Гельвеция к сожжению, и в том же году он был внесён в Индекс запрещённых книг.

304

*

Поборникам единоверия, должно быть, не понравилось в книге «О разуме», что Гельвеций назвал отсутствие веротерпимости злом как с точки зрения христианства, так и с государственной точки зрения, а с позиций христианства — ещё и преступлением. Даже турки более терпимы, чем христиане, отметил он и обосновал сказанное. К силе прибегают только тогда, когда не хватает доказательств; это и делают богословы, для которых доводами служат костры и виселицы.

Человек не рождается ни добрым, ни злым, а становится таким; поэтому сделать людей честными, справедливыми по отношению друг к другу можно только потребовав от них быть добродетельными, считал Гельвеций. Использовать для этого принципы религии нельзя; предписания христианства, как ни хороши, не могут быть универсальными, пояснил он: христиане составляют лишь небольшую часть человечества; остальные же религии являются плодами ограниченного ума отдельных лиц. К нравственности, согласно Гельвецию, ведёт соединение личной выгоды с интересами общества посредством хороших законов, в основе которых лежит любовь человека к себе.

Именно самолюбие и личный интерес управляют поступками людей, и значит только эти движущие силы способны при помощи разумно установленных наказаний и поощрений сделать человека нравственно здоровым, утверждает Гельвеций. Со своими эгоистическими наклонностями и стремлением позаботиться прежде всего о своём благополучии трудно бороться; в такой борьбе с собой за верховенство морали случаются лишь временные победы. Добродетель может быть надёжной только при счастливом соответствии между личной выгодой и общественной:

III.16 Добродетельный человек — не тот, кто жертвует своими удовольствиями, своими привычками и самыми сильными страстями ради общественных интересов, — такой человек невозможен, — а тот, чья страсть настолько соответствует всеобщим интересам, что он почти всегда склоняется к добродетели.

Развивая мысль о зависимости между степенью увлечённости человека и его моральными качествами, Гельвеций говорит, что нравственной личностью может быть только тот, кто способен к сильным страстям. Остальных людей на пути совершенствования удерживает лень. Однако повторяя, что человечество всеми своими достижениями обязано страстям, он и скуку назвал мощным двигателем.

Поскольку Гельвеций считал, что сделать людей добродетельными можно только согласованием личных интересов с общими, он рассматривал нравственность и законоведение как единую область знаний. «II.15 ...Этика — несерьёзная наука, если она не связана с политикой и законодательством», — заявил он. Разную степень приверженности народов к добродетели Гельвеций объяснял не разными их задатками, полученными от природы, а различиями в государственном устройстве. Поэтому причины порочности граждан в любой стране он посоветовал искать в недоработках законодательства.

Причину неравенства интеллектуальных способностей людей Гельвеций тоже видел в особенностях общественной жизни — в разных формах государственного правления и в характере эпохи. В одном из комментариев к третьей части этого трактата он заметил, что человечество духовно растёт лишь благодаря тем немногим дерзновенным натурам, которые возвышаются мыслями над общепринятыми взглядами, и говорят, что думают, и поступают в соответствии со своими убеждениями.

305

*

После расправы над книгой «О разуме», после гневных нападок со стороны иерархов церкви и ретроградов Гельвеций в течение долгого времени был морально подавлен. По свидетельству Дидро, он говорил, что скорее умрёт, чем напишет ещё хоть одну строчку. Однако через несколько лет, видимо решив быть до конца последовательным и внести посильный вклад в духовное развитие человечества, Гельвеций опять взялся за перо. Он откровенно изложил свои суждения в труде под названием «О человеке, его умственных способностях и его образовании». Работа была закончена около 1769 года.

«Теперь истину можно найти только в запрещённых книгах, в остальных мы лжём», — заявил он в предисловии. Здесь же Гельвеций сказал, что надеялся быть полезным соотечественникам — хотел найти лекарство для исцеления родины, оказавшейся под игом деспотизма; но осознав, что Франция безнадёжно больна и помочь ей не может, он решил, что книга будет опубликована после его смерти. Гельвеций умер в декабре 1771 года; спустя год трактат «О человеке» был издан в Гааге, а в 1774 году попал в Индекс запрещённых книг.

В этом труде, так же как в трактате «О разуме», Гельвеций вслед за Локком повторил, что люди своими способностями мышления обязаны органам чувств. Существует одно жизненное начало — физическая чувствительность. Мысли и действия человека сводятся к ощущению, — их можно объяснить физическими причинами, в основе которых лежат чувства удовольствия и страдания, постулирует Гельвеций. Душа тоже имеет исключительно земное начало, она — не что иное, как способность ощущать.

Положительные качества — добродетель, гуманность — не даны людям от природы, а являются продуктом воспитания и влияния действующих в стране законов, утверждает Гельвеций. Врождённой является любовь к властвованию, которая неразрывно связана с любовью к себе и которая маскируясь и видоизменяясь, обнаруживает себя по-разному: как стремления к почёту, к славе, к богатству, к справедливости. Любовь к верховенству предрасполагает к добродетели, она может возвышать человека, расширять способности души и ума, но может обращаться и в другие страсти. Поэтому законодательство и система образования в государстве должны управлять стремлениями людей так, чтобы они способствовали общественному благу, то есть наибольшему счастью наибольшего числа граждан, пишет Гельвеций. Для образования народа, для воздействия общества на человека нет ничего невозможного, уверяет он. «К чему сводится наука об образовании? — спросил Гельвеций в первом примечании к последнему разделу книги, и он ответил: — К способам требовать от людей обрести добродетели и таланты».

306

*

В книге «О человеке» Гельвеций не раз повторил, что между религией и добродетелью нет ничего общего, что вера и догматы не влияют на поведение человека; пороки и достоинства людей зависят только от мудрости или нелепости законов — от того, кто и как правит страной. Не останавливаясь на размежевании сфер морали и религии, он пошёл в наступление на папство. Церковь дискредитировала истинную добродетель тем, что канонизировала тысячи убийц, злодеев и отшельников, которые бесполезно прозябали в монастырях, негодует Гельвеций. «I.9 О почтенные богословы! О скоты! О братья мои!», — воскликнул он и призвал священников не подавлять в людях желания, связанные с земной жизнью, а укреплять их.

Гельвеций в этой книге обвинил церковь в том, что она возомнила себя богом и воздвигнула здание своего величия на религиозном фанатизме. Он предъявил счёт духовенству за истребление инакомыслящих, за кровавые раздоры, за учреждение религиозных орденов и постройку множества монастырей в разных странах, граждане которых вынуждены содержать служителей культа. Число священников не уступает египетской саранче ни по численности, ни по прожорливости; папство, подобно деспотам, губит страну, в которой обосновывается; церковь это — тигр, и чтобы усмирить ярость этого хищника, его нужно держать на цепи законов веротерпимости.

Между католичеством и убеждениями Иисуса нет ничего общего, заявил также Гельвеций. Он фактически отмежевался от христианства: «IV.19 У меня есть своя совесть, свой разум, своя религия, и я не хочу ни совести, ни разума, ни религии папы». Каждый сам отвечает за свою душу, и никто не имеет права преследовать человека за то, что он думает по-своему.

Гельвеций осудил не только христианство, но и все религии за уничтожение людей и опустошения государств, за то, что служители всех культов, прикрываясь высокопарными словами, стремятся к власти и обогащению. «Нельзя внимательно изучать религии, не испытывая крайнего презрения к человеческому роду вообще и к самому себе в частности», — признался он в одном из примечаний к восемнадцатой главе четвёртого раздела книги. Здесь же Гельвеций назвал человека легковерным животным. Почти все религии запрещают людям пользоваться своим разумом; они заинтересованы не в том, чтобы граждане поступали хорошо, а в том, чтобы не размышляли. Священники защищают невежество, преследуют учёных и философов, опасаясь, что люди прозреют и лишат их власти. В первом разделе этой книги, в главе «Об универсальной религии», Гельвеций высказал убеждение, что заложить в государствах основы здоровой морали можно лишь разрушив большинство религий и что единственным, всеобщим для человечества культом может стать только тот, который построен на вечных, неизменных принципах. Такой системой духовных ориентиров он назвал нравственность, упроченную проведением в жизнь наилучшего из возможных законодательств, а главным принципом такого законодательства, по его убеждению, является обеспечение права каждого члена общества на имущество, жизнь и свободу. Это — единственное богослужение, достойное Бога и отмеченное печатью истины, заключил Гельвеций и добавил: «I.13 Любой другой культ носит на себе печать человека, хитрости и лжи».

307

*

Невежественный народ — всегда безнравственный народ, и наоборот: чем просвещённее люди, тем добродетельнее и счастливее они, утверждает Гельвеций в трактате «О человеке». Сказав, что французы как нация в целом становятся с каждым днём невежественнее, он привёл соотечественникам в пример англичан. В Великобритании нет ни одного гражданина, который не получил бы того или иного образования; сама форма правления в этой стране побуждает граждан к обучению, пишет он. Счастьем, свободой и уверенностью в защите собственности англичане обязаны своим законам, главными из которых Гельвеций назвал полномочия Палаты общин устанавливать налоги, акт о неприкосновенности личности, существование суда присяжных и свободу печати.

Людям нужно знать правду, — это всегда приносит пользу обществу; образованная нация не поддастся на призывы фанатиков. Поэтому правительство должно облегчать народу способы познания истины, и самый надёжный из них — установить свободу печати, убеждён Гельвеций; стеснение свободы печати оскорбляет нацию; там, где её нет, царит невежество; запрещать чтение некоторых книг — значит признавать рабское положение граждан.

В письме, датированном 15 августа 1769 года, Гельвеций поделился мыслями с Мартином де Ла Рошем о том, что просвещение угнетённого народа приближает революцию: «Невежество — это самый беззаконный из тиранов; нужны столетия, чтобы избавиться от него, тогда как просвещённому народу достаточно революции, чтобы вернуть себе все свои права на свободу». Ещё до выхода книги «О разуме», в письме без даты, адресованном Монтескьё, Гельвеций утверждал, что зло во Франции достигло своего апогея и что если король не предпримет решительных мер, государство падёт, — в стране изменится форма правления. Письмо заканчивалось словами: «Я осмеливаюсь предсказать: мы близки к этой эпохе».

В одном из комментариев к девятой главе девятого раздела книги «О человеке» Гельвеций решительно высказался о допустимости насильственного свержения власти: «Всякий народ, стонущий под игом деспотизма, имеет право сбросить его. Священные законы — это законы, которые соответствуют общественному интересу. Всё, что противоречит этому, — не закон, а дозволенное злоупотребление».

308

*

Манера письма Гельвеция напомнила Скрижалю стиль изложения «Опытов» Монтеня: трактаты «О разуме» и «О человеке» ему тоже показались рыхлыми, он не увидел в них стержня. Гельвеций приводит множество примеров и повествует о разных сторонах жизни людей; интересные мысли и серьёзные обобщения в его трудах перемежаются скучными рассуждениями и затянутыми разговорами о несущественном. И всё же в отличие от «Опытов» Монтеня, в его книгах прослеживаются главные положения. Согласно Гельвецию, все явления в мире объясняются материальными причинами, а представления людей о нравственности зависят от формы правления в стране.

Самым интересным из прочитанного Скрижалю показалось суждение о патриотизме в трактате «О разуме». Чувство патриотизма, которое принято поощрять в гражданах и считать доблестью, несовместимо с честностью и любовью ко всем людям, заявил Гельвеций. Однако он указал на условия, при которых это чувство может перерасти в приверженность к истинным, общечеловеческим ценностям:

II.25 Чтобы подобного рода честность могла существовать, нужно, чтобы государства посредством общих законов и взаимных договоров объединились, как семьи, составляющие государство, и чтобы частный интерес государств подчинялся более общему интересу, и наконец, чтобы любовь к родине, угасая, зажгла в сердцах любовь ко всему миру.

Скрижаль видел противоречие во взглядах Гельвеция в том, что отрицая существование абсолютных мерок нравственности, он всё же говорит о добродетели, к которой люди приближаются в разной степени, в зависимости от государственного устройства своих отечеств. Однако суждение Гельвеция о патриотических чувствах Скрижаль в целом разделял.

309

*

Подобно тому как приверженность человека к той или иной религии зависит от обычаев семьи, которая воспитала его, так и направленность естественного чувства любви к земле, на которой человек вырос, заведомо определена местом его рождения. Ни эта религия, ни эта страна не обязательно являются лучшими в мире, но их превосходство над другими очень легко внушить ребёнку. Иными словами, родину определяет случай. Но честолюбцы-политики пользуются тем, что промывать мозги обывателям с помощью лозунгов о великодержавии довольно просто. Навешивая ярлык «враг отечества» на инородцев и свободомыслящих граждан, внушая соотечественникам их превосходство над всеми народами, такие вожди-демагоги добиваются размежевания людей на «мы» и «они», «наши» и «не наши» в зависимости от национальности, или убеждений, или приверженности определённой партии.

Духовно зрелый и морально здоровый человек в суждениях о людях легко отличает абсолютные критерии добра и справедливости от субъективных мерок — тех, которые подвержены влиянию пристрастий, демагогии и пропаганды, а степень патриотизма и является одной из них, предельно растяжимой и самой коварной. Подмена универсальных, неизменных критериев нравственности на те, которые выгодны вождям, подобна подлогу фальшивомонетчиков с той разницей, что в случае, когда политики педалируют чувство патриотизма у сограждан, речь идёт о более тяжком преступлении таких пропагандистов: для устранения зашоренности в душах людей, для того чтобы у народа сформировались нравственные установки в качестве главных ориентиров, может потребоваться смена ряда поколений.

Подумав об этом, Скрижаль вспомнил фразу Сэмюэла Джонсона, одного из самых известных писателей Англии XVIII столетия. «Патриотизм — это последнее прибежище негодяя», — в запальчивости сказал Джонсон. Скрижаль тоже видел в патриотизме политический инструмент для игры на чувствах граждан, чтобы обманывать их, как детей. Мысль об инструменте и обманутых наивных душах потянула за собой другую — и он в очередной раз вспомнил сюжет средневековой немецкой легенды о крысолове, который играя на волшебной флейте увёл из города не только крыс, но и детей, — увёл на погибель.

310

*

С течением лет личная жизнь Скрижаля отходила для него всё дальше и дальше на второй план. Чем шире становился его кругозор — чем больше раздвигались горизонты его устремлений разума, — тем больше он жил духовной жизнью мира и тем меньше его занимало происходившее с телом. Время его жизни уже давно не казалось ему локализованным, точно определённым от момента рождения мальчика по фамилии Скрижаль в городе Киеве, на Подоле, до последнего дыхания этого тела. Его жизнь, неотъемлемой частью которой стали освоенные им духовные пределы прошлого, продолжалась в настоящем и всеми своими последствиями, всеми своими движениями духа уходила в будущее. Время, которое изначально служило мерилом изменчивости всего, что происходит во вселенной, включая меру его личного существования, все эти годы постепенно преобразовывалось в понятие условное, неприменимое к духовной жизни, потому что явления духа нельзя измерить продолжительностью, так же как нельзя измерить протяжением.

311

*

В 50-е годы XVIII века в парижском доме Гельвеция часто бывали Дидро, Гольбах и другие энциклопедисты. Самым же популярным в то время местом встреч вольнодумцев был салон в доме барона Гольбаха, где собирались и обменивались мнениями известные литераторы, философы и учёные Франции, включая Дидро, Д’Аламбера, Монтескьё, Гельвеция, Кондильяка, Руссо, Мармонтеля, Бюффона, Морелле. Здесь появлялись и приезжие интеллектуалы. Среди них — англичане Адам Смит, Дэвид Юм, Джон Уилкс. Собрания авторов Энциклопедии и свободомыслящих людей в доме Гольбаха проходили регулярно в течение тридцати лет и служили одним из главных мозговых центров эпохи Просвещения. Из многочисленных гостей этого дома только несколько близких друзей гостеприимного хозяина знали, что именно он является автором скандального труда «Система природы», который называли библией материализма.

312

*

В своё время, когда Скрижаль хотел познакомиться с мировоззрением известных материалистов, он не смог отыскать книги французских писателей ХVIII века. Теперь он нашёл эти труды и помалу восстанавливал большой пробел в своих знаниях.

Из сорока сочинений Гольбаха, список которых у него был, Скрижаль отыскал только девять. Но с каждой прочитанной книгой он всё больше понимал, что не Жан Мелье, а именно этот офранцуженный немец является самым последовательным и самым глубоким из уже известных ему глашатаев материализма. Сначала католический священник Жан Мелье главами своего «Завещания», как пушечными залпами, пробил первую большую брешь в догматической крепости Церкви; затем Вольтер повёл на штурм этой цитадели отряд смельчаков, а барон Гольбах пустил в ход и тяжёлую артиллерию, и стенобитные машины. Развивая в каждом последующем труде мысли, изложенные ранее, — повторяя сказанное другими словами, с ещё большей силой, — он не только крушил оплот самого грозного врага просвещения и свободомыслия, но и крошил каждый выбитый из этой крепости камень.

313

*

Поль Анри Гольбах родился в 1723 году в Германии, в Пфальце, в семье винодела. Ещё в детстве он унаследовал от дяди баронский титул и большое состояние. Получив образование в Нидерландах, в Лейденском университете, он поселился в Париже. В молодые годы Гольбах увлекался математикой, физикой, химией, геологией и биологией. Он активно участвовал в издании Энциклопедии Дидро и написал статьи не только по химии и минералогии, но и о религии и политике.

Во второй половине 50-х годов Гольбах вступил в решительную интеллектуальную борьбу с церковью. Он публиковал свои труды под вымышленными именами. Чаще всего в выходных данных его книг значилось, что они напечатаны в Лондоне, хотя публиковались в Амстердаме. Главный труд Гольбаха «Система природы, или О законах мира физического и мира духовного» тоже был издан в Амстердаме, в 1770 году. Книга сразу стала известной во Франции. Её продавали подпольно по большой цене. Даже Вольтер, который призывал всех свободомыслящих людей идти в интеллектуальное наступление на церковь, испугался. В письмах, отправленных летом и осенью 1770 года своим друзьям, он сетовал, что автор проклятой «Системы природы» погубит не только себя, — что святоши, наделённые властью, причислят к безбожникам и его. Браня автора за стремление доказать правоту атеизма, Вольтер признавал, что этот дерзкий писатель превосходит красноречием Спинозу.

В августе 1770 года Парижский парламент постановил сжечь «Систему природы». Этот большой труд стал первым в ряду сочинений Гольбаха, которые попали в Индекс запрещённых книг.

314

*

Все религии являются порождением предрассудков, заблуждений, обмана, домыслов и фанатизма, утверждал Гольбах. Главными столпами каждой из религий он назвал невежество и страх. Все исповедания мира поддерживаются также ссылками на авторитет вероучителей, ложью и насилием. В книге-словаре «Портативное богословие», изданной в 1768 году, в толковании на слово «Разум» — Raison, он сказал о том же короче: «Прочь разум! — вот основа религии». Цель религии — благополучие духовенства, подчинение людей, подавление их самостоятельного мышления; этот священный обман нужен только хитрым, недалёким правителям и тем шарлатанам, которые спекулируют верой.

Люди ни в чём другом не проявляют такого легковерия, как в религии, хотя именно эту сторону жизни принято считать самой важной, удивлялся Гольбах. Большинство верующих придерживаются своих взглядов по привычке; их с детства отравляют ядом непонятных учений, и они даже не пытаются понять, насколько правдиво то, во что они верят; от этой привычки столь же тяжело избавиться, как порвать с курением. Суеверие — хроническое заболевание; его можно лечить, но нельзя гарантировать, что эта болезнь не даст рецидива, заметил Гольбах в «Письмах к Евгении», вышедших в 1768 году. Он уверял читателей, что радикально исцелить от этой болезни может только просвещение.

В том же году Гольбах опубликовал книгу «Священная зараза, или Естественная история суеверия». Каждая религия находится в противоречии и с законами природы, и со своими принципами, но стремится уверить человека, что его высшее счастье состоит в иллюзиях, присущих только ей. Все религии мира представляют собой хаотические нагромождения туманных догматов, мистерий и древних обрядов, соединённых с новыми вымыслами; у людей нет и не будет общего мерила для оценки этих иллюзий и фантазий, поэтому истинной религии нет и не может быть; ни древность, ни степень распространённости любой системы взглядов не доказывают правдивость её концепций, утверждал Гольбах в этой книге. В обоснование своих слов он указал на известное заблуждение человечества: все народы в течение тысячелетий были убеждены в том, что Земля неподвижна и что Солнце вращается вокруг Земли.

315

*

В книге «Священная зараза» Гольбах доказывал также, что ни один из культов не может способствовать счастью верующих. Больше того, он назвал религию главной причиной всех бед в мире и объяснил почему: страхи, воображение и печальные мысли о суровом Боге, о наказаниях на том свете отравляют жизнь миллионам людей; чиновники от веры вели и ведут войну с книгами, которые могли бы просветить человечество, и преследуют авторов таких книг. Религии разделяют народы в большей мере, чем государственные границы; они порождают ненависть к тем, кого природа велит любить; призраки, лежащие в основе всех религий, вызывают смуты, служат в течение веков предлогом для преступлений, которыми пользуются злоумышленники, начиная от тиранов до рядовых священнослужителей. Малейшие нововведения и изменения в культах оборачиваются гонениями и войнами. В этой книге Гольбах высказал надежду, что читатель разделяет его возмущение:

8 Каждая душа, в которой религиозный фанатизм не угасил ещё чувства человечности, сгорает от негодования и разрывается от жалости при виде варварства, вероломства и мучений, которые придумали люди, движимые религиозным гневом; их жестокость становилась изобретательной, когда речь шла об их Боге. Религия, похвалявшаяся тем, что принесла мир на землю, породила в душах народов тьму и злодеяния, присущие каннибалам, людоедам, а не последователям милосердного и всепрощающего Бога.

История показывает, что дух нетерпимости и преследования за убеждения присущ каждому из суеверий, продолжает Гольбах; духовенство во всех странах насаждало свои догматы с помощью репрессий, резни и костров — если не своими силами, то с помощью светской власти. «13 Чем ближе мы присматриваемся к религии, тем более убеждаемся в том, что она во все времена была факелом, который своим обманчивым светом сбивал с пути людей, тогда как пламя этого факела сжигало их жилища», — пишет он в этой книге.

Польза от религии неизмеримо мала по сравнению с причиняемым ею злом, утверждал Гольбах. Боязнь наказания на том свете служит уздой лишь робким людям, но таких удерживают от правонарушений и гражданские законы, и общественное мнение. «5 Я не видел человека, которого сдерживали бы страхи ада», — заметил Гольбах в «Письмах к Евгении». А в книге «Священная зараза» он сравнил добро, которое религия может дать человечеству, и зло от неё с каплей в море.

316

*

Народы, которые чтили многих богов, отличались веротерпимостью; фанатизм появился у монотеистов, и самые жестокие из них — христиане; они принесли миру больше раздоров, преступлений, бедствий и войн, чем приверженцы всех остальных религий вместе взятые, дерзко заявил Гольбах. Дух христианства — это дух разрушения: церковь, придя к власти, превратила мир в кладбище; история христианства — это история ужасов, которые оно творит на земле. По воле духовенства, ради его выгод, суеверные дикари, как назвал Гольбах борцов за интересы церкви, уничтожили миллионы людей. Они свирепствовали не только в странах Европы; испанцы и португальцы вырезáли коренных жителей Америки, как скот. В «Портативном богословии», где Гольбах посмеялся над всем, что касается христианства, он дал определение этому рвению в толковании слова «Фанатизм»: фанатизм — это свирепая ярость и священная зараза, свойственная христианству, сформулировал он. В этой же книге, в толковании слова «Палач» — Bourreau, он пояснил, что так называют лучшего христианина и самого ортодоксального гражданина, который приносит наибольшую пользу духовенству.

Священников Гольбах называл святыми разбойниками, духовными шарлатанами, самыми свирепыми в мире людьми. Нет страны, где в их интересах не пролиты реки крови народа; они безопасны лишь в тех странах, где им запрещают преследовать инакомыслящих; но как только духовенство получает власть, оно использует все способы для достижения своих целей, включая убийства и мятежи. В книге «Священная зараза» Гольбах дал определение духовенству как лиге, организованной несколькими лжецами против свободы, счастья и спокойствия человечества.

Священникам нужны рабы, которые не рассуждают. Присвоив себе роль посредников между людьми и богами, они во все века стремились не допустить просвещение народов, чтобы легче было повелевать ими. Продолжая разоблачать пороки церкви, Гольбах писал, что властолюбивое, надменное, похотливое, алчное духовенство живёт не работая. Толкование слова «Труд» — Travail — в «Портативном богословии» он закончил фразой: «Священники были бы недовольны, если бы их духовный труд оплачивался духовно».

317

*

Гольбах не соглашался с Гельвецием в том, что преследование инакомыслящих противоречит идеалам церкви. В книге «Разоблачённое христианство», изданной в 1761 году, он подчёркнул, что терпимый христианин — это человек, который отрёкся от принципов своей веры; жестокость является неотъемлемой чертой церкви и полностью соответствует образу Бога, созданному ею:

11 Не говорите нам, что эти ужасы были только результатом позорных злоупотреблений этой религии; её дух — это дух преследования и нетерпимости. Эта религия считает, что исходит от Бога, который ревниво охраняет свою власть и который определённо предписал убийство.

Языческие боги были ангелами в сравнении с кровавым, коварным и жестоким богом евреев и христиан; ни одному богу не было принесено столько жертв, сколько ему, пишет Гольбах. Бог в Священном Писании предстаёт гневным, капризным, несправедливым, безрассудным тираном, который выказывает доброту лишь к избранным и проявляет крайнюю жестокость ко всем остальным. Чтобы исправить людей, Бог решил утопить их; он наказал всё человечество за прегрешения одного-единственного человека. Бог создал людей, чтобы осудить большинство из них на вечные муки; он заставляет своих приверженцев проливать потоки крови, совершать преступления, расставляет ловушки своим созданиям, а затем карает того, кто в них попался. Бог наказывает людей в этом мире и в том за проступки, которые следуют из естества человека, — естества, данного не кем-нибудь, а самим Творцом. Об умственных способностях библейского Бога Гольбах высказался в «Системе природы»:

II.3 Если этот гончар сердится на свой сосуд за то, что придал ему плохую форму или сделал его непригодным для цели, для которой предназначал его, то такой гончар, если он не глуп, должен за недостатки сосуда винить самого себя; [...] гончар был бы совершенно лишён разума, если бы решил наказать свой сосуд, вместо того чтобы переделать его и придать ему более подходящую форму.

В книге «Здравый смысл, или Идеи естественные противопоставленные идеям сверхъестественным», изданной в 1772 году, Гольбах изумлялся учению церкви о муках ада: из этого учения следует, что Бог — самый отвратительный из всех существ; Бог просто бесцельно издевается над своими созданиями, ведь даже раскаяния не спасут осуждённых. Гольбах усомнился, найдётся ли на земле такой жестокий человек, который хладнокровно захотел бы мучить какое-нибудь одушевлённое существо, и притом мучить без пользы, без выгоды для себя.

Христианский Бог настолько беспощаден, что предал чудовищной смерти своего ни в чём не повинного сына. Добрый отец не совершил бы по отношению к сыну такого варварского поступка, даже если бы хотел оказать милость другим, пусть даже всему человечеству. Высказавшись, Гольбах назвал такого бога злым гением, демоном.

318

*

Если Бог действительно такой, каким представлен в священных книгах и в вероучении христиан, то возникает много неразрешимых противоречий, рассуждает Гольбах в «Системе природы». Если Бог бесконечно благ и всемогущ, то почему, будучи первопричиной абсолютно всего на свете, он породил зло и допускает столько несправедливостей? Почему не мешает подлецам совершать преступления? Почему заставляет страдать даже преданных ему людей? Если Бог может обеспечить избранным вечное блаженство, то почему не дарует остальным хотя бы конечное наслаждение жизнью? Несчастье даже одного из его созданий никак не согласуется с утверждением о бесконечной благости Бога, а ведь в мире на одного счастливого человека приходятся миллионы страдающих, заметил Гольбах. Если Бог действительно мудр, то почему, как сообщает Писание, выражается столь невразумительно, — его нельзя понять, — и почему Бог проявляет себя так, чтобы ещё лучше укрыться? Если Бог не меняется, то почему наполнил мир — своё детище — непостоянством? И почему неизменный Бог поменял свою религию?

«II.4 Какое море противоречий!» — заключил Гольбах после того, как высказался о нестыковках в вероучении церкви. Здесь же, в «Системе природы», он назвал богословие фикцией, искусством придумывать химеры посредством совмещения взаимно исключающих друг друга качеств. Он поражается глупости людей, которые верят в догматы о будущей жизни, о бессмертии души, в таинство причащения — в превращение хлеба в Бога по мановению священника; он сомневается в наличии разума у тех, кто соблюдают пост из боязни, что какие-то блюда могут разгневать Творца.

В «Портативно богословии», в толковании слова «Воплощение» — Incarnation, Гольбах посмеялся над основополагающим постулатом христианства: «Каждый христианин обязан верить, что дух, наполняющий собой всю вселенную, однажды уменьшился до того, что уместился в теле одного еврея». Здесь же, подтрунивая над непорочным зачатием матери Иисуса, Гольбах назвал святого Иосифа патроном рогоносцев. В толковании слова «Верить» — Croire — он съязвил: «Хороший христианин обязан верить всему, во что ему велят верить; иначе он годится только для того, чтобы его сжечь». А в пояснении слова «Тайны» — Mystères — он указал на общее правило церкви в установлении догматов веры: «Каждый раз, когда в религии встречается что-то невероятное, что противоречит здравому смыслу и что священники не могут объяснить, говорят, что это тайна; это секрет церкви».

319

*

Так же как другие религии, христианство основано на невежестве и не имеет перед ними никакого преимущества, утверждал Гольбах. В этой недалёкости он видел закономерность: основатели церкви были невеждами, поэтому и церковь не нуждается в просвещении. В предисловии к книге «Разоблачённое христианство» он дал определение этой мировой религии с точки зрения образованного, разумного человека: «...С позиции здравого смысла христианство всегда будет выглядеть как сплетение абсурдов, бессвязных небылиц, бессмысленных догматов, детских церемоний и понятий, заимствованных у халдеев, египтян, финикийцев, греков и римлян».

Продолжая называть вещи своими именами, Гольбах разъяснял читателям, насколько нелепо учение церкви. Согласно идеологам христианства, хлопоты о земном отвлекают человека от забот о душе; церковь считает, что любая наука, кроме науки спасения, вредна для веры, что блаженство ждёт нищих и страждущих, а значит развитие ремёсел и торговли опасно, поскольку способно сделать людей состоятельными; из-за своего благополучия человек может быть осуждён на вечные муки. По этой же причине правоверному христианину положено подавить в себе стремление занять достойное место в обществе; он должен отказаться от счастья на земле ради счастья на том свете. Но даже следуя этим принципам, человек, усвоивший догматы церкви, живёт в постоянной тревоге, так как не знает, помилует его Бог или нет.

Гольбах поражался и тому, как далеко христианство стремится идти против природы человека в своих идеалах аскетизма, безбрачия, монашества и презрения к знаниям. Христианин, который хочет быть последовательным в своём правоверии, должен подавлять свои страсти и все желания; он ради веры обязан пренебрегать отцом и матерью; ему надлежит смотреть на супружескую жизнь как на нечто недостойное человека; он должен отречься от разума — от способностей, которыми люди отличаются от животных. Внушая такие идеалы легковерным, церковь на протяжении всех веков своего существования имела целью возвышение духовенства и унижение мирян; поэтому крещёные народы остались на уровне развития детей.

Чем больше народы привержены христианству, тем больше они невежественны и тем больше они деградируют: наука, искусство, промышленность — все те сферы жизни, в которых прогресс напрямую связан со свободой мышления, — в таких странах подавлены; и наоборот: менее суеверные народы наиболее счастливы, утверждал Гольбах. В книге «Священная зараза» он высказался о том, что именно религия духовно уничтожила Южную Европу, жители которой более суеверны, чем жители Северной Европы. «9 Жалкие потомки римлян и гордых испанцев стали малодушными, бездеятельными, безнравственными рабами», — заключил он. В «Разоблачённом христианстве» Гольбах вынес приговор вере предков:

14 Религия, принципы которой стремятся сделать людей нетерпимыми, правителей — гонителями, подданных — либо рабами, либо мятежниками; религия, непонятные догматы которой вызывают бесконечные споры; религия, принципы которой удручают людей и отвлекают от размышлений об их истинных интересах, — такая религия пагубна для любого общества.

Вероучение церкви противоречит благу людей; оно не может обеспечить ни процветания народу в целом, ни счастья отдельным людям, итожит Гольбах; любое государство, в котором предписания христианства неукоснительно выполнялись бы, должно было бы распустить армию, ликвидировать суды, запретить торговлю, денежные операции, всю науку, и значит перестало бы существовать.

320

*

Из прочитанного в книгах Гольбаха Скрижаль больше всего был впечатлён оценкой отношений между религией и нравственностью. Уверения в том, что истинная мораль не имеет ничего общего с религией, он встречал у Гельвеция. Но именно Гольбах вскрыл все самые глубокие причины заблуждений о существовании связи между религией и моралью, и он указал на опасность таких недопониманий. В своё время Скрижаль решил, что нравственные заповеди составляют часть религиозного мировоззрения человека; и поскольку они могут быть сообщены другим людям, Скрижаль усомнился тогда в справедливости своего вывода о личном, непередаваемом кому-либо, характере веры. Гольбах помог ему развеять эти сомнения.

Подобие в суждениях о морали не было единственным совпадением в книгах Гельвеция и Гольбаха, которое подметил Скрижаль. Он не пытался понять, кто первый из них двоих изложил ту или иную общую для них позицию, потому что знал: Гельвеций и Гольбах работали над своими книгами приблизительно в одно и то же время и входили в круг энциклопедистов, которые часто встречались и обменивались мнениями. Скрижаль знал и то, что на взгляды Гельвеция и Гольбаха существенно повлиял Дидро, охотно и бескорыстно помогавший друзьям в их литературном труде.

321

*

Гольбах доказывал, что представление о законах духа, согласно которому религия является самой прочной основой нравственности, — не более чем миф: религия враждебна морали. И он привёл многочисленные аргументы в подтверждение правоты своих слов.

Истинная мораль — это наука о вполне определённых и неизменных обязанностях человека и об отношениях между людьми. Принципы истинной морали непоколебимы, потому что она отталкивается от сущности человека, от предписаний разума. А принципы религиозной морали, и христианской в частности, неустойчивы, относительны, произвольны, потому что она приспосабливалась и всегда будет приспосабливаться к интересам духовенства. Религиозная, сверхъестественная мораль основана на повелениях, которые очень часто идут против природы и интересов человечества, пишет Гольбах; священники связали её с началами здоровой, естественной морали для укрепления своего авторитета, для того чтобы убедить людей в зависимости нравственности от религии. При этом духовенство сделало истинную мораль служанкой богословия.

Если верить церкви, нравственными людьми могут быть только христиане; однако этические нормы существуют везде — у китайцев, индусов, мусульман, рассуждает Гольбах; о человеке судили по его моральным качествам во всём мире задолго до появления Иисуса. Независимо от того, есть Бог или нет, и что бы ни говорили о Боге верующие, истинная мораль одна на все времена и для всех народов, какими бы разными каждый из них не представлял себе высшие силы. Гольбах лаконично высказался об этом в книге «Священная зараза»:

11 Добродетель не зависит ни от капризов, ни от ухищрений богословов; человек, который благодушен и добродетелен в Пекине, не может быть злодеем ни в Риме, ни в Париже, ни в Лондоне. Только суеверие способно поразить разум до такой степени, что человек не может быть честным без веры в абсурдные вымыслы.

13 Единственное солнце светит всем жителям земного шара, единственная мораль должна руководить ими.

Истинная мораль и религиозная мораль несовместимы потому, что у них разные понятия о добродетели, утверждал Гольбах. И он разъяснил, в чём каждая из них заключается.

322

*

Христианство понимает под добродетелью качества, которые человеку ниспосланы свыше, сверхъестественной благодатью. Однако что такое Бог и что такое благодать вероучители разъяснить толком не могут. Поэтому христианская мораль так же темна, как размыты представления людей о Боге, поясняет Гольбах. Священники внушают пастве, что добродетель заключается в смирении, в набожности, в презрении к себе, в избавлении от страстей, в том, чтобы избегать удовольствий и следовать прочим велениям церкви, которые несовместимы с естественной моралью; добродетельному христианину положено также ненавидеть тех людей, которые не разделяют его религиозные убеждения и упорно защищать мнения, которые он сам не понимает и никогда не поймёт. Гольбах предостерёг читателей, что связывать мораль с религией, имеющей такие порочные идеалы, опасно по многим причинам, и он назвал их.

Тот, кто прозрел — кто понял глупость предписаний церкви и порвал с религией, — может посчитать, что ложными являются и все связанные с ней моральные принципы; решив, что всё позволено, он начнёт безудержно предаваться своим страстям. Однако существует и другая крайность: суеверный человек, который поверил идеалам христианства, может задаться целью достичь совершенства — в церковном понимании безгрешности — и начнёт подражать святым. А в христианстве очень легко стать святым, не будучи добродетельным. Отметив это в предисловии к книге «Каталог святых», вышедшей в 1770 году, Гольбах там же добавил: «...Существование религии угодников Божьих доказывает нам, что можно быть очень набожным и в то же время очень жестоким, очень благочестивым и очень злым, что можно быть угодным Богу причиняя много зла его слабым созданиям». Главы этой книги посвящены разговору о самых известных христианских святых, в частности — об Иоанне Златоусте, о Василии по прозвищу Великий, о Григории Назианзине. Эти мужи, заключил Гольбах, прославились своим буйным нравом, фанатизмом, пороками и фантастическими теориями. В «Портативном богословии», в статье «Безумие» — Folie, он посмеялся и над ними: «...У христиан величайшими святыми считаются те, у кого были больше всех расстроенные мозги».

Религиозная мораль опасна для общества также тем, что искренний, но невежественный фанатик, защищающий свои глупые предрассудки и уверенный в своей правоте, способен на любое преступление, указывал Гольбах. В книге «Священная зараза» он высказался о существующей угрозе для человечества от людей, которые одержимы религиозными идеями: «12 Если бы мир погиб, такой человек рассмеялся бы на его развалинах. Религиозное упрямство всегда будет в состоянии потрясать государства».

323

*

В ряду аргументов, подтверждающих опасность связывания религии с моралью, Гольбах назвал и тот факт, что церковь по своему усмотрению, в зависимости от времени и обстоятельств, определяет, что такое добро и зло. Менять разметку на шкале религиозной морали нетрудно, поскольку сказанное в разных священных книгах не согласуется одно с другим, пояснил он: Бог велит «не убий», но потворствует уничтожению целых народов; Бог покровительствует кровожадному Моисею, развратнику Давиду и многочисленным религиозным разбойникам, которых церковь признала святыми, а такие выдающиеся люди, как Солон, Ликург, Сократ, Аристид, Катон, лишены Божьих милостей.

Многочисленными примерами Гольбах показывает, что учение церкви перевернуло в умах людей представления о морали. Добрым и злым в оценках и поступках христианина церковь считает то, что желательно или нежелательно для духовенства. Правоверному христианину полагается порой совершать добрые дела, а порой — злые; иногда он должен жить в мире с согражданами, а иногда преследовать их; иногда должен подчиняться светской власти, а иногда восставать против неё. Главной добродетелью человека по меркам церковной, меняющейся шкалы нравственности является безусловная вера в её истинность. Гольбах сказал об этом, в частности, в «Письмах к Евгении»:

11 Недоверие и непослушание священникам — это самые страшные преступления, которые объявляют грехом против Святого Духа и которые нельзя искупить ни в этом мире, ни в том. [...] Упущение в каком-то бесполезном обряде будет преувеличено и представлено как злодеяние, гораздо более ужасное, чем самые пагубные действия по отношению к человечеству. За верность религиозным обязанностям священник с лёгкостью простит своему невольнику его пороки, его преступное распутство и его самые вопиющие бесчинства.

В книге «Священная зараза» Гольбах указал на опасность подмены истинных критериев нравственности набожностью и теми нормами добродетели, которые насаждает духовенство: обвинение человека посредством туманных терминов — в ереси, в осквернении, в нечестии, в кощунстве — производят большее впечатление на умы, чем обвинение в убийстве, предательстве, насилии и воровстве; такие предрассудки способны уничтожить у людей всякое представление о нравственности. Сочетать мораль — самую ясную, самую простую из всех наук — с религией, учение которой всегда состояло из переплетения небылиц и тайн, — значит сделать мораль непостижимой и бесполезной, заявил Гольбах.

В качестве примера, подтверждающего, что у человека, зашоренного догмами своей религии, нарушение обрядности вызывает больше страха и угрызений совести, чем действительные проступки, он в очередной раз отметил полный упадок нравов и забвение гуманности у самых религиозных народов Европы. В Испании, Португалии и Италии, где светская и духовная власть предают мучительной казни людей, обвинённых в свободомыслии или в нарушении предписаний церкви, многие граждане спешат на помощь агентам инквизиции в поимке вероотступников; в этих странах отец может выдать инквизиции сына или жену, чтобы отвести от себя подозрения в сообщничестве.

Говоря о туманности предписаний всех религий и подчёркивая неисчислимое разнообразие существующих представлений о высших силах, Гольбах утверждает, что возвещаемая священниками воля Бога не может и не должна служить основой морали.

324

*

В числе причин того, почему нельзя отдать нравственность на поруку религии, Гольбах называл также практику отпущения грехов от имени Бога — обычай, крайне опасный своим разрушительным действием на мораль. Церковь говорит злодею: если совершишь преступление, приди в храм, упади к ногам священнослужителя, принеси дары и покайся; Бог простит тебя, и это успокоит твою совесть. Помогая преступнику избавиться от угрызений совести, священник поощряет его. Злоумышленник, который знает, что с Богом можно договориться — что будет прощён, — становится смелее. Поэтому самые порочные люди часто привязаны к религии, поясняет Гольбах: они уверены в том, что церковь примет их, когда они придут с повинной, что в старости или на смертном одре они отмолят свою вину за все свои злодеяния.

Приговор христианской морали в книге «Священная зараза» Гольбах заключил словами о том, что она делает людей малодушными, воспитывает рабов и ханжей, а заронённая в пылкие сердца, порождает фанатиков. Духовенство, уверяя, что религия приносит общественную пользу и что якобы существует неразрывная связь между ней и нравственностью, лишь прикрывается благонравием, заявил он. В последней главе «Системы природы» Гольбах призвал своих единомышленников изгнать религию из этого убежища — сорвать с неё маску благопристойности, чтобы уличить её в глазах всего человечества в преступлениях и безумии. И в этой, и в других книгах он убедительно показал, что религиозная мораль пагубна для общества, что она разрушает естественную мораль.

325

*

Истинная добродетель — это склонность совершать поступки, которые способствуют счастью окружающих, пользе общества и всего человечества; именно польза, которую приносит человек, является мерилом его нравственности, утверждал Гольбах. Чтобы люди стали добродетельными, их нужно не запугивать вечными муками в аду, а просветить, раскрыть глаза на религиозные заблуждения и научить уважать себя; естественная добродетель несовместима с невежеством, суеверием и холопством. Истина может быть кому-то неприятной, может помешать чьим-то интересам, но она всегда служит благу всех землян в целом.

Свободный от предрассудков, интеллектуально развитый человек не ожидает блаженства в потустороннем мире, а радуется земной жизни. Прислушиваясь к голосу своей природы, он неизбежно понимает: быть добродетельным — в его интересах. Помогая другим, человек получает от этого удовольствие. А тот, кто совершает зло, вредит не только другим, но и себе, пишет Гольбах; безнравственные поступки влекут за собой страдания от угрызений совести, позор и презрение. В «Системе природы», сославшись на слова Цицерона о том, что добродетель — это сила природы, доведённая до своего наивысшего развития, Гольбах заключил, что человек может стать счастливым лишь благодаря личным проявлениям этой силы.

Гольбах был единодушен с Гельвецием в том, что естественная мораль — это единственная религия, которая необходима людям для благополучия. Она должна быть основана не на сплетении чудес, а на природе человека, на разуме, на опыте; мораль не надумана, как все известные культы, а существует безотносительно верованиям; природа диктует всем народам свои заповеди на одном понятном для всех языке. В тринадцатой главе книги «Священная зараза» Гольбах назвал мораль единственной истинной религией и закончил эту главу словами: «Каждый добродетельный человек — священник; ошибки и пороки — его жертвоприношения; вселенная — его Храм; добродетель — его Божество».

326

*

Гольбах полагал, что уяснить истинные задачи нравственности людям помешало и мешает незнание своей природы. Мораль стала тёмной, загадочной наукой потому, что из человека сделали двойственное существо — разделили на душу и тело: решили, что душа — это некая самостоятельная нематериальная сущность, которая подчиняется не всеобщим законам природы, а неким придуманным правилам иллюзорного мира. Гольбах называл дух богословской болтовнёй, а само богословие — наукой о словах, которые из-за частого повторения начинают принимать за реальные вещи. Что такое дух — никто толком не объяснил, заметил он; люди используют это слово для маскировки своего незнания.

Утверждения, что некая духовная субстанция каким-то образом действует, и в то же время является нематериальной, исключают одно другое; нематериальное не существует, убеждает читателей Гольбах. Душа, как всё, что способно действовать, материальна; она не может существовать без тела; душа — часть тела, но менее других доступная для точного познания. Она, так же как разум, появляется, развивается одновременно с телом и с ним умирает. Вместо фантазий, вместо веры, что существует Создатель, который наделил человека душой, гораздо естественней предположить, что материя при достижении определённого уровня развития может чувствовать и мыслить, считал Гольбах. Именно этой точки зрения придерживался его старший друг, Дидро.

Для понимания природы души нужно объединить усилия учёных — физиков, анатомов, врачей, — нужно заняться опытными исследованиями; только опытным путём можно познать законы природы. Когда человек пренебрегает экспериментальными исследованиями и идёт на поводу воображения, он попадает во власть иллюзий и сбивается с верного пути. Это и произошло с невежественным, живущим в страхе человечеством, печалится Гольбах.

Мысль о бессмертии — тоже иллюзия, утверждал он. Желая жить вечно, люди решили, что будут жить вечно, как будто одного желания для этого достаточно. Человек — это материальное существо, связанное со всей природой и он, как всё в ней, подчиняется её неизменным законам. Человеком движет энергия, общая для всего живого; другой энергии просто не существует. И вне вселенной, в каком-то потустороннем мире, никто оказаться не может.

Если бы люди меньше боялись смерти, они не были бы такими суеверными, не были бы рабами, пишет Гольбах. Нужно осознать и смириться с тем, что ты возвращаешься в лоно природы — переходишь в состояние, в котором находился до появления на свет; впоследствии каждый вернётся в мир в новом облике; это — закон, которому подчинено всё живое.

327

*

Природу нельзя обвинять в жестокости к своим творениям; в этой универсальной кладовой есть абсолютно всё необходимое для блага живых существ. Для преодоления любого бедствия она дала нужное средство, считал Гольбах. Природа ни добрая, ни злая, в ней всё одинаково необходимо, мрак и свет, пороки и добродетели. Добро и зло являются неизбежными естественными следствиями её неизменных законов. Если бы зло не существовало, люди не смогли бы понять, чего нужно избегать и к чему стремиться; они не знали бы что такое добро.

Для человечества является благом, что его настоящее и будущее зависит от вполне определённых, поддающихся познанию законов мира, а не от призрака — от Бога, непредсказуемого в своих намерениях и действиях. Однако люди, вместо того чтобы изучать природу, которую понимают плохо, придумали такую причину, которую не понимают совсем; вместо того чтобы развязать один узел, завязали новые узлы, поражается Гольбах. Миллионы людей верят в существование Бога, причём не только каждый народ, но и каждый человек видит его по-своему, в соответствии со своим складом ума и характера, и лишь немногие задумываются над тем, чтó именно они понимают под этим словом. На самом деле ни один человек не имел и не будет иметь реального представления о Боге, утверждает Гольбах. Это слово всегда будет означать лишь неизвестную причину явлений, кого-то пугающих или удивляющих.

Попытки богословов обосновать вероучение о потусторонней реальности Гольбах тоже раскритиковал. Некоторые доктринёры доказывают существование Бога исходя только из возможности его существования, что нелепо; другие уверяют, что разумная особь может быть создана лишь разумным творцом. Однако если следовать той же логике, то хитрость, жестокость и другие особенности человека свидетельствуют, в частности, о хитрости и жестокости Бога, что противоречит учению о совершенствах первопричины, рассуждает Гольбах. Вера в то, что миром управляет некая разумная, чисто духовная субстанция, он тоже назвал безосновательной, поскольку разум не может существовать без тела.

328

*

Вероучению церкви Гольбах противопоставил своё, материалистическое ви́дение мира. Природа, вселенная — это живое целое, разные составляющие которого бессознательно поддерживают её существование, пишет он. Отдельные части вселенной могут разрушаться, но в целом она остаётся той же. У неё не может быть цели, потому что ей не к чему тяготеть, — вне мира ничего нет. Цели существуют только у составляющих природы: они стремятся к жизни и к разнообразию. Хотя каждый атом, каждая молекула выполняет свою роль, всё связано — всё влияет на всё. Так же как Дидро, Гольбах считал, что мир неделим на физический и духовный; вселенная обладает энергией, благодаря которой всё находится в движении; именно в действии заключается сущность мира, подчёркивал он. Мысль о неразрывном единстве вселенной, которую люди представляют разделённой на две реальности, материальную и духовную, Гольбах сформулировал в «Системе природы»: «II.6 Отличив природу от её двигателя, люди впали в такое же заблуждение, как тогда, когда отличили свою душу от своего тела, жизнь — от живущего, а способность мыслить — от мыслящего».

Раскритиковав церковный догмат о сотворении мира, Гольбах представил свою, атеистическую версию происхождения жизни. Хотя природу нельзя назвать разумной, она может порождать разумные особи, утверждает он. Всё существующее является результатом свойств, которыми обладает материя. Мир не мог быть сотворён, потому что из ничего не могло произойти нечто; значит, он вечен. Материя вовсе не нуждается во внешнем толчке, чтобы прийти в движение, так как движение — это способ её существования. Она была всегда и никогда не исчезнет.

Во второй части «Системы природы», в пятой главе, Скрижаль нашёл очень интересный ответ Гольбаха Цицерону о первопричине, которая послужила появлению мира. Цицерон удивлялся, что материалисты приписали сотворение мира случаю, и он высказал своё мнение в труде «О природе богов»: случайное возникновение мира равносильно тому, что тысячи букв, изготовленные и брошенные наудачу, выпадут в таком порядке, что из них сразу получатся «Анналы» — огромный поэтический труд Квинта Энния. Гольбах согласился с Цицероном, что вера в подобный случай нелепа, но он категорически возразил против такого, упрощённого понимания материализма. Поэмы создаются не случайным расположением букв — не броском букв рукой, как бросают кости, — а работой мозга, развитого до такой степени, что человек может сочинять поэмы: природа, согласно присущим ей законам, сначала создала живое существо и наделила его разумом, который способен выполнять интеллектуальную работу. Таким образом, мир не порождён ни случайностью, ни в результате творения, а сам является причиной всех следствий — причиной всего существующего, заключил Гольбах; поэтому ответа на вопрос: «Почему мир именно такой, а не другой?» — нет.

329

*

Свои мысли о проблемах общественной жизни и их разрешении барон Гольбах изложил в труде «Естественная политика, или Беседы об истинных принципах управления». Книга вышла в 1773 году без указания имени автора. На титульном листе значилось, что она издана в Лондоне, хотя напечатана была в Амстердаме.

Причины всех бедствий на земле Гольбах видел в невежестве, в заблуждениях людей и в том, что у власти стоят честолюбивые, порочные деспоты, которые при помощи духовенства угнетают народы. В этой книге он утверждал, что целью любого правительства должно быть счастье граждан, и он повёл речь о средствах для достижения этой цели.

В стране должны действовать законы, которым подчиняются все граждане, включая правителя, а это может гарантировать только разделение властей, — в этом Гольбах соглашается с Монтескьё. Необходимо, чтобы и бремя налогов несли все без исключения члены общества. Самой важной из забот правительства Гольбах назвал просвещение граждан, их воспитание и образование. В частности, этой цели должно служить поощрение развития наук и искусств. Людям необходимо также внушать любовь к справедливости и прививать истинную нравственность. Законодательство страны обязано охранять права собственности. «VII.30 Более справедливая и более здравая политика должна учитывать, что именно собственность связывает человека с его страной, что человек, который ничем не владеет, ничем и не дорожит...» — пишет Гольбах. Собственность не может быть одинаковой, поскольку физическое и социальное неравенство между людьми является неизбежным; неравенство диктуется природой и служит основой благополучия народов, так как побуждает граждан общаться и помогать друг другу.

Очень важно добиться установления веротерпимости и свободы мысли в стране; здоровая политика не вмешивается в то, что является делом совести подданных, подчёркивает Гольбах. Интеллектуальная свобода граждан не менее важна для обеспечения их достойной жизни и для спокойствия в обществе, чем собственность; такая свобода служит развитию наук, росту могущества страны, увеличению её богатств и укрепляет доверие народа к правителям; без такой свободы у человека нет ни отечества, ни счастья, ни истинных добродетелей. Для благополучия в обществе необходима также свобода печати: «VI.18 На книгу надо отвечать книгой, а не тюрьмами и пытками, которые уничтожают человека, не опровергая его доводов. Правительства, карающие смелых писателей, напоминают своенравных детей, недовольных предупреждением об опасности, которой они подвергают себя».

330

*

Скрижаль порадовался, когда в «Естественной политике» Гольбаха встретил слова о том, что законы мира едины и действуют не только на личностном уровне, но и по отношению к нациям, — что государства преуспевают или приходят в упадок в зависимости от характера их устремлений; Скрижаль когда-то пришёл к такому же выводу. «VIII.2 Вечные законы Природы и Морали имеют обязательную силу для всех народов, и нарушение их порядка неизбежно, рано или поздно, влечёт за собой наказания», — утверждает Гольбах. Такая расплата — кровью, богатствами, истощением сил, а нередко и гибелью нации — неотвратима; а народы, живущие достойно и мирно, благоденствуют.

Злоупотребления властью можно и нужно устранять при помощи реформ, а не насильственных действий, считал Гольбах. Во вступлении к «Естественной политике» он высказался о том, что следует довериться времени и развитию знаний:

Чтобы реформировать государство, нужны разум, хладнокровие, знания и время; опрометчивая страсть всегда разрушает, ничего не улучшая. Народы должны терпеливо нести бремя, от которого они не могут избавиться, чтобы не стать более несчастными. Совершенствование политики может быть только медленно созревающим плодом векового опыта; оно постепенно улучшит порядки, сделает людей разумнее, а значит и счастливее.

История показывает, что стремления покончить со злоупотреблениями с помощью гражданских войн, восстаний и убийств тиранов приводит к тому, что жизнь народа становится ещё более тяжёлой, пишет Гольбах. Он предостерёг вспыльчивых правдоискателей от попыток добиться своего с помощью государственных переворотов:

II.26 Зарезав тысячи тиранов, стали ли народы Азии более свободными или более счастливыми? Революции иногда производили временные улучшения, но гораздо чаще они вызывали продолжительные бедствия: глупость и безумие часто в одно мгновение уничтожали самые согласованные меры, самые мудрые начинания, самые полезные учреждения.

В одной из последующих глав «Естественной политики» Гольбах заметил, что в политике, как в медицине, сильнодействующие средства всегда опасны, потому что государство может погибнуть от слишком бурных потрясений; и далее он пояснил:

III.18 Во время революций люди, ведомые яростью, никогда не обращаются к разуму; возбуждённое воображение заставляет их доводить всё до крайности и учитывать только сиюминутные нужды. Ослеплённые честолюбцами, фанатиками или политическими шарлатанами, народы для исправления небольшого зла, пресечь которое кажется необходимым, — которое время может легко устранить, — наносят себе глубокие раны, которые в конечном итоге приводят к гибели политического организма или к его бессмысленному ослаблению.

Революций удастся избежать, когда народы будут достаточно просвещёнными, считал Гольбах. Он высказал надежду на то, что придёт время — и государствами будут руководить образованные правители, которые сумеют склонить граждан прислушиваться к голосу разума и следовать требованиям естественной морали.

331

*

Во второй половине XVIII века социальные проблемы во Франции обострились. Это усилило революционные настроения в стране и вызвало появление новых утопий. Этьен-Габриэль Морелли в книге «Кодекс природы, или Истинный дух её законов», опубликованной анонимно в 1755 году, выступил против частной собственности. Именно частная собственность — причина всех бед на земле; она мешает человеку быть нравственным, утверждал Морелли. Решение проблем человечества он видел в том, что всё должно принадлежать всем и что никто не должен уклонялся от общественного труда; тогда любой строй, будь то демократия, аристократия или монархия, станет устойчивым.

В четвёртой части этой книги Морелли привёл текст законодательства, которое по его убеждению отвечает природе человека. Главный упор в этом кодексе сделан на недопущении частной собственности. В идеальном государстве Морелли всё подлежит распределению: каждый гражданин обеспечен работой и всем необходимым. Личная и общественная жизнь человека строго регламентирована. В возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет каждый гражданин во избежание разврата вступает в брак; в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет — работает в одной из отраслей земледелия и так далее. Области приложения философии, поэзии и живописи кодекс Морелли строго ограничил. Законы о наказаниях начинаются положением о том, что любой гражданин, который вознамерится ввести собственность в государстве, проведёт остаток жизни в заточении как буйно помешанный и враг человечества.

332

*

Те же утопические по сути идеи развивал, но не столь прямолинейно, Габриэль Бонно де Мабли — родной брат философа Этьена Бонно де Кондильяка и двоюродный брат Д’Аламбера. В «Сомнениях, предложенных философам и экономистам...», вышедших в 1768 году, и в книге «О законодательстве, или Принципы законов», опубликованной в 1776 году, Скрижаль тоже нашёл мечтания о политическом строе, который в XIX веке стали называть социалистическим.

Природа создала людей равными и свободными. Она наделила всех одинаковыми потребностями и предназначила всем иметь общее имущество, уверял Мабли. Когда не было собственности, человек не знал, что такое жадность, и легче повиновался долгу. Однако люди изменили своей природе. Все беды человечества начались с появлением земельных владений: возникло неравенство; оно породило жадность и честолюбие, которые, в свою очередь, разожгли страсти и разбудили пороки, присущие богатству и бедности; нравы испортились и установились несправедливые законы. В конце концов появились деспотии и граждане потеряли независимость.

Пока общность имущества и всеобщее равенство не восстановятся, народ не будет счастлив, пишет Мабли. Признавая, что физические и моральные качества у людей различны, он возложил на политиков обязанность искоренить порождённое этим зло. Мабли считал, что в ликвидации частной собственности нет необходимости, но владение землёй недопустимо. В качестве одной из мер для борьбы с неравенством он рекомендовал установить законы против роскоши абсолютно на всё: на мебель, жилища, слуг, одежду, питание. Капитал, доходы и потребности государства надлежит свести к минимуму, поскольку чем богаче страна, тем больше в ней пороков; торговлю нужно запретить, потому что ей присущ дух алчности. Граждане должны работать на благо государства и получать от него всё необходимое для жизни. Герой книги «О законодательстве», который передаёт взгляды автора, убеждён, что таким образом неимущие граждане, то есть все жители страны, станут патриотами:

I.3 Я не боюсь, что общность собственности оставит граждан равнодушными к судьбе государства. Чем меньше человек занят своими богатствами, своей роскошью и своими удовольствиями, тем больше он заинтересован в общественном благе; он как бы забывает себя и любит только законы; опыт доказывает это, а разум подтверждает опыт. Если у меня нет собственности и я получу из рук магистратов всё, что мне нужно, то будьте уверены, что я полюблю своё отечество, потому что я буду обязан ему всем.

В качестве доказательства того, что установление общности имущества и всеобщее равенство осуществимы, герой Мабли указал на Спарту, которая просуществовала шестьсот лет и погибла якобы из-за появления в стране собственности на землю. А древних греков и римлян, уверяет он, погубила роскошь.

333

*

В трактате Мабли «О правах и обязанностях гражданина», написанном в 1758-м, но опубликованном в 1789 году, уже после его смерти, Скрижаль увидел призыв к революции. Содержание этой книги составляют четыре письма, автор которых, француз, рассказывает о своих беседах с англичанином. Герои Мабли обсуждают плачевное положение дел в большинстве европейских стран из-за произвола властей. Англичанин уверяет француза в том, что в монархиях нет и не может быть справедливости, что необходимо верховенство законов, а не людей; если правительство деспотично, если оно угнетает граждан, то народ имеет право на восстание, на революцию, на гражданскую войну — с тем чтобы вернуть себе власть, доверенную правителям. Больше того, неповиновение тирании является долгом честных людей, которые радеют о благе родины, говорит англичанин. Конечно, гражданская война — это зло, потому что она уносит множество жизней и вызывает неисчислимые страдания, но когда общество подвергается риску погибнуть от деспотизма, гражданская война — благо, пояснил он. Если у меня гангрена руки или ноги, то ампутация — спасение, рассуждает англичанин. Француз, поразмыслив над тем, какое из двух зол является бóльшим для народа — гражданская война или рабство, — в конце концов согласился с доводами собеседника.

Книгу «О правах и обязанностях гражданина» Мабли закончил мечтаниями в духе «Утопии» Томаса Мора. Грёзы автора донёс до читателей тот же англичанин: он хотел бы отправиться на не затронутый цивилизацией остров и основать там республику, где все будут равны и свободны. Республика не допустит владение собственностью, а стимулом к труду гражданам послужат поощрения и всеобщее уважение к тем людям, которые проявят себя лучшими в своём деле. Распределятся будут как сами работы, так и результаты труда — из общественных магазинов. Герой, за которым стоит автор книги, убеждён, что человечество под влиянием такого законодательства облагородится и обретёт счастье.

334

*

За чтением трудов Морелли и Мабли Скрижаль увидел, что большинство высказанных ими идей нельзя назвать оригинальными: он встречал суждения о ликвидации собственности и о всеобщем равенстве в книгах их старших соотечественников — в «Истории севарамбов» Дени Вераса и в «Завещании» Жана Мелье. А вскоре он уяснил, что многое из прочитанного им у Морелли и Мабли ещё раньше высказал их современник Жан-Жак Руссо.

Именно Жан-Жак Руссо, который не был французом, оказался главным идейным вождём Французской революции. Зная это, Скрижаль решил уделить знакомству с его трудами особое внимание.

335

*

Руссо подробно рассказал о себе в «Исповеди». Он изобразил свою жизнь как череду несчастий. Первым из них он назвал своё рождение.

Жан-Жак Руссо появился на свет в 1712 году в Женеве в семье протестантов. Его мать скончалась через девять дней после родов. В шесть лет мальчик уже зачитывался романами. В детстве он страдал от комплексов, лгал и подворовывал. Руссо поведал в «Исповеди» о нехороших и просто низких поступках, которые он совершил и позже, в молодые годы.

Скрижаль нашёл в этой книге воспоминания безвольного, неуравновешенного мужчины. Руссо и сам охарактеризовал себя как человека без стержня:

I.1 ...Так стало формироваться и проявлять себя моё сердце, такое гордое и в то же время нежное, мой женственный, но неукротимый характер, который всегда колебался между слабостью и мужественностью, между мягкотелостью и стойкостью; он до конца моей жизни ставил меня в противоречие с самим собой и приводил к тому, что воздержание и наслаждение, удовольствие и благоразумие ускользали от меня.

С юных лет Руссо обладал пылким темпераментом. Влечение к женщинам доводило его до болезненного состояния, до умопомрачения. Его моральные ориентиры были крайне размыты. У него не хватало сил обуздать свои желания:

I.1 У меня очень пламенные страсти, и пока они меня волнуют, ничто не сравнится с моей импульсивностью: я забываю об уважении, страхе, приличии; я становлюсь циничным, наглым, жестоким, бесстрашным; стыд не останавливает меня, опасность не пугает; кроме предмета, который меня увлекает, весь мир для меня ничто. Но всё это длится только мгновение, а следующий момент повергает меня в апатию. В спокойном состоянии я ленивый и даже робкий; всё меня тревожит, всё отталкивает; пролетающая муха пугает меня...

Мальчик рос под опекой дяди. Нотариус, у которого он обучался, изгнал его за неспособность к делу. Подростка отдали в ученики к гравёру. Хозяин бранил его и бил, когда заставал за чтением книг. Шестнадцатилетний Руссо ушёл от него и покинул Женеву. Он оказался в католической Савойе. Это герцогство было неподалёку, но в то время входило в состав Сардинского королевства. Юношу приютил католический священник, который направил его к мадам де Варенс; она помогала желающим принять католичество. Руссо не собирался менять веру, но при виде этой очаровательной женщины решил, что её религия может привести только в рай. Он согласился отправиться на время в Италию, в Турин. Прожив там пару месяцев в приюте для новообращённых, он принял крещение по католическому обряду, после чего стал работать лакеем. Его неудовлетворённое половое влечение обернулось нелепыми выходками с публичными демонстрациями полового члена женщинам — явлением, которое в конце XIX века получило непроизносимое название эксгибиционизм.

336

*

Руссо возвратился из Италии в Савойю, к мадам де Варенс, и поселился у неё. Ему было девятнадцать лет, ей — тридцать два. Он называл её мамой, маменькой — maman, а она его — малышом. По её ходатайству Руссо попал в семинарию, но учиться не смог. «I.3 Мне суждено было стать негодным для всех занятий... — вспоминал он в «Исповеди». — Епископ и настоятель отвергли меня и возвратили меня мадам де Варенс как субъекта, который не способен быть даже священником...». Руссо влекло к занятиям музыкой, и его покровительница решила сделать из него композитора. В течение нескольких последующих лет он сначала учился музыке, а затем сам давал частные уроки.

«I.5 При всей моей жажде близости с женщиной я не был ещё близок ни с одной из них», — исповедуется Руссо. Мадам де Варенс видимо посочувствовала ему и сделала его своим любовником. При этом она сожительствовала с другим человеком, который управлял её делами. Они жили втроём. Хозяйка дома говорила своим мужчинам, что для счастья они нужны ей оба и заставляла их обниматься. Они повиновались и плакали от умиления.

Первый любовник маменьки умер, и Руссо прожил с ней несколько лет, оставаясь единственным соискателем её внимания. Это время он считал самым лучшим в своей жизни. Вернувшись как-то из длительной поездки, в которой его соблазнила попутчица, он обнаружил в доме Варенс нового любовника. Парень был моложе его на четыре года. Руссо остался жить с ними. Всерьёз занявшись изучением теории музыки, он придумал способ замены нотного письма цифровым. Руссо не сомневался, что совершит революцию в музыкальном мире и станет богатым человеком. Осенью 1741 года он приехал в Париж, чтобы доложить о своём проекте в Академии наук.

337

*

Руссо представил на суд парижских академиков свою систему цифровой записи музыки, но они сочли это изобретение не новым и не сулящим практической пользы. Однако благодаря общению с членами Академии он познакомился с известными литераторами и влиятельными людьми. В течение года Руссо жил и работал в Венеции в качестве секретаря графа де Монтегю, который был посланником Франции в этой республике. После ссоры с послом он вернулся в Париж.

«II.7 Нужно было, честно говоря, найти преемницу маменьке», — пишет Руссо в «Исповеди». Его подругой жизни стала Тереза, швея из бедной семьи. Это была необразованная девушка, которая даже читала с трудом. Руссо характеризует её как легковерную, ограниченную, но прямую и простодушную женщину. Он объявил ей, что никогда не бросит её, но и не женится на ней. В 1768 году, после более чем двадцати лет совместной жизни, Руссо всё-таки женился на Терезе. Она родила от него пятерых детей. Каждого из новорожденных они по настоянию Руссо сразу же отдавали в воспитательный дом и дальнейшей судьбой ребёнка не интересовались. С годами Руссо несколько изменил свои взгляды на отцовство. В «Исповеди» он признался, что его решение отдавать детей на попечение государства было ошибочным, но поступая так, он не чувствовал угрызений совести. Руссо оправдывал свои действия тем, что не будучи в состоянии воспитывать своих детей, хотел, чтобы из них вышли рабочие и крестьяне, а не авантюристы. Тем не менее в книге «Мечтания одиноко гуляющего», написанной в последние годы жизни, он, уже не раскаиваясь, повторил слова о желании лучшей судьбы для своих детей без его и Терезы участии в их воспитании. Здесь же он назвал себя самым любящим из отцов, но высказался туманно: «9 Если бы пришлось, я бы сделал это снова с гораздо меньшими сомнениями, и я знаю, что ни один отец не был бы более нежным, чем я, если бы эта привычка помогла природе».

Каждый раз, когда Скрижаль заносил в свой архив интересное высказывание автора или текст важного документа, он для сверки старался найти этот же фрагмент текста на языке, на котором труд или документ был написан: он давно убедился в неточности многих переводов. Но и на французском языке высказывание Руссо в книге «Мечтаний...» о правильности его решения передать всех своих детей в воспитательный дом и его уверение в способности к исключительной отцовской любви при каком-то условии было столь же маловразумительным.

338

*

Однажды летним днём 1749 года Руссо отправился в Венсеннский замок, расположенный в пригороде Парижа. Он шёл навестить заключённого там Дидро, с которым подружился. По дороге он прочёл в журнале объявление о том, что академия города Дижона объявила творческий конкурс на тему «Чему способствовало возрождение наук и искусств: очищению или развращению нравов?». Руссо испытал потрясение. У него закружилась голова. Он опустился на землю под деревом и просидел так с полчаса. А когда поднялся, его куртка была мокрой от слёз. Руссо решил участвовать в конкурсе. «II.8 С этого момента я погиб, — сетует он в «Исповеди». — Вся моя остальная жизнь и мои несчастья были неизбежным следствием этого пагубного поступка». Его работа «Рассуждение о науках и искусствах» получила первую премию учёных мужей Дижона.

339

*

В «Рассуждении» Руссо доказывал, что развитие наук и искусств испортило нравы. То и дело повторяя этот вывод, он с умилением повествует о простоте обычаев в Древнем мире — о временах, когда люди были невинными и добрыми, грубыми, но естественными. С тех пор человечество деградировало, утверждал Руссо. По мере того как совершенствовались науки и искусства, люди развращались. Греки выродились потому, что письменность внесла порчи в их сердца, а достижения в области искусств привели к разложению их нравов. Древний Рим, известный своей добродетелью, был развращён и обречён на погибель сочинениями бесстыдных авторов. Череду злодеяний в истории Византии Руссо тоже объяснил тем, что эта империя стала убежищем наук и искусств. Почему-то назвав Китай страной рабов и злодеев, он обвинил китайских учёных в моральном разложении империи.

Читая «Рассуждение», Скрижаль поначалу терялся в догадках, посмеивается ли Руссо таким образом над ретроградами или просто оригинальничает. Как ни трудно было поверить в серьёзность такого ви́дения мира, Скрижаль понял: этот эксцентричный гражданин Женевы вовсе не ёрничал.

За надменное стремление выйти из счастливого неведения человечество заплатило развращенностью, рабством и пороками роскоши, которая несовместима с добрыми нравами, пишет Руссо. «I Народы! Запомните навсегда, что природа хотела уберечь вас от науки, как мать вырывает опасное оружие из рук своего ребёнка», — поучает он. Однако несчастье всё-таки случилось: пороки людей привели к появлению наук и искусств. Астрономия была основана на суеверии, геометрия возникла из-за корыстолюбия, ораторское искусство — из-за честолюбия, ненависти, лести и лжи, а физика — из праздного любопытства; все знания и даже мораль порождены гордыней.

Науки не только бесполезны, но и опасны, заявил Руссо в этой работе. Философов, писателей и учёных он назвал пустыми и ничтожными болтунами, которые подкапываются под основы веры, уничтожают добродетель, высасывают соки из государства, ничего не давая взамен. В философах он видел лишь толпу шарлатанов. «II Через сколько ошибок, более опасных, чем полезна сама истина, мы должны пройти, чтобы прийти к ней?!» — причитает Руссо. Результаты научных открытий вредны якобы и тем, что изнеживают людей и приводят к вырождению военных доблестей, а возвеличивание талантов усугубляет неравенство в обществе.

340

*

В этой конкурсной работе Руссо выказал презрение к книгам. Он заявил, что даже язычество, поддавшееся всем заблуждениям разума, не оставило после себя таких постыдных трудов, которые появились в эпоху книгопечатания; изобретение печатного станка породило жуткие смуты в Европе, потому что стало возможным увековечивать опасные мысли таких людей, как Гоббс и Спиноза. Руссо одобрил действия халифа Умара, которому молва приписала уничтожение Александрийской библиотеки, и с пониманием отозвался о приказе султана Ахмеда III разрушить первую типографию, основанную в Стамбуле. Здесь же, в «Рассуждении», он пророчил, что недалеко то время, когда и другие правители искоренят печатное дело в пределах своих государств.

Образованным народам, которые якобы заражены стремлением к бесполезным знаниям, Руссо противопоставил народы древности, добродетельные и счастливые. «I О Спарта! вечное посрамление бесплодной учёности!» — восторгается он, превознося спартанцев за изгнание художников и просвещённых мужей. Персы, скифы, германцы также не были глупыми, пишет Руссо, — они научились презирать учёность. К счастливым народам он отнёс и римлян в эпоху их бедности и недалёкости, и своих соотечественников, швейцарцев, которые не поддались дурным примерам. Руссо причислил и Сократа к единомышленникам: признание этого мудрого грека в своём незнании он представил в «Рассуждении» так, что Сократ прославлял неведение.

Руссо прибегал к демагогии и апеллировал к низким чувствам обывателей. Всякого бесполезного гражданина следует рассматривать как вредного для общества, заявил он. Говоря о тяжёлом положении простых тружеников, он уничижал учёных и творческих людей: «II У нас есть физики, геометры, химики, астрономы, поэты, музыканты, художники, но у нас больше нет граждан, а если ещё и остались, то затерянные в глуши деревень они гибнут в нищете и презрении».

В авторе «Рассуждения» Скрижаль увидел красноречивого, но недалёкого, беспринципного человека, который плохо контролировал эмоции. Руссо вроде бы посочувствовал тяжёлому положению крестьян, но восхвалял тех, кто больше всех были повинны в бедах народа: он славословил королей Франции Людовика XIV и Людовика XV за то, что они сумели извлечь пользу из наук и искусств — источников всех зол, — а также за учреждение академий, которые служат уздой для дерзких умов. Руссо низко раскланялся и перед академиками — за то, что прививают гражданам любовь к добродетели. Прочитанное ярко характеризовало Скрижалю интеллектуальный уровень не только автора «Рассуждения», но и тех учёных Дижона, которые присудили этой работе первую премию.

341

*

Мысли, высказанные в «Рассуждении о науках и искусствах», Руссо развил в следующем труде, опубликованном в 1755 году. Книга называлась «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми»; её часто называют «Второе рассуждение» или «Рассуждение о неравенстве». Скрижаль встретил в ней ещё больше демагогии, ещё больше злобы, направленной против достижений цивилизации. Руссо видел в общественной жизни только негативное; мир, приобщённый к культуре, он обрисовал только в серых и чёрных красках. Начав эту работу со славословия членов магистратуры, священнослужителей и граждан Женевы, он повосхищался порядком правления в этой республике и тем, насколько счастливы его просвещённые соотечественники, а затем пустился в доказательства того, что просвещение — зло, что переход от первобытного состояния к гражданскому обществу принёс человечеству великие беды.

Руссо утверждает, что полудикари-полулюди были свободными, здоровыми, добрыми и счастливыми жителями земли. Их желания ограничивались физическими потребностями — пищей, совокуплением и отдыхом. Они могли ходить голыми, не нуждались в жилище и всех тех вещах, которые цивилизованные народы считают необходимыми. Безмятежность и незнание порока мешали дикарям совершать зло; споры между ними редко приводили к кровавым последствиям. Они не ведали ни тщеславия, ни подобострастия, ни уважения, ни презрения; они не знали даже собственных детей. У них не существовало неравенства и тем более рабства. Первобытные люди были здоровы, поскольку вели простой уединенный образ жизни и оставались умственно ограниченными. Но дикари стали пользоваться разумом, и это сделало их уязвимыми. «I Если нам было предназначено быть здоровыми, я почти смею заверить, что состояние размышления — это состояние противоестественное, а человек, который размышляет, — это порочное животное», — заявил Руссо. Он пытался доказать, что всё порождённое разумом противоречит замыслам природы и является злом. Дикарь из-за ограниченности якобы отдавался порыву человеколюбия не задумываясь, и только интеллектуальное развитие древних жителей планеты породило эгоизм; из-за способности к совершенствованию простодушные дети природы утратили спокойствие и невинность, печалился Руссо. Именно в этой способности разума он увидел причину всех несчастий на земле.

Первобытный человек ни в ком не нуждался и обходился малым, но с течением времени люди попали в зависимость друг от друга и от своих потребностей, пишет Руссо во «Втором рассуждении». Обретение жизненных удобств было первым ярмом, которое дикари надели на себя, и первым источником их бедствий. По мере того как человек приучался жить в обществе, он терял силы и мужество, становился боязливым и приниженным. Из-за того что люди не обладали одинаковыми способностями, возникло неравенство. Эту промежуточную эпоху в развитии землян, когда они уже не были дикарями, но ещё не стали цивилизованными людьми, Руссо назвал самой счастливой. «II ...Человеческий род был создан для того, чтобы оставаться таким вечно», — уверяет он. Однако человечество деградировало; чем дальше оно уходило от естественного, то есть дикого, состояния, приближаясь к гражданскому обществу, тем больше бедствовало. С тех пор каждое новое поколение несчастнее предыдущего.

342

*

Накопление знаний, развитие общественной жизни и появление частной собственности привели к усилению неравенства и к тому, что люди стали злыми, жестокими, кровожадными, мстительными, честолюбивыми. Продолжая сгущать краски, Руссо во «Втором рассуждении» заявил, что жизнь в обществе побуждает людей ненавидеть друг друга и искать свою выгоду в чьём-то несчастье. Труд стал необходимостью; развитие пороков разжигало страсть к увеличению состояния и породило роскошь — худшее из всех зол. То, что сделало мир цивилизованным, и погубило его: человек, прежде свободный и независимый, оказался рабом своих потребностей.

Руссо вполне серьёзно высказался о том, что и любовь — не более чем извращение задатков, которые люди получили от природы. Он убеждает читателей в том, что дикари испытывали только физическую сторону влечения и были счастливы. Когда же люди научились жить сообща, они узнали и влечение духа. От этого любовь стала неукротимой, гибельной и к тому же превратилась в средство управлять мужчинами: «I ...Духовная сторона любви — это искусственное чувство, порождённое обычаем общества и прославляемое женщинами с большой ловкостью и старанием, чтобы основать свою власть и сделать господствующим тот пол, который должен подчиняться».

В сказанном о природе любви Руссо определённо вёл речь о наболевшем и выдал свой опыт отношений с женщинами за универсальный. Противореча тому, что он изложил здесь, во «Втором рассуждении», о надуманности духовного влечения, Руссо позднее, в «Исповеди», признался, что физической потребности, которую он удовлетворял с Терезой без какой-либо искры любви к ней, ему было мало: он остро нуждался именно в сердечном общении с предметом своей страсти. Находясь в гражданском браке с Терезой, Руссо влюблялся в замужних женщин и шёл на поводу своих возвышенных мечтаний. В девятой книге «Исповеди» он даже подосадовал, что на свете нет нимф, иначе непременно нашёл бы среди них предмет своей привязанности; и в одиннадцатой книге «Исповеди» он заметил, что его воспламеняют воображаемые существа. Впрочем, Руссо поддавался и чисто плотскому влечению, которое во «Втором рассуждении» представил как потерянный идеал в отношениях между полами. Так, однажды он с двумя друзьями посетил проститутку, и Тереза отнеслась к этому с пониманием.

Читая «Второе рассуждение», Скрижаль не мог отделаться от мысли, что выпады Руссо против цивилизации вызваны злостью на мир, где нужно работать, и воспоминаниями о той безвозвратно потерянной идиллии, когда он жил в качестве любовника при маменьке — с мадам де Варенс, на полном её обеспечении, — когда он бродил по лесам и долинам Савойи, рвал цветы, собирал плоды, читал и просто бездельничал.

343

*

Вторую часть «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми» Руссо начал с утверждения, что государство было порождено частной собственностью. Именно в появлении личных владений он увидел причину неисчислимых бед человечества:

II Первый, кто огородил участок земли и сказал: «Это моё», и нашёл достаточно простодушных людей, чтобы поверить в это, был подлинным основателем гражданского общества. Сколько преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов мог бы избежать род человеческий, если бы кто-то, выдернув колья или засыпав ров, прокричал бы своим собратьям: «Поостерегитесь слушать этого обманщика! Вы погубите себя, если забудете, что плоды земли — для всех, а сама она ничья!».

Прочитанное удивило Скрижаля. Поношение частной собственности как великого несчастья, от которого люди не убереглись, в корне противоречило тому, что Руссо сказал в статье «Политическая экономия», включённой в пятый том «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. «Несомненно, что право собственности является самым священным из всех прав граждан и более важным в некоторых отношениях, чем сама свобода...» — утверждал Руссо в той статье; владение имуществом служит залогом того, что человек не станет нарушать законы и не уклонится от своих обязанностей перед обществом, пояснил он.

Неувязка в оценке частной собственности выглядела тем более странной, что статья «Политическая экономия» и «Второе рассуждение» были написаны почти в одно время. Возможное объяснение этому противоречию Скрижаль видел в том, что во «Втором рассуждении» Руссо высказался на тему, предложенную в 1754 году той же Дижонской академией. Поощрённый академиками пятью годами раньше, Руссо продолжал идеализировать жизнь дикарей, вероятно в надежде получить ещё одну премию.

344

*

Продолжая во «Втором рассуждении» излагать свои мысли о происхождении государств и о последствиях, к которым привело их появление, Руссо пишет, что расслоение общества породило смуты, и человечество оказалось на краю гибели. Тогда богачи, чтобы обезопасить себя и своё состояние, решили превратить своих противников в защитников: они без труда убедили легковерных земляков, что народу нужны повелители и судьи. И тёмный люд, думая, что обретает свободу, согласился и поспешил отдать себя в рабство. Из сказанного, Руссо заключил, что государство возникло и существует для защиты интересов богачей:

II Таково было или должно было быть происхождение общества и законов, которые наложили новые путы на слабых и придали новые силы богатым, безвозвратно уничтожили естественную свободу, навсегда закрепили закон собственности и неравенства, превратили ловкую узурпацию в незыблемое право и ради выгоды нескольких честолюбцев обрекли весь человеческий род на труд, рабство и нищету.

В качестве доказательства того, что объединение полудикарей для совместной жизни явилось несчастьем, Руссо указал на кровопролитные войны: с возникновением государств люди стали истреблять друг друга тысячами.

В гражданском обществе всё притворное — и честь, и дружба, и добродетель; пороки лежат в самой основе управления государством; дух общества и неравенство, которое порождает государство, изменяют к худшему, портят естественные наклонности человека, уверяет Руссо. Последнего предела неравенство достигает при деспотизме. Повсюду, где он царит, не может быть и речи о нравственности; деспотизм пожирает всё, что видит хорошего и здорового.

Во «Втором рассуждении» Руссо заявил, что если правитель нарушает условия договора, заключённого между ним и народом, договор может быть расторгнут: народ должен иметь право отказаться от своих обязательств. Как будто испугавшись сказанного, он тут же заговорил по-иному: поскольку правительствам нужна более прочная основа, чем один только разум, божественная воля вмешалась и придала власти монархов священный и неприкосновенный характер, что отняло у подданных пагубное право распоряжаться ею. Далее речь Руссо опять приобретает наступательный характер, и он пророчит падение деспотии: власть, некогда основанная на законах, превратилась во власть неограниченную; правители привыкли считать себя собственниками государства, а сограждан — своими рабами; в странах, где происходят такие беззакония, наступают времена смут и бедствий, которые неизбежно приведут к переворотам. «II Деспот остаётся повелителем лишь до тех пор, пока он сильнее всех, но как только он может быть изгнан, у него нет оснований протестовать против насилия», — утверждал Руссо. Тем самым он фактически повторил то, что сказал Дидро в «Энциклопедии», в статье «Политическая власть». Свержение деспота с престола и даже его убийство Руссо представил как закономерное действие, но в этом пассаже назвал самодержца султаном.

В одном из примечаний ко «Второму рассуждению» прозвучало обращение к людям, которые могут обходиться малым и хотят исцелить свою душу, развращённую цивилизацией: Руссо призвал их идти в леса, чтобы не видеть преступлений современников и чтобы не стремиться к познаниям, которые влекут за собой пороки, — и таким образом вернуть изначальную невинность. А всем остальным, включая себя, он посоветовал укрепляться в добродетелях.

345

*

В 1754 году Руссо ещё раз поменял вероисповедание — перешёл в протестантство. Свой поступок он объяснил в «Исповеди» желанием быть истинным гражданином Женевы. Из его слов следует, что он предпринял этот шаг, поскольку собирался вернуться на родину. Однако Руссо остался во Франции. Здесь же, в «Исповеди», он сообщил, что изменил свои планы из-за Вольтера, который обосновался около Женевы: «II.8 Я понял, что этот человек совершит революцию, что вернувшись в свою страну, я встречу там тот же тон, дух и нравы, которые заставили меня бежать из Парижа...». В письме Вольтеру, датированном 17 июня 1760 года, он прямо заявил: «Я не люблю вас, месье: вы причинили мне зло, наиболее чувствительное из возможных, — мне, вашему ученику и почитателю. Вы погубили Женеву в благодарность за гостеприимство, которое вы там встретили... Именно вы делаете моё пребывание на родине невыносимым...». И затем он добавил: «Я вас ненавижу».

Хотя Руссо в «Исповеди» несколько раз сказал, что никогда не испытывал чувства ненависти, он на страницах этой книги признался в ненависти не только к Вольтеру, но и к Мельхиору Гримму, и к аристократам, и ко всем хитрецам; он пишет, что избегает говорить о людях, которых ненавидит, сообщает, что ненавидит латынь, ярко-красный цвет, темноту, титулы, нужду, притеснения, угнетателей и другие вещи. В январе 1762 года в письме Кретьену де Мальзербу Руссо высказался о ненависти ко всему высшему сословию: «Я ненавижу знать, их сословие, их жестокость, их предрассудки, их мелочность и все их пороки, и я ненавидел бы их ещё больше, если бы меньше их презирал».

Руссо питал злобу к Вольтеру не только потому, что Вольтер посмеялся над его «Рассуждением о происхождении и основаниях неравенства между людьми», — Вольтер в письме, отправленном ему 30 августа 1755 года, съязвил: «Никогда ещё не было применено столько остроумия, чтобы убедить нас превратиться в зверей. Когда читаешь вашу книгу, хочется опять ходить на четвереньках». Одной из главных причин неприязни Руссо к сáмому дерзкому из вольнодумцев Европы было стремление Вольтера организовать театральные представления в Женеве, где их запрещали. Руссо не сомневался в том, что Вольтер являлся автором значительной части нашумевшей энциклопедической статьи Д’Аламбера «Женева», в которой прозвучало пожелание основать в Женеве театр. Руссо высказал своё возмущение этим пожеланием в 1758 году в «Письме к Д’Аламберу», известном также как «Письмо о зрелищах».

346

*

«Письмом к Д’Аламберу» Руссо окончательно отмежевался от Дидро и энциклопедистов. В этом послании он горько посетовал о том, что сотрудничал с издателями Энциклопедии и что его имя стоит рядом с именами других её авторов. Призвав своих соотечественников не допустить открытия театра в Женеве — не совершить самый опасный шаг, который им советуют предпринять, — Руссо пояснил, что он тем самым защищает важную истину и выполняет свой долг перед родиной.

На более чем ста страницах книжного текста Руссо рассуждает о том, чем опасен театр. Зрелища могут быть полезны только развращённому народу, а если народ хорош, то они вредны; распалив одну страсть, они пробуждают тысячу других. Именно безудержная страсть к театру погубила Афины, уверяет Руссо. Комедию он заклеймил за то, что насмешка, которую он назвал излюбленным оружием порока, подавляет любовь к добродетели. Не лучшего мнения Руссо был и о трагедии. Несколько слезинок зрителей в театре ещё ни разу не породили ни одного гуманного поступка, категорично заявил он; ремесло актёров связано с распущенностью и безнравственностью; оно считается позорным во всех странах, а самих актёров везде презирают, доказывает Руссо; значит, они того достойны и их нельзя допускать в страну, заключил он.

Руссо предостерёг земляков, что основание театра в Женеве породит смуту, которая поставит под угрозу свободу граждан и сможет привести к изменению образа правления в республике; всего каких-нибудь два года существования театра — и всё пойдёт вверх дном. Женевцам и всем счастливым народам Руссо посоветовал собираться под открытым небом, устраивать спортивные соревнования, танцы и ограничиться самыми невинными зрелищами. «Воткните посреди площади шест, украшенный цветами, соберите там людей и устройте праздник», — поучает он.

В «Письме к Д’Аламберу», так же как в двух «Рассуждениях», где Руссо выступил с нападками на цивилизацию, Скрижаль встретил много парадоксальных высказываний. Больше всего его поразили признания Руссо, что в течение десяти лет жизни в Париже он регулярно, в любую погоду, ходил в театр, и что очарован Расином, и что не пропустил по своей воле ни одного представления Мольера.

347

*

Суждения Руссо никак не вязались между собой и расходились с его поступками. В течение всей жизни он стремился быть подальше от людей и поэтому уехал из Парижа. «II.9 Я чувствовал себя созданным для уединения и деревни», — сообщил он в «Исповеди». Тем не менее в «Письме к Д’Аламберу» Руссо категорично заявил: «Самый порочный человек — тот, кто отдаляется от других больше всех, кто сосредотачивает своё сердце на самом себе». Скрижаль удивлялся и тому, каким образом человек, убеждённый в порочности самоанализа, мог написать «Исповедь» — книгу рассуждений исключительно о себе и своих переживаниях объёмом более пятисот страниц.

В «Письме к Д’Аламберу» Руссо утверждал, что мужчины должны встречаться с женщинами лишь время от времени, а не жить с ними, потому что превращаются в женщин. Противореча себе, он чуть дальше по тексту назвал брак первой и самой священной из всех общественных связей. Руссо сформулировал эту мысль в 1758 году, когда жил с Терезой уже больше десяти лет, но не считал нужным вступать с ней в брак. В «Письме к Д’Аламберу», адресованном широкой публике, он предостерегал читателей, что чрезмерная любовь — будь то любовь к женщине, к отцу, к матери, к друзьям, к родине или человечеству — опасна; лучшим из людей он назвал того, кто делит свои привязанности поровну между всеми ближними. И это говорил человек, которого, по его словам, пожирала потребность любить. «В счастье и в наслаждении мне надо было всё или ничего», — поведал он в девятой книге «Исповеди». Обхаживая замужних женщин, Руссо терял голову. Но это не помешало ему в том же «Письме к Д’Аламберу» осудить соблазнителей за неуважение к супружеской верности.

Жан-Жак Руссо, который отдавал в воспитательный дом каждого из своих появлявшихся на свет детей, написал роман «Эмиль, или О воспитании», где он поучал читателей, что нужно делать для правильного развития ребёнка. Оправдывая в «Исповеди» свой переход из католичества в протестантство, он говорил, что Новый завет один для всех христиан и что различие в догматах не имеет значения, однако в «Общественном договоре» заявил, что каждый честный человек должен отречься от католичества, и охарактеризовал христианство в целом как вредный культ. Руссо восхищался государственным устройством республиканской Женевы и прославлял свободу её граждан, но после того как Малый совет Женевы в 1762 году постановил сжечь его «Эмиля» и «Общественный договор», он в «Письмах с горы», раскритиковал власти Женевы и заявил, что все его соотечественники живут в рабстве.

Столь же противоречивыми были и самохарактеристики Руссо. «II.10 ...Я всегда считал и теперь считаю, что я, в общем, лучший из людей», — между прочим заметил он в «Исповеди». В «Мечтаниях одиноко гуляющего» Руссо назвал себя самым чувствительным и самым любящим из созданий. Он сообщил и о своей сверхчеловеческой выдержке: «1 ...Несчастный смертный, но бесстрастный, как сам Бог». Эти самовосхваления рядом с другими признаниями, которые также не делали ему чести, заставляли думать о нездоровой психике Руссо. Он действительно страдал манией преследования; он то и дело давал волю слезам по самым разным поводам; он паниковал и видел повсюду врагов. В «Мечтаниях», перед тем как сравнить себя по степени выдержки с Богом, Руссо признался, что происки бывших друзей довели его до исступления. «II.11 От природы вспыльчивый, я подвержен порывам гнева, который в первые моменты доходит до ярости», — сказал он в «Исповеди», а закончил её словами, которые наводят на мысль о шизофрении: «II.12 Я объявляю во всеуслышание и без страха, что всякий, кто даже не прочитав моих произведений, рассмотрит своими глазами мой нрав, характер, мои манеры, мои склонности, мои удовольствия, мои привычки и посчитает меня нечестным человеком, тот заслуживает виселицы».

348

*

Скрижаль задумался над тем, почему труды Руссо, в которых столько много неувязок, стали настольными книгами французских революционеров, — и он вспомнил суждение Дидро о том, что не так уж сложно написать священную книгу: достаточно наполнить её как можно большим числом противоречивых высказываний, и тогда каждый — и святой, и злодей — сможет выбрать то, что ему по душе. Потратив немало времени на поиски того пассажа, Скрижаль нашёл его в «Записках» Дидро, составленных для Екатерины II, — во «Втором добавлении о религиозных убеждениях»; и теперь он занёс этот замечательный фрагмент записей Дидро в свой архив:

Нет ничего, чему священная книга не могла бы послужить доказательством — изречениями или примерами. Здесь соединены мудрость и безумие, правда и ложь, порок и добродетель, средства для убийства доброго короля и злого короля, для спасения и уничтожения нации. Не знаю, возьмусь ли я сочинять священную книгу, но знаю, что её поэтика должна быть непонятной и возвышенной, мудрой и глупой, внушающей то доверие, то ужас, — полной противоречий.

Революционерам действительно было из чего выбирать в трудах Руссо: в его книгах можно найти, что частная собственность — и самое большое зло, и самое священное из прав граждан; он и славословил христианство, и осуждал; он считал свободу одним их главных достояний человека, но при этом говорил о необходимости принуждать людей к свободе с помощью силы.

349

*

Главный труд Руссо «Об Общественном договоре, или Принципы политического права» был издан в 1762 году в Амстердаме. Скрижаль нашёл в этой книге много здравых мыслей и увидел значительно меньше, чем ожидал, демагогии и противоречий. Используя идеи Локка и Монтескьё — теоретиков оптимального государственного устройства, Руссо порассуждал здесь о том, как достигнуть такого счастливого баланса сил. Где явно, а где между строк он призвал народы изменить существующий порядок вещей — добиться всеобщего блага, самыми важными составляющими которого Руссо назвал свободу и равенство. Именно этот труд стал главным учебником для вождей Французской революции.

Захватив внимание читателя острым зачином: «I.1 Человек рождается свободным, но повсюду в оковах», Руссо пообещал, что разрешит эту проблему. Поскольку люди не могут больше оставаться в естественном состоянии — не могут жить порознь, нужно создать такой порядок совместной жизни, который защитит личные интересы и имущество граждан. Для этого необходим общественный договор, заявил Руссо, и он сформулировал сущность такого соглашения: «I.6 Каждый из нас передаёт свою личность и все свои полномочия верховному руководству общей волей, и каждый становится неотделяемой частью целого». Это коллективное целое становится юридическим лицом, государством, а объединяющиеся граждане — народом. Так как люди, вступающие в договор, принимают на себя обязательства на одних и тех же условиях, они должны пользоваться и одинаковыми правами.

Потеряв свою естественную свободу, каждый член политического организма приобретает гражданскую свободу. Но подчиняя себя всем, гражданин не подчиняет себя никому в отдельности. Он — и носитель верховной власти наряду с другими гражданами, и подданный, поскольку живёт по установленным законам — следует общей воле. Общая воля не всегда бывает единодушной. Она определяется путём подсчёта всех голосов. Того, кто отказывается ей следовать, государство приводит к законопослушанию. Руссо пояснил: «I.7 ...Это означает не что иное, как принуждение быть свободным; таково условие, которое даёт каждому гражданину страны гарантию от любой личной зависимости, — условие, которого требует работа политической машины...». Высказывание Руссо о подневольном выборе свободы звучало ещё более нелепым, чем уверение Августина в необходимости принуждать людей к добру. Некоторое пояснение к словам о принуждении к свободе Скрижаль нашёл в следующей главе «Общественного договора», где Руссо дал определения свободы и рабства: «I.8 ...Подчинение простому порыву желания — это рабство, а повиновение предписанному закону — свобода».

350

*

В отличие от гражданина, берущего на себя ряд обязательств, народ в целом не подчиняется ни одному закону, поскольку сам устанавливает их и при необходимости меняет; для народа не обязателен даже сам общественный договор, продолжает Руссо. Иного рода соглашение, в котором одна сторона выговаривает себе неограниченную власть и предписывает другой стороне абсолютное повиновение, является в корне противоречивым: словá «рабство» и «право» взаимно исключают друг друга; сила не создаёт права. Если же народ просто обещает кому-то повиноваться, он перестаёт быть народом.

Утверждая, что путь к равенству в обществе лежит через установление равного для всех уровня благосостояния, Руссо признаёт, что достаток всех граждан не может быть абсолютно одинаковым. Тем не менее к этому необходимо стремиться. Богатство приводит к продажности людей, и поэтому его, так же как нищету, допускать нельзя:

II.11 Хотите упрочить государство? Тогда по возможности сблизьте крайности: не терпите ни богачей, ни нищих. Эти два слоя общества, неразделимые по самой природе, одинаково губительны для общего блага; из одного выходят сторонники тирании, а из другого — тираны. Между ними всегда идёт торг свободой народа; одни покупают, а другие продают.

Руссо обвинил современников в том, что они пекутся больше о своих доходах, чем о свободе. Сделав небольшой экскурс в историю Древнего мира, он сначала заметил, что древние греки, имевшие в услужении рабов, не были алчными людьми и заботились только о своей свободе, а затем обратился к народам земли со словами, в которых слышится призыв сбросить оковы: «III.15 ...У вас нет рабов, но вы сами рабы».

351

*

В третьей книге «Общественного договора», в главе о правительстве, Руссо пояснил, что законодательная власть в государстве принадлежит народу в целом, а исполнительная власть, напротив, не может принадлежать всем. Те лица, которые обладают правами исполнительной власти — будь то король или магистрат, — являются не господами народа, а его служителями, чиновниками, причём временными. Именно народ учреждает правительство и если считает нужным, может видоизменять его, ограничивать в правах и лишать полномочий. При этом Руссо оговорил, что коренные реформы государственного строя опасны; к ним нужно прибегать лишь тогда, когда образ действий исполнительной власти становится несовместимым с общим благом.

Рассматривая и сопоставляя разные виды правления, Руссо назвал демократию в некоторых смыслах непригодным строем, потому что одни и те же люди создают и исполняют законы. В монархиях, где успеха достигают интриганы и плуты, рано или поздно всё становится продажным; монархическое правление хуже республиканского, потому что республики идут к своим целям более последовательно. Собственно, в чистом виде ни одна из этих трёх форм правления не существует, уточнил Руссо: в каждом встречаются элементы других, и каждое в разных случаях может быть и лучшим, и худшим. По его убеждению, индикатором степени добротности государственного устройства должно служить то, насколько общественные заботы граждан стоят выше личных.

352

*

На последних страницах «Общественного договора» Руссо высказался о том, какое место в государстве занимают религиозные культы и вера. «IV.8 Теперь, когда больше нет и не может быть исключительной национальной религии, мы должны терпеть все, которые терпимы к другим, если только их догматы не противоречат обязанностям гражданина. Но тот, кто осмелится сказать, что вне церкви нет спасения, должен быть изгнан из государства...» — пояснил он. Однако прежде чем сделать этот вывод, вроде бы дружественный по отношению к приверженцам всех культов, Руссо так раскритиковал христианство, что представил его несовместимым с гражданским долгом: христианство принесло в мир самый жестокий деспотизм и проповедует лишь рабство; христиане созданы, чтобы быть рабами; им не важно, хорошо или дурно обстоят дела здесь, на земле; если бы общество истинных христиан существовало, оно не было бы уже человеческим обществом; жители такой страны, занятые исключительно небесными делами, были бы разбиты и уничтожены раньше, чем успели бы опомниться. Руссо заявил, что законы христианства приносят для государственного устройства больше вреда, чем пользы.

Помимо религий, которые имеют обрядовую сторону богопочитания, существует чисто гражданская религия; она заключается в соблюдении определённых правил общежития и в вере в самые простые догматы, указал Руссо. Он перечислил эти положения: «IV.8 Существование могущественного, разумного, благодетельного, предусмотрительного, всеобъемлющего Божества и будущей жизни; счастье праведных и наказание нечестивых; святость общественного договора и законов». Государство может изгнать из своих пределов каждого, кто не верит в эти догматы, а нарушители установлений гражданской религии должны быть казнены: «IV.8 Если же кто-либо, публично признав эти догматы, ведёт себя так, будто не верит в них, пусть он будет наказан смертью; он совершил величайшее преступление: он солгал перед законом».

Скрижаль подумал, что если бы Жан-Жаку Руссо довелось осуществлять пропагандируемые им принципы государственного устройства, — а вероятность его руководства такими преобразованиями на Корсике действительно была, — то при его неуравновешенности, нетерпимости, больном воображении и мании преследования он по количеству казнённых инакомыслящих мог бы посоревноваться с Кальвином. Возможность такого хода событий подтверждали хвалебные слова Руссо о заслугах женевского реформатора: «II.7 Те, кто считают Кальвина только богословом, мало знают о степени его гениальности. [...] Какие бы перевороты ни произошли со временем в нашей религии, пока любовь к отечеству и свободе не погаснут среди нас, память об этом великом человеке никогда не перестанет быть благословенной». Здесь же, в «Общественном договоре», Руссо восславил и Макиавелли — «честного человека и хорошего гражданина» — за просвещение народов.

У Скрижаля сложилось впечатление о Руссо как дилетанте в вопросах политики, экономики, права и обществознания. Идеализируя тёмный угнетённый люд, он страстно зазывал его в светлое будущее и заразил стремлением к воздушным замкам.

353

*

Руссо умер в июле 1778 года в возрасте шестидесяти шести лет. Он не дожил до тех бурных событий, когда многие из его наставлений стали осуществляться. Найденный им ключ к работе политической машины оказался в руках его приверженцев, которые сумели поставить общественные интересы — в том виде, в каком они понимали нужды народа, — выше личных интересов граждан: революционеры заставили соотечественников повиноваться предписанному закону с помощью силы. Если бы Руссо дожил до тех дней, возможно и его принудили бы к свободе в крайней степени принуждения: ему отсекли бы голову на гильотине, как случилось это с тысячами очевидцев и участников тех трагических событий, включая самих вождей революции. А те французы, которые избежали насильственной смерти и не покинули страну, сменили одни оковы на другие.

____________________

Читать следующую главу

Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»

На главную страницу