Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 5. Потери и обретения гражданских прав и свобод французов в первые годы революции

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Потери и обретения гражданских прав и свобод французов в первые годы революции.

Тяжёлый финансовый кризис в стране, бедственное положение подавляющего большинства населения Франции, а также влияние завоеваний англичан в борьбе за свои права и достижений Американской революции привели к тому, что в августе 1789 года собрание представителей французского народа заявило об отмене феодального строя во Франции, провозгласило равенство всех граждан перед законом, свободу вероисповедания и приняло Декларацию прав человека и гражданина.

В сентябре 1791 года Национальное собрание приняло конституцию Франции, согласно которой исполнительная власть вверялась королю и подчинённому ему правительству, а законодательную власть получило однопалатное Национальное собрание. Попытка бегства Людовика XVI из Франции и его переговоры с монархами Европы о вторжении их армий в страну подорвали доверие французов к своему королю и закончились восстанием 10 августа 1792 года, в результате которого Франция стала республикой. В январе 1793 года Людовик XVI был казнён, после чего борьба между различными партиями усилилась. Эта борьба привела к гражданской войне с многочисленными жертвами, к установлению диктатуры революционного правительства, к террору и массовым казням.

354

*

Экономический и политический кризис, в котором Франция оказалась в конце 1780-х годов, вынудил Людовика XVI созвать Генеральные штаты королевства. Генеральные штаты являлись собранием представителей всех трёх сословий Франции: духовенства, дворянства и остальных жителей, которые по разным оценкам составляли 95–98% населения страны. Это был консультативный орган короля. В отличие от парламента Англии, Генеральные штаты не обладали никакой властью. Короли Франции созывали их лишь в чрезвычайных ситуациях, когда страна оказывалась в тяжёлом кризисе, или на грани войны, или для обсуждения важных вопросов международных отношений, но это случалось редко. В предыдущий раз, до кризиса 1787–1789 годов, Генеральные штаты королевства собрались в 1614 году.

Заседания этой ассамблеи в мае — июне 1789 года, бурные, с разногласиями и расколом в рядах представителей трёх сословий, происходили в Версале. Людовик XVI созвал депутатов для обсуждения вопроса о налогах, однако избранники народа провозгласили Генеральные штаты Национальным собранием и задались целью выработать новую конституцию Франции. Король отменил это решение и приказал депутатам разойтись. Но конфликт между монархом, обладавшим неограниченной властью в стране, и его по сути бесправными подданными лишь разгорался. В июле 1789 года последовал штурм Бастилии в Париже; по всей стране прошли бунты крестьян и восстания жителей городов. Королевские магистраты потеряли свою власть. Гнойный нарыв, который в течение нескольких веков распухал на столь уродливом, непропорционально развитом и крайне запущенном государственном организме Франции, прорвался.

355

*

С 4 по 11 августа 1789 года Национальное собрание, к тому времени переименованное в Национальное учредительное собрание, приняло ряд постановлений, которые должны были обеспечить полную ликвидацию феодального строя во Франции. Эти декреты отменили подневольный труд и привилегии первых двух сословий, провозгласили равенство всех граждан перед законом, включая равное для всех правосудие, равные обязательства по уплате налогов и правá при приёме на государственную, военную и церковную службы. Учредительное собрание отменило также выплаты церковной десятины, уплату налога папе римскому и объявило свободу вероисповедания. В предпоследней статье постановлений была определена роль монарха в грядущих преобразованиях страны: «17 Национальное собрание торжественно провозглашает короля Людовика XVI Реставратором французской свободы». Людовик XVI отказался утвердить эти декреты.

356

*

На решения Учредительного собрания и на содержание документов, выработанных этой ассамблеей, повлияли достижения Славной революции в Англии и законодательные акты, принятые к тому времени в Соединённых Штатах Америки. А результаты работы представителей народа Франции, в свою очередь, ускорили становление либеральных взглядов и ход прогрессивных преобразований во всём мире. Главным из этих достижений депутатов стало провозглашение Декларации прав человека и гражданина. Учредительное собрание обнародовало её 26 августа 1789 года. В преамбуле документа было сказано, что представители французского народа решили изложить в этом заявлении естественные, неотчуждаемые права человека.

Публикация этой маленькой брошюры стала очень важной вехой в духовном становлении Западной цивилизации. Претворение в жизнь тех принципов государственного устройства и тех гарантий прав личности, которые сформулированы в Декларации, были предметом раздумий, мечтаний и устремлений философов, правдолюбцев и свободомыслящих людей на протяжении веков; за такое преобразование устоев общества многие из них шли на смерть. Зная об этом, Скрижаль занёс все статьи Декларации в свой электронный архив:

1 Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Социальные различия могут основываться лишь на общем благе.

2 Целью любой политической ассоциации является сохранение естественных и неотъемлемых прав человека. Этими правами являются свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.

3 Начало суверенной власти по сути принадлежит нации. Ни одна организация, ни один человек не может пользоваться властью, которая прямо не исходит от нации.

4 Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда другим. Таким образом, осуществление естественных прав каждого человека имеет лишь те границы, которые обеспечивают другим членам общества осуществление тех же прав. Эти границы могут быть определены только законом.

5 Закон имеет право запрещать лишь действия, вредные для общества. Всему тому, что не запрещено законом, не может быть воспрепятствовано, и никто не может быть принуждён делать то, что не предписано законом.

6 Закон является выражением общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании. Он должен быть одинаковым для всех, независимо от того, защищает он или карает. Все граждане равны перед ним и в равной степени имеют права на все звания, посты и государственные должности в соответствии со своими способностями без иных различий, кроме личных достоинств и талантов.

7 Никто не может быть обвинён, арестован или задержан, кроме как в случаях, предусмотренных законом, и в соответствии с предписанными им порядками. Те, кто испрашивают, отдают, исполняют или заставляют исполнять произвольные приказы, должны быть наказаны; но каждый гражданин, вызванный или задержанный в соответствии с законом, должен немедленно подчиниться; сопротивление делает его виновным.

8 Закон должен устанавливать только те наказания, которые строго и совершенно необходимы; никто не может быть наказан иначе как на основании закона, который установлен, обнародован и юридически оформлен до совершения преступления.

9 Каждый человек считается невиновным до тех пор, пока он не будет признан нарушившим закон; и если признано должным арестовать его, то любая суровость, которая не является необходимой для его содержания под стражей, должна быть строго пресечена законом.

10 Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом.

11 Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из самых важных прав человека; поэтому каждый гражданин может свободно их высказывать, писать, печатать, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законом.

12 Для гарантии прав человека и гражданина необходима общественная сила; эта сила устанавливается в интересах всех, а не для личной пользы тех, кому она вверена.

13 Для поддержания общественной силы и для административных расходов необходимы общие взносы; они должны быть равномерно распределены между всеми гражданами сообразно их возможностям.

14 Все граждане имеют право самостоятельно или через своих представителей удостовериться в необходимости общественных взносов, добровольно соглашаться с их уплатой, следить за их расходованием и определять их квоту, расчёт, возврат и продолжительность.

15 Общество имеет право требовать отчёт о деятельности у любого административного должностного лица.

16 Общество, которое не гарантирует обеспечение прав и в котором нет разделения властей, не имеет Конституции.

17 Собственность является неприкосновенным и священным правом; никто не может быть лишен её, за исключением случаев, когда общественная необходимость, установленная законом, явно требует этого и при условии справедливой и предварительной компенсации.

Содержание и формулировка положений Декларации прав человека и гражданина явились результатом коллективного труда — и тех просвещённых, свободомыслящих людей, которых ко времени созыва Генеральных штатов уже не было в живых, и тех представителей народа Франции, которые заседали в Учредительном собрании. Основную работу по написанию Декларации выполнил Жильбер Лафайет — дворянин, активно сражавшийся на стороне Соединённых Штатов в их войне за независимость. Свой вклад в составление этого текста внесли Эммануэль-Жозеф Сийес, Оноре Габриель Мирабо и Жан Жозеф Мунье — депутаты, представлявшие интересы третьего сословия, Шарль Морис де Талейран и Жан-Батист Гобель, которые были избраны в Генеральные штаты депутатами от духовенства, и депутаты от дворянства Луи Александр де Ларошфуко и Бонифас де Кастелян. Существенную роль в редакции статей Декларации сыграл в качестве консультанта Томас Джефферсон, — в то время он был послом Соединённых Штатов во Франции; именно Джефферсон являлся главным автором Декларации независимости США, принятой 4 июля 1776 года в Филадельфии.

357

*

Декларация прав человека и гражданина не была законодательным документом, а представляла собой свод положений, в соответствии с которыми депутаты французского народа намеревались установить новый порядок в своей стране. Однако уже в ближайшие годы после обнародования Декларации гуманные принципы государственности, провозглашённые в ней, оказались грубо попранными действиями революционных властей.

Положения этой программы преобразования общества законодатели стали нарушать одно за другим. Уже в октябре 1789 года все французы были разделены по правовому статусу на активных и пассивных. Активными гражданами декрет Учредительного собрания объявил свободных мужчин, которые достигли возраста двадцати пяти лет, платили налоги в размере не ниже указанной суммы и не работали по найму. Таким образом право голоса получили французы, составлявшие только шестую или седьмую часть всего народа. Все женщины попали в разряд пассивных граждан. И рабы, которые проживали в колониях Франции, остались рабами. Имущественный ценз определял теперь не только право участия мужчины в выборах, но и возможность службы в национальной гвардии, и допущение к судопроизводству. Ни равноправия в делах веры, ни свободы слова революция не принесла французам, а уровень жизни подавляющей части народа опустился от полунищенского до бедственного — до нехватки самого необходимого, до существования впроголодь. Больше того, с началом массового террора, в стране оказалось незащищённым элементарное право гражданина — право на жизнь.

Среди многих тысяч французов, которые сложили голову на гильотине или стали жертвами самосуда разъярённой толпы, были и депутаты Национального учредительного собрания, участвовавшие в составлении Декларации прав человека и гражданина. Жан-Батист Гобель был казнён за свои религиозные взгляды. Луи Александр де Ларошфуко, предложивший включить в Декларацию статью, следующую под номером одиннадцать — об исключительной важности права человека свободно выражать свои мнения, — ратовал за освобождение рабов и защищал принципы свободы печати; он был убит революционерами, которые охотились на аристократов. Жильбер Лафайет — главный автор Декларации и активный участник революционных событий, критиковавший якобинцев и всех радикалов, избежал смерти лишь благодаря тому, что в 1792 году он покинул Францию; за её пределами он был арестован и провёл пять лет в тюрьмах Пруссии и Австрии.

Зная, что ход Французской революции после первых благородных порывов народных депутатов вылился по большей части в череду беззаконий, насилий и ужасов гражданской войны, Скрижаль не собирался вникать в перипетии этих исторических событий. Его интересовали только взгляды вождей Французской революции, которые считали Жан-Жака Руссо своим учителем и пытались действовать в соответствии с его указаниями.

358

*

Жан-Поль Марат, один из лидеров якобинцев, называл Руссо вторым после Монтескьё в ряду самых великих людей XVIII века. Однако Марат в большей степени отталкивался именно от взглядов Руссо, причём поучение Руссо о необходимости принуждать людей к свободе внушило ему убеждённость в том, что путь к свободе проходит через стадию массовых казней.

В июле 1790 года Марат обратился к соотечественникам с воззванием. В этой брошюре, озаглавленной «С нами покончено», он, в частности, сказал: «Пять-шесть сотен отрубленных голов обеспечили бы вам покой, свободу и счастье...». В декабре того же года в газетной статье «Заговоры, вспыхивающие со всех сторон» с подзаголовком «План контрреволюции...» Марат призвал парижан к восстанию и расправе над королём, членами королевской семьи, министрами, членами антиреволюционных муниципалитетов и над всеми депутатами Национального собрания. Число голов, которые нужно отрубить, Марат увеличил теперь как минимум в десять раз:

Шесть месяцев назад пяти-шести сотен голов было бы достаточно для того, чтобы вытащить вас из пропасти. Теперь, когда вы глупо позволили вашим непримиримым врагам составлять заговоры и накапливать свои силы, возможно потребуется отрубить пять-шесть тысяч; но если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться. Если вы не помешаете им, они будут варварски убивать вас, чтобы обеспечить своё господство...

Соглашаясь с Руссо, что государство должно принуждать всех несогласных к свободе, Марат настаивал на том, что для блага народа необходимо ввести диктатуру патриотов. Уже после казни короля Людовика XVI, выступая в Конвенте 6 апреля 1793 года, он поддержал проект создания Комитета общественного спасения словами: «...Именно с помощью насилия мы должны установить свободу, и пришло время немедленно организовать деспотизм свободы, чтобы подавить деспотизм королей».

Спустя три месяца двадцатипятилетняя девушка Шарлотта Корде вонзила Марату нож в грудь в надежде, что его смерть остановит братоубийственную гражданскую войну. Но вал той огромной мясорубки, которая перемалывала жизни французов, только набирал обороты. Борцы со старым режимом, которые вращали окровавленную рукоять этой машины, сами же в неё и попадали. Публицист Жак Малле дю Пан в эссе «Рассуждения о природе революции во Франции», опубликованном в 1793 году, точно подметил: «Революция, как бог Сатурн, пожирает своих детей». Эту фразу часто по ошибке приписывают разным вождям Французской революции: и Жоржу Дантону, и Пьеру Верньо, и Камиллу Демулену, каждый из которых сложил голову на гильотине.

359

*

Максимилиан Робеспьер, главный революционер Франции, зачитывался трудами Жан-Жака Руссо, своего кумира, ещё в юности. Незадолго до смерти Руссо, весной 1778 года, двадцатилетний Робеспьер узнал, что его любимый писатель живёт неподалёку от Парижа, и отправился к нему. Они встретились, и между ними состоялся разговор. О чём говорили — осталось неизвестным.

На протяжении всех лет неутомимой борьбы за свободу соотечественников Робеспьер восхвалял и цитировал своего учителя. Он не раз говорил о гениальности Руссо, называл его великим просветителем человечества, который больше всех способствовал подготовке Французской революции.

Прослеживая развитие исторических событий во Франции и читая тексты речей Робеспьера, Скрижаль всё больше убеждался в силе ума, в образованности и самоотверженности этого человека. Робеспьер обладал незаурядным талантом оратора и политического аналитика. В первые годы революции он выступал против применения смертной казни и не одобрял расправ над теми инакомыслящими людьми, которых считали врагами народа. Он возражал против нарушений судебного производства, ратовал за ничем не ограниченную свободу печати, за верховенство законов и веротерпимость. Однако характер его выступлений постепенно менялся.

Робеспьер призвал революционное правительство к расправе над королём без суда и следствия и потребовал казнить короля как можно быстрее. Весной 1793 года он уже заговорил о необходимости истребления мятежников и аристократов, а также об аресте всех граждан, которые проявили антипатриотические чувства. Тем журналистам, которые, как выразился Робеспьер, развращают общественное мнение, он повелел замолчать. Когда свобода слова во Франции была подавлена, он стал высказывать недовольство тем, что Революционный трибунал медлит с вынесением смертных приговоров. 25 августа 1793 года, выступая в «Обществе друзей свободы и равенства», к тому времени уже известном как Якобинский клуб, Робеспьер заявил: «...Бесполезно собирать присяжных и судей, поскольку этот суд знает лишь один вид преступления — государственную измену, и только одно наказание — смерть». В конце концов он заговорил о необходимости террора, без которого добродетель якобы бессильна. Такое требование покончить с врагами свободы прозвучало 5 февраля 1794 года в его выступлении с трибуны Конвента: «Террор — это не что иное, как быстрое, строгое, непреклонное правосудие; следовательно, он порождён добродетелью...». В этом же докладе Робеспьер фактически повторил идущие от Руссо и усиленные Маратом слова о праве государства принуждать несогласных граждан к свободе. «Революционное правление — это деспотизм свободы против тирании», — сказал Робеспьер. Чем яростнее он требовал расправ над заговорщиками, шпионами, злодеями, аристократами и врагами народа, тем чаще нож гильотины рубил головы осуждённых.

360

*

Начиная с 1793 года во Франции наряду с движением против католичества стал распространяться культ Разума. Парижский собор Нотр-Дам был превращён в храм Разума. Идеологи и приверженцы этого почитания хотели упразднить христианское богослужение в стране. Однако Робеспьер осудил такие попытки, а в стремлении привить французам атеизм он видел происки аристократии и угрозу для нравственности народа. В марте 1794 года культ Разума был запрещён. Лидера этого движения Жак-Рене Эбера и его единомышленников Революционный трибунал отправил на гильотину.

Через две недели после этих казней, 7 мая, Робеспьер выступил в Конвенте с большой речью, в которой назвал заговорами против республики как пропаганду атеизма во Франции, так и стремление священников удержаться у власти. В этой речи он обвинил энциклопедистов в распространении материалистических взглядов. Охарактеризовав большинство из них как честолюбивых шарлатанов, он выделил заслуги своего учителя — Жан-Жака Руссо:

Среди тех, кто во времена, о которых я говорю, отличились на поприще литературы и философии, один человек с возвышенной душой и величественным характером показал себя достойным быть наставником человеческого рода. [...] Ах! Если бы он был свидетелем этой революции, предвестником которой он явился и которая перенесла его [останки] в Пантеон; кто может сомневаться в том, что его благородная душа с восторгом приняла бы дело справедливости и равенства?

Хотя прежде Робеспьер возмущался тем, что власти постоянно обманывают народ, он уже допускал, что ложь в интересах дела можно поставить выше правды. «...Если бы существование Бога и бессмертие души были бы только мечтами, они всё равно были бы самыми прекрасными из всех концепций человеческого разума, — сказал Робеспьер в том же выступлении в Конвенте, и чуть дальше он добавил: — Всё то, что полезно людям, и всё то, что хорошо на практике, — это в глазах законодателя и есть правда».

Безусловно под влиянием Руссо, который считал, что в стране должна быть гражданская религия и что народу для празднеств достаточно воткнуть посреди площади украшенный цветами шест, Робеспьер в этой речи заговорил о необходимости торжеств. Одно из них он предложил посвятить Верховному Существу, — именно так называл Бога герой романа Руссо «Эмиль, или О воспитании». В конце своего доклада Робеспьер зачитал декларацию, первая статья которой гласила: «Французский народ признаёт существование Верховного Существа и бессмертие души».

Несмотря на провозглашённую свободу религиозных культов, пределы этой свободы в годы революции оставались ограниченными, но Робеспьер стремился сузить их ещё больше: он решил за всех своих соотечественников, во что им верить и кому поклоняться. Такой поворот событий не показался Скрижалю неожиданным. Двумя годами раньше, 27 апреля 1792 года, выступая в «Обществе друзей», Робеспьер на брошенное ему обвинение в обмане народа ответил: «Я сам народ!». Скрижаль вспомнил фразу, которую приписывают Людовику XIV: «Государство — это я!», и он осознал, что государственный строй во Франции после ломки всех старых правительственных структур и введения новых порядков трансформировался из одной тирании, которая пренебрегала нуждами народа, но была бескровной, в другую — кровавую, беспощадную ко всем и каждому, кто был неугоден властям.

361

*

На следующий день после принятия в Конвенте декрета о новом культе Верховного Существа, 8 мая 1794 года, Революционный трибунал приговорил к смерти и отправил на гильотину двадцать восемь генеральных откупщиков. Среди них был основатель современной химии Антуан Лавуазье. Просьбу о его помиловании Робеспьер отклонил. Доживи до этих времён Гельвеций, который в своё время тоже являлся генеральным откупщиком, — возможно, и его постигла бы та же участь.

По количеству казней в течение одного дня кровавый показатель беспощадности террора ещё не достиг максимума, но до кульминации беззаконий республики оставалось лишь несколько недель. 8 июня, за два дня до принятия закона о революционном трибунале, который дал судьям возможность предельно ужесточить террор, на Марсовом поле в Париже состоялся всенародный праздник Верховного Существа с торжественными церемониями и выступлением Робеспьера. Подобные торжества в разной степени помпезности прошли на территории всей Франции. К этому времени Робеспьер фактически являлся главой правительства. Он был председателем Конвента и по сути возглавлял Комитет общественного спасения, который обладал неограниченной властью в стране.

362

*

22 прериаля II года по новому республиканскому календарю, что соответствовало 10 июня 1794 года по христианскому летосчислению, Конвент принял предложение Комитета общественного спасения о реорганизации революционного трибунала. Этот закон упростил процедуру суда над врагами народа и каждым, кого подозревали в причинении вреда отечеству. Четвёртая статья этого закона гласила: «Революционный трибунал учреждён для наказания врагов народа». В шестой статье был приведён внушительный перечень категорий граждан, чьи действия подпадали под определение «враг народа», начиная от заговорщиков, стремящихся к восстановлению королевской власти до тех людей, которые клевещут на патриотизм и оскорбляют принципы революции; согласно новому закону, врагами народа становились недобросовестные поставщики, подрядчики и чиновники, а также каждый, кого признают виновным за попытку ввести в заблуждение общественное мнение, за развращение нравов и общественного сознания, за распространение неверных новостей или за намерение подорвать силу и чистоту революционных и республиканских принципов. Получалось, члены революционного трибунала теперь при желании или по доносам, которые не только поощрялись, но вменялись гражданам в обязанность, могли повесить ярлык «враг народа» если не на каждого француза, то на каждого второго. По существу, новый закон был законом о самоистреблении нации. Он предусматривал только один приговор врагам народа, о чём гласила его седьмая статья: «Наказанием за все преступления, выявленные революционным трибуналом, является смерть». Последующими статьями это постановление упразднило процедуру предварительного следствия, лишило подозреваемых прáва защиты и сделало допрос свидетелей необязательным.

После того как текст проекта этого закона был зачитан депутатам Конвента, выступил председатель — Робеспьер. Сказав, что отсрочка с предлагаемой реформой революционного трибунала поставит под угрозу безопасность родины, он заверил депутатов, что каждая статья зачитанного документа составлена во благо патриотов и для террора против аристократии. «Я требую обсудить проект по статьям и немедленно», — заявил Робеспьер, и Конвент принят этот закон в тот же день, 10 июня.

За последующие полтора месяца в Париже по приговору революционного трибунала были казнены около 1300 осуждённых, то есть в среднем на эшафот ежедневно поднимались 28–29 человек.

27 июня 1794 года, 9 термидора II года по республиканскому календарю, группа депутатов Конвента обвинила Робеспьера в тирании. Он был арестован, ранен и на следующий день вместе с некоторыми другими членами Комитета общественного спасения, с депутатами Конвента и высшими должностными лицами республики был казнён на гильотине без суда и следствия — фактически в соответствии с положениями проведённого им закона о революционном трибунале. С новорожденным культом Верховного Существа французы тоже покончили.

363

*

Скрижаль думал, что перестал удивляться многообразию чудаков и причудливых явлений, с которыми сталкивался в Манхэттене. Но он в очередной раз поразился, когда увидел на крыше пятиэтажного дома большой памятник Ленину. Ленин стоял с протянутой в небо рукой. Особенный колорит зрелищу придавало то, что на первом этаже здания размещалось кафе с названием «Мекка».

364

*

Из того, что Скрижаль прочёл о годах Французской революции до государственного переворота 9 термидора, его больше всего поразило участие в тех бурных событиях энергичной, деятельной, решительной женщины, драматурга — Олимпии де Гуж. До начала противоборства между представителями сословий и между партийными вождями она была далёка от политики. Проявлять инициативу, публично высказываться о государственных делах и критиковать революционные власти её побудили сострадание к нуждавшимся людям, обострённое чувство гражданского долга, стремление к справедливости, к установлению равноправия и страстное желание помочь Франции стать цивилизованной, гуманной страной. Олимпия де Гуж часто откликалась на политические события в тот же день: она посылала свои статьи в газеты или отдавала тексты в типографию для последующей расклейки листовок на улицах Парижа или рассылки напечатанных брошюр. Она предвидела, что за вмешательство в политику сложит голову на гильотине, но продолжала взывать к парижанам и ко всем французам даже после ареста — из тюрьмы.

Беглое знакомство с трудами и судьбой Олимпии де Гуж побудило Скрижаля надолго задумался. Поначалу, за чтением речей, писем и сочинений Марата, Дантона и Робеспьера, он хотел понять лишь то, какие идеалы вдохновляли этих известных людей. Но узнавая также, каким образом они отстаивали свои убеждения, Скрижаль всё-таки проследил за событиями, которые происходили в Париже в течение первых пяти лет Французской революции. Он действительно увидел, что после провозглашения Декларации прав человека и гражданина справедливая борьба французского народа за свои права скатилась до ожесточённых схваток между партиями, которые преследовали свои интересы, прикрываясь большей частью словами о патриотизме. Он обнаружил также, что суждения историков о том насильственном преобразовании государственного строя Франции из монархии в республику простираются от восхвалений заслуг революции и её вождей, в частности — Робеспьера, до утверждения о бесполезности потерь стольких жизней французов — сотен тысяч.

Скрижаль осознал, что изучает историю по книгам, сообщения в которых могли оказаться предвзятыми и об авторов которых — о нравственных качествах этих людей — ему ничего не известно. Желая до конца понять, что же происходило во Франции в первые годы революции, Скрижаль решил уяснить это отталкиваясь от политических трудов Олимпии де Гуж. Он отдавал себе отчёт в том, что обнаружит не меньше, а скорее даже больше пристрастия в оценках непосредственной участницы тех событий по сравнению с позицией кабинетных историков, но он определённо знал, что это будет неравнодушие до конца честного, совестливого человека.

365

*

Мари́ де Гуж родилась в 1748 году на юге Франции, в городе Монтобане. Она была незаконнорожденной дочерью Жан-Жака Лефрана де Помпиньяна — писателя, поэта, драматурга и переводчика. Девочка получила хорошее образование. В возрасте шестнадцати лет Мари помимо её воли отдали замуж за недалёкого, грубого человека. Год спустя он погиб, и вскоре, в 1770 году, Мари с сыном переехала в Париж, где жила её старшая сестра. Здесь она поменяла имя — стала Олимпией де Гуж. Через несколько лет Олимпия сблизилась с состоятельным человеком, который предложил ей выйти за него замуж. Олимпия, тяжёло пережившая первое замужество, отказала ему. Она считала брак могилой любви и доверия. К тому же её влекло к литературному труду, а по закону, который существовал во Франции, женщина не имела права публиковать свою книгу без согласия мужа. Олимпия предпочла свободу и жила со своим другом сердца в гражданском браке. Она посещала художественные и философские салоны, где познакомилась с писателями и политиками, и сочиняла пьесы, которые ставились в маленьком передвижном театре.

366

*

Известность Олимпии принесла публикация в 1784 году её пьесы «Чёрное рабство», направленной против работорговли и существования рабства. Несправедливость белых людей по отношению к чёрным возмущала Олимпию с детства — с тех пор, когда она первый раз увидела чернокожую женщину. Летом 1785 года парижский театр «Комеди Франсез», который находился под покровительством королевского двора, принял эту пьесу к постановке, но возможность появления на сцене зрелища, способного вызвать движение против рабства, обеспокоило некоторых членов правительства и знатных людей, чьи доходы, так же как поступления в казну, во многом зависели от торговли колониальными товарами. В сентябре того же года борьба Олимпии за устранение препятствий на пути к премьере этой драмы едва не закончилась для неё заточением в Бастилию.

Настойчивые попытки Олимпии добиться постановки «Чёрного рабства» на сцене «Комеди Франсез» оставались тщетными. Ещё задолго до созыва Генеральных штатов, в феврале 1788 года, она переиздала текст этой пьесы с приложенным к нему эссе под названием «Размышления, касающиеся чернокожих людей», где страстно взывала к здравому смыслу и к сердцам современников:

Торговля людьми! Великий Бог! И природа не содрогается! Если они животные, то разве и не мы тоже? Чем белые отличаются от них? Цветом. [...] Почему день не спорит с ночью или солнце — с луной и звёздами на небосводе? Всё разнообразно, в этом красота природы. Зачем же уничтожать её работу? Разве человек не самое прекрасное её создание?

Осенью 1788 года, за три или четыре месяца до созыва Генеральных штатов, в пору тяжёлого экономического кризиса, который был вызван неурожаями, дефицитом казны, нищетой третьего сословия, безработицей в стране и неспособностью власти решить эти проблемы, Олимпия издала брошюру под названием «Письмо народу, или Проект патриотического фонда гражданина». В этом обращении к соотечественникам она призвала всех французов прислушаться к ней, женщине, которая предчувствует приближение катастрофы и видит необходимость всеобщих усилий, чтобы предотвратить наихудшее. Рассказав о том, что минувшей ночью большая группа горожан буянила и разбудила весь район, Олимпия попыталась отрезвить горячие головы. Взрывы необузданных страстей влекут за собой страшные бойни, заявила она. «Так может начаться гражданская война. Гражданская война! Небеса! Я дрожу, когда говорю об этом! Существует ли что-либо, что внушает больший страх за людей, чем это бедствие?» — ужаснулась Олимпия. Пристыдив смутьянов, которые сеют раздоры, и призвав сограждан к благоразумию, она предложила средство для выхода Франции из кризиса. Необходимо прибегнуть к добровольному налогу; в стране много богатых людей среди представителей духовенства и дворян, да и каждый француз смог бы сэкономить на чём-то и внести посильный вклад в погашение долга, пояснила Олимпия. Она высказала уверенность в том, что король после погашения долга, в свою очередь, сделает всё необходимое для обеспечения спокойной и мирной жизни граждан. Добровольные пожертвования в казну действительно стали поступать, и Олимпия сделала свой, значительный для неё, взнос.

367

*

Свои мысли о том, как спасти Францию, Олимпия развила в брошюре, изданной в декабре 1788 года под названием «Патриотические заметки гражданина, автора “Письма народу”». Высказаться — причём сделать это более решительно, чем в «Письме народу», — её побудило обострение социальных проблем. Экономическое положение в стране ухудшилось ещё больше. Кризис ужесточили холода. В конце ноября температура в Париже опускалась до –18 °С. Олимпия обратилась к соотечественникам ещё и потому, что её «Письмо народу» нашло отклик у немалого числа французов.

В «Патриотических заметках» она также заявила, что нельзя допустить разжигание гражданской войны; необходимо, чтобы народ, парламент и король объединились, образовали одну семью — и тогда нация возродится, уверила она. Для выхода из критической ситуации, в которой оказалась Франция, Олимпия предложила ряд конкретных мер. Прежде всего она обратилась к духовенству и дворянству с призывом забыть свои титулы и избавиться от предрассудков о своём величии, основанном на фамильных достоинствах и чинах:

Превосходство должно умолкнуть и уступить место разуму; бароны, маркизы, графы, герцоги, князья, епископы, архиепископы — все в такой беде должны стать гражданами, все должны дать пример патриотической любви остальной нации, чтобы вместе содействовать благополучию государства во славу своей страны.

Олимпия обратилась также к королю и королеве. Она призвала короля следить за своими тратами: учитывать свои расходы и доходы. Она призналась, что не может без содрогания говорить о плачевном состоянии третьей части французов — людей, у которых нет ни хлеба, чтобы накормить детей, ни работы, ни нормального жилья, ни огня, чтобы согреться. Олимпия рассказала о бедственном положении многих престарелых граждан и сирот, которые умирают на улице от голода и холода. Излив боль от сопереживаний страданиям народа и указав на то, что нищета порождает преступность, она попросила королевскую чету учредить благотворительную организацию и устроить приюты для пожилых людей, вдов, сирот и бездомных. В одной из своих брошюр, изданных три года спустя, Олимпия скажет, что министры правительства откликнулись на её призывы и поддержали её, а публикации в прессе в ту суровую зиму 1788/89 годов свидетельствовали, что соотечественники услышали её обращение и помогали обездоленным.

В «Патриотических заметках» Олимпия заявила, что для спасения безработных и нищих, которые составляют третью часть населения Франции, правительство должно предоставить необрабатываемые земли в пользование всем желающим. Она предложила также пустить в оборот богатства, лежащие без движений: состоятельные граждане могли бы одолжить их государству в качестве беспроцентной ссуды, а государство сделало бы инвестиции, приносящие прибыль. Это спасло бы жизнь многих французов, оставшихся без работы и хлеба, а дети и потомки таких вкладчиков получили бы из этого национального фонда причитающиеся им деньги и вспоминали бы своих родных с благодарностью и гордостью. Олимпия повторила также своё предложение об учреждении патриотического фонда, принимающего добровольные взносы от граждан.

Для погашения государственного долга король мог бы обложить налогом и предприятия, и услуги, которые он оказывает, и привилегии, которые он дарует. Олимпия предложила ввести налоги на транспортные средства, на ювелирные изделия, на содержание прислуги, на рабство, на монограммы и гербы, на картины и скульптуры, на все азартные игры — и в игровых заведениях, и в частных домах. Она выразила надежду на то, что Генеральные штаты, собравшись, сумеют найти пути для оздоровления государства и рассмотрят, среди прочих, и её предложения.

368

*

Скрижаль нашёл тексты ещё пяти брошюр, изданных Олимпией до июля 1789 года — до начала революционных событий. В одной из них, «Первобытное счастье человечества, или Патриотические мечты», она высказалась о том, что религии порождают распри в обществе, и о том, что она считает монархию лучшим из возможных государственных устройств. В этой брошюре, написанной незадолго до начала работы Генеральных штатов, Олимпия выступила защитницей интересов женщин. Составляя половину населения страны, женщины всё ещё остаются в подчинённом положении по отношению к мужчинам, но пора сбросить ярмо этого нечестного порабощения, заявила она. Олимпия призвала депутатов улучшить положение женщин, дать им возможность участвовать в общественной жизни страны. Со своей стороны, она пообещала защищать интересы представительниц слабого пола с бесстрашием и доблестью.

В этой брошюре Олимпия выразила большие опасения по поводу того, что представители третьего сословия рвутся к власти. Её волновало, что эти притязания третьего сословия под предлогом установления всеобщего равенства могут привести к установлению диктатуры — к тому, что низший класс станет высшим; и тогда начнётся гражданская война, страшная бойня, безжалостное уничтожение людей. «4 ...Всё погибнет в страшной анархии и в ужасном равенстве», — пророчит она. Олимпия опять говорит о мерах, которые считает нужными предпринять для оздоровления нации. Помимо улучшения положения женщин, она советует депутатам создать для народа такие виды развлечений и досуга, которые поднимут нравственный уровень французов, возродят их былое благородство и укрепят дух. Олимпия высказалась о необходимости поощрять работу талантливых авторов, открыть в Париже ещё один театр и театральные школы, побуждать молодых людей к занятиям живописью, музыкой, архитектурой и к увлечению другими видами искусств, устраивать публичные конкурсы, приобщать молодёжь к изучению практической философии. Олимпия закончила эту брошюру словами о том, что она не спасёт свою родину, как Жанна д'Арк, с мечом в руке, но может предотвратить беду хорошим советом.

369

*

Из прочитанного прежде — из вежливых, но решительных обращений Олимпии к королю и королеве, Скрижаль вынес, что эта француженка была не из робкого десятка. А за чтением брошюры «Первобытное счастье» он понял, что Олимпия в борьбе за достижение своих целей могла дать большую фору многим амбициозным мужчинам. В этом эссе она привела несколько писем и упомянула, что имела неосторожность поссориться с авторами «Журналь де Пари» — первой французской ежедневной газеты. Олимпия была раздосадована тем, что редакция «Журналь де Пари» отказала ей в публикации выдержек из её брошюр и даже не упомянула о выходе из печати третьего тома её сочинений. Она считала, что редакция опасается представить читателям её труды из-за того, что она, женщина, вмешивается в мужские дела — в политику. В письме, адресованном то ли критику, то ли члену редколлегии «Журналь де Пари», который регулярно размещал свои статьи в газете, Олимпия заметила, что женщины не любят трусов, и бросила ему вызов: «Не отказали бы вы мне в удовольствии прожечь вам мозги? Я заявляю, что хочу сражаться с вами только с помощью пистолета, три фута в земле и на расстоянии четырёх. Я даже предоставлю вам преимущество первого выстрела, поскольку убеждена, что вы будете изрядно дрожать и промахнётесь».

370

*

Олимпия продолжала откликаться на то, что происходило в стране. Она обращалась с посланиями к Генеральным штатам, к народу Франции, к королю и к герцогу Орлеанскому — первому принцу крови. Она пишет о погашении государственного долга, о проблемах семьи, о нравственном образовании французов, о безразличии соотечественников к страждущим, о несправедливости общества по отношению к женщинам, о необходимости содержать благотворительные дома не только для мужчин, но открыть их для неимущих женщин, в частности — для солдатских вдов. Олимпия ратует за объединение всех сословий, призывает сограждан к взаимному уважению и любви, к сосредоточению усилий не на разногласиях, а на содействии общественному благу. Она раз за разом повторяет, что раздоры, если их не поумерить, приведут к страшной революции, последствия которой будут ужасными. Обращаясь к королю, Олимпия стремится поддержать его, воодушевить, придать ему силы и уверенность в том, что его правление укрепится. Она верила, что только партия короля может вернуть порядок в стране и сделать жизнь французов счастливее.

371

*

За два месяца работы Национального собрания Олимпия увидела, что король не намерен решать накопившиеся проблемы Франции вместе с представителями народа. И она засомневалась в способности Людовика XVI вывести страну из кризиса. Сразу после падения Бастилии, во второй половине июля 1789 года, Олимпия обратилась королю с открытым письмом, в котором призвала его пожертвовать своими интересами для блага народа: назначить регента, если сам он не в силах управлять Францией. «Пора, государь, быть смелым; настало время удивить ваших подданных величайшим из всех достоинств»; «Проявите мужество и решительность...» — побуждала она короля. Эта брошюра называлась «Королевское заседание». Олимпия издала её тиражом в три тысячи экземпляров, явилась в Версаль и стала распространять брошюру во дворце. Она добивалась встречи с Людовиком, чтобы вручить ему своё послание, но ей в аудиенции было отказано.

Олимпия продолжала сочинять пьесы и бороться за осуществление постановки «Чёрного рабства» на сцене «Комеди Франсез». И она добилась своего. В последнюю неделю декабря 1789 года актёры сыграли эту пьесу три раза, но не больше. Театр снял «Чёрное рабство» с репертуара по той же причине, по которой годом раньше министры Людовика чуть не заточили Олимпию в Бастилию: революционному правительству тоже нужны были деньги.

В «Письме французским литераторам», опубликованном в конце февраля или в начале марта 1790 года, Олимпия рассказала, как после приостановки игры «Чёрного рабства» она в муниципалитете Парижа, дождавшись, когда мэр города выйдет в приёмную, вручила ему своё письмо, и как холодно он повёл себя по отношению к ней, и как затем она обивала пороги кабинетов, чтобы узнать, почему её пьеса оказалась в опале. Олимпия ничего этим не достигла. Больше того, ей угрожали, её преследовали и в конце концов объяснили, что колонисты, рабовладельцы, не пожалели денег, чтобы исключить эту бунтарскую пьесу из репертуара театра.

372

*

В мае 1790 года Олимпия де Гуж издала брошюру «Проект создания Высшего уголовного суда для народа». Зная, что депутаты обсуждали реформу судебной системы, она выступила с предложением сделать уголовный суд более человечным: вместо военного суда ввести суд присяжных. В этой брошюре она высказалась о том, что парламентский суд, жаждущий крови, проводит незаконные казни. «Военные судят по-военному: люди должны судить по-людски», — заявила Олимпия. Она предложила создать народные суды, которые не нарушали бы законы и не были бы суровыми, а принимали бы решения взвешенно, не торопясь, даже во времена тяжёлых кризисов. «Это, господа, самый верный способ образумить людей и остановить их ярость», — заключила она.

373

*

Ход революционных событий, который приводил Олимпию в отчаяние, и надежда на то, что в Лондоне постановка её пьесы «Чёрное рабство» не встретит такого противодействия, как в Париже, Олимпия де Гуж решила уехать в Англию. Судя по названию её брошюры «Отъезд м. Неккера и мадам де Гуж, или Прощание мадам де Гуж с французами и м. Неккером», она решила эмигрировать осенью 1790 года. Во всяком случае Жак Неккер, который был министром финансов в правительстве Людовика XVI, получил отставку в сентябре 1790 года и сразу же уехал из Франции.

Именно увольнение Жака Неккера с поста министра финансов годом раньше, в начале июля 1789 года, вызвало возмущение парижан, что повлекло за собой взятие Бастилии. Король, поражённый таким поворотом событий, восстановил тогда Неккера в должности через несколько дней после увольнения. Теперь, год спустя, из-за несогласий с действиями Учредительного собрания Неккер сам ушёл в отставку. «Мы оба покидаем Францию, сожалея о потере наших дел и наших трудов; в этом мы похожи», — подосадовала Олимпия в брошюре «Отъезд...», обращаясь к Неккеру. Она высоко ценила его способности и к тому же была благодарна ему за поддержку её проекта по учреждению добровольного патриотического фонда. В брошюре, изданной позднее, в марте 1792 года, она скажет: «Всем известно об огромных суммах, которые этот проект принёс государству». Олимпия считала, что только Неккер может вывести Францию из кризиса, и в этом открытом письме она попросила его одуматься, не бросать страну, оказавшуюся в таком хаосе.

Олимпия сетует, что ничего, кроме клеветы, не заслужила от соотечественников и что действия муниципалитета Парижа, направленные против показа её пьесы, несовместимы с Декларацией прав человека. Но её намерение покинуть Францию шло не от бессилия, а от желания бороться до конца за права порабощённых людей. «Я должна поставить моё “Чёрное рабство” в Англии», — пояснила Олимпия Неккеру и всем французам. Бросив вызов колонистам, рабовладельцам, она заявила, что победит или погибнет в этой схватке.

Здесь же Олимпия откровенно высказалась о своих политических взглядах, о неприятии революционных властей, о том, что французы потеряли разум. Один правящий монарх лучше многих тиранов, стоящих у власти; свергнув монархию, нация похоронила под этими руинами своё счастье; все хотят командовать, никто не подчиняется; всё в ужасном беспорядке, с болью говорит она. Если ход событий не изменить, революция ввергнет Францию в беззакония, в нищету. Олимпия не сдерживала свою боль: «О моя родина! Враги у тебя в груди; твои собственные дети приводят к твоему падению». В этом письме, задолго до начала террора в стране, она предсказала падение революционного правительства.

Олимпия не соглашалась также с политикой всеобщего равенства: «...Я думаю, что равенство между людьми может иметь место только тогда, когда невежество одинаково». Она осудила нагнетание страха в обществе. «В течение восьми месяцев я не слышала ничего, кроме речей о заговорах врагов отечества», — поражается она. Эта борьба с призраками заканчивается вполне реальными пытками и казнями; во времена монархии суд мог быть несправедливым, но не был таким смертоносным, таким кровожадным; прежде подобное варварство было чуждо французам, печалится Олимпия. «Если мои сограждане стали такими свирепыми, то я больше не француженка», — заявила она.

Олимпия не раз упоминала, что не принадлежит ни к одной из партий. Она подтвердила свою независимую позицию и в этой брошюре. «Говорят, необходимо стать под какое-то знамя, чтобы тебя хвалили и превозносили; но как праведная душа, бескорыстное сердце может присоединиться к одной из этих двух партий, которые называют аристократической и демократической?» — удивляется она. Олимпия не могла принять политику насилий ни одной из сторон и критиковала крайности аристократов и демократов. Прощаясь с французами, она сказала, что оплакивает несчастную Францию кровавыми слезами и что вернётся на родину, если король Франции будет восстановлен в своих правах, если жизнь в стране нормализуется и богатые будут помогать бедным.

374

*

Олимпия не уехала в Англию. В её брошюрах, изданных позднее, Скрижаль не нашёл объяснений того, почему она изменила своё решение. Но он заключил, что Олимпия не смогла покинуть Францию, как не могла пройти мимо человека, который оказался в тяжёлом положении и нуждался в помощи; о таких случаях из её жизни Скрижаль знал. Он помнил также её слова, высказанные Жаку Неккеру о том, что нельзя бросать страну, когда она находится в таком хаосе.

В ночь с 20 на 21 июня 1791 года Людовик XVI, переодетый в слугу, вместе с королевой Марией-Антуанеттой и ближайшими родственниками предпринял попытку бегства из Парижа; беглецы направлялись к северной границе Франции, жители которой оставались приверженцами монархии. Однако добраться до границы им не удалось. Почтмейстер одного из городков узнал короля. Людовика и его семейство арестовали и под конвоем доставили в Париж. Попытка побега короля побудила многих французов заговорить об упразднении монархии и провозглашении республики.

Тогда же, в июне, Олимпия де Гуж откликнулась на это событие изданием и распространением брошюры «Будет ли он королём или нет?». Она осудила Людовика за попытку бегства, назвала его поступок действием лицемера и лжеца, но всё же проявила снисходительность: «Если я буду судить вас как короля, ответственного перед нацией, то ваш отъезд был преступлением. Если я буду судить вас как человека, которого совратили, то полагаю, вы не смогли противостоять коварному яду. И есть ли такой человек, кто скажет, что никогда не ошибся в своей жизни?». Сожалея, что король в один день потерял любовь народа, Олимпия в обращении к нему выразила уверенность, что он сможет вернуть благосклонность французов, если продемонстрирует чистоту своих намерений, для чего должен подчиняться законам страны, должен изменить порядки, заведённые при дворе, и быть окружённым не аристократами, а такими гражданами, которые являются патриотами Франции.

Сказав о своей приверженности конституционной монархии, Олимпия в очередной раз призвала французов не допустить разжигания гражданской войны — остерегаться деспотизма республиканских и регентских партий, следовать только голосу совести, иначе страну ждёт анархия, власть захватят фанатики, люди без принципов. «Я уже вижу этих бешеных писак, распределяющих между собой посты и обломки французской монархии», — пророчит она.

Как в ранее изданных брошюрах, Олимпия не ограничилась разговором по теме, которая послужила ей поводом для обращения к соотечественникам: она высказалась о необходимости разрешить эмигрантам вернуться на родину, в очередной раз потребовала предоставить французам право на развод и уравнять женщин в правах с мужчинами. Её представления о равноправии простирались так далеко, что она составила проект плана Национальной гвардии женщин. Ещё до опубликования брошюры «Будет ли он королём или нет?», в день ареста Людовика, Олимпия показала этот план некоторым членам Учредительного собрания, и в Якобинском клубе, и в Братском обществе патриотов обоих полов. Она попросила мужчин предоставить женщинам право состоять в гвардии и участвовать в революционных событиях — «...Чтобы ваши жёны, сёстры и дочери гордились, что носят славное имя — француженка, и чтобы эти современные амазонки смогли воссоздать в наш век, в более достойных обстоятельствах, легендарную историю своих сестёр, живших в древности».

375

*

Настойчивые призывы Олимпии в брошюрах и в пьесах, опубликованных и сыгранных на сцене, — требования уравнять женщин в правах с мужчинами, — не тронули сердца законодателей: 3 сентября 1791 года Учредительное собрание приняло конституцию, в которой ничего не было сказано о равенстве полов. Меньше чем через две недели, 14 сентября, Олимпия де Гуж обратилась к французам с посланием «Права женщин». Оно стало широко известным, потому что содержало текст, названный «Декларация прав женщины и гражданки».

Олимпия начала это послание с обращения к королеве. Она просила Марию-Антуанетту использовать своё влияние, чтобы не допустить вооружённое вторжение иностранных держав во Францию. Такие заговоры и кровожадные планы лишь ускорят падение монархии: народ сплотится, чтобы защитить родину, утверждала она. «Поверьте, мадам, если судить по тому, что я чувствую, монархическая партия сама себя уничтожит», — уверяла Олимпия. Она и в этот раз оказалась права. Людовик действительно вёл тайные переговоры с монархами Европы, побуждая их к войне с Францией, чтобы подавить революцию силой. Олимпия попросила также королеву воспользоваться своим положением, чтобы помочь женщинам обрести гражданские права. «Поддержите, мадам, такое прекрасное дело; защитите этот несчастный пол, и скоро на вашей стороне будет одна половина королевства и по крайней мере треть другой», — взывала она.

Затем Олимпия обратилась к представителям сильного пола, начав с вопросов: «Мужчина, ты способен быть честным? Это женщина спрашивает; по крайней мере, ты не лишишь её этого права. Скажи мне, кто дал тебе власть угнетать мой пол? Твоя сила? Твои таланты?». В природе повсюду — в мире растений и в мире животных — существует гармония; только человек, мужчина, в своём невежестве хочет как деспот, командовать полом, наделённым всеми высшими интеллектуальными способностями, которые даны людям, заключила Олимпия.

Далее в этой брошюре следовал заголовок «Декларация прав женщины и гражданки» с пояснением, что Национальное собрание должно издать соответствующий декрет. В предисловии к Декларации сказано, что матери, дочери, сёстры, представители нации — все требуют включения женщин в состав Национального собрания. После ссылки на то, что несчастья Франции обусловлены пренебрежением естественными и священными правами этой несправедливо притесняемой половины граждан, следовало заявление женщин о своих неотъемлемых правах с формулировкой этих полномочий.

376

*

Декларация прав женщины и гражданки состояла из семнадцати пунктов, каждый из которых соответствовал семнадцати пунктам Декларации прав человека и гражданина:

1 Женщина рождается и остаётся равной с мужчиной в правах. Социальные различия могут основываться лишь на общем благе.

2 Целью любой политической ассоциации является сохранение естественных и неотъемлемых прав женщин и мужчин. Этими правами являются свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.

3 Начало суверенной власти по сути принадлежит нации, которая является союзом Женщины и Мужчины. Ни одна организация, ни один человек не может пользоваться властью, которая прямо не исходит от нации.

4 Свобода состоит в возможности делать всё, что не наносит вреда другим. Таким образом, осуществление естественных прав женщины ограничено только постоянной тиранией, с которой ей противостоит мужчина. Эти границы должны быть изменены в соответствии с законами природы и разума.

5 [Повторена соответствующая статья Декларации прав человека].

6–9 [Статьи распространяют действия соответствующих статей Декларации прав человека на женщин].

10 Никто не должен быть притесняем за основополагающие взгляды: женщина имеет право подняться на эшафот; она также должна иметь право подняться на трибуну, при условии, что её выступление не нарушает общественный порядок, установленный законом.

11 Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из самых важных прав женщины, поскольку эта свобода обеспечивает законность отцовства по отношению к детям. Следовательно, любая гражданка может свободно заявить: «Я — мать вашего ребёнка», без варварского предубеждения, заставляющего её скрывать правду, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законом.

12–17 [Статьи распространяют действия соответствующих статей Декларации прав человека на женщин].

В послесловии к этой брошюре Олимпия обратилась к женщинам с внушением, что пора проснуться, прозреть — осознать, что революция не только не принесла им никаких выгод, но поставила их в положение ещё более презираемых членов общества. Она призвала женщин объединиться под знаменем философии, использовать все свои силы и способности, чтобы добиться равенства в правах с мужчинами во всех сферах деятельности, включая правá на получение образования.

Здесь же, в послесловии, Олимпия потребовала введения законов, которые предусматривали бы возможность достижения уровня благосостояния и участия в государственных делах для мужчин и женщин на равных основаниях. Она высказалась также о бесправном, даже бесчеловечном положении незамужних женщин, которых мужчины часто обманывают ложными обещаниями, и о детях, рождённых этими покинутыми женщинами, и о проблемах вдов, и о том, что нужно заставить мужчин выполнять свои обязательства по отношению к брошенным ими семьям — обязать их выплачивать компенсацию, соразмерную их достатку. Сказав, что решение этих вопросов может быть подготовлено повышением уровня образования в стране, укреплением нравственности французов и соглашениями между супругами, Олимпия привела образец для брачного договора между мужчиной и женщиной. Она в очередной раз заявила также, что необходимо покончить с существованием рабства в колониях Франции. «Здесь природа содрогается от ужаса; здесь разум и человечность ещё не коснулись ожесточённых душ», — скорбит Олимпия; свобода должна быть одинаковой для всех, заключила она.

377

*

Через две недели после публикации брошюры Олимпии «Права женщин» Учредительное собрание самораспустилось. Прежде чем это произошло, Людовик XVI дал клятву верности новой конституции. С 1 октября 1792 года, на основании принятого свода законов, стало действовать Законодательное собрание — парламент Франции.

Декларацию Олимпии прочли многие французы, но проходила неделя за неделей, а члены Законодательного собрания даже не собирались обсуждать права женщин. И Олимпия продолжила свою агитацию. В феврале 1792 года она отпечатала листовки с заглавием «Здравый смысл француза», которые были расклеены на улицах Парижа. Текст начинался с ряда вопросов. «Хотите ли вы установить любовь и гармонию в семьях или позволить, чтобы правили страх и недоверие?» — взывала листовка к прохожим; необходим лишь один указ, чтобы пресечь несправедливость и способствовать установлению уважительных отношений между супругами. В листке прозвучал укор законодателям в том, что задержка с принятием закона, который обеспечит равенство между мужьями и жёнами, является преступлением, потому что принципы гуманности нарушаются каждый день; такой указ необходим и в интересах детей, и для справедливого разделения имущества при распаде семьи. Текст листовки заканчивался призывом к французам покончить с феодализмом, с нечестным присвоением собственности и со всеми видами рабства.

378

*

Планы обеих враждующих партий во Франции, монархической и революционной, в некотором смысле совпадали: их сторонники видели достижение своих целей в усугублении кризиса в стране. Разница в их политике состояла в том, что Людовик XVI и приверженцы монархической власти стремились втянуть Францию в войну с могущественными державами Европы в расчёте на то, что армии оккупантов свергнут революционное правительство и восстановят во Франции единоличную власть короля, а революционеры стремились подорвать основы монархии изнутри, с помощью крайнего обострения политических и экономических проблем — в ходе гражданской войны. Обе партии уже были близки к осуществлению своих планов. Олимпия, видя это, заговорила о необходимости спасения Франции от самих французов.

379

*

В следующем месяце, в марте 1792 года, Олимпия де Гуж издала брошюру «Французский дух, или Решение запутанной проблемы разных заговоров»; она попыталась вразумить соотечественников, чтобы предотвратить самоуничтожение нации.

Олимпия очень резко высказалась о положении в стране. Государство захватили голодные разбойники, циники и лицемеры, порочные и продажные люди; представители новой власти клянутся, что действуют на благо родины, прикрываются словами о патриотизме и гражданском долге, но каждый думает только о своих личных интересах. «Мы изменили форму пещеры государства», — сказала Олимпия о достижениях революции. Она назвала новое правительство министерской кликой, связанной с жульём. Если раньше министрами становились состоятельные люди, то теперь в правительство выдвигают нищих, которые тут же начинают воровать и брать взятки. Олимпия предложила увеличить жалованье министрам и контролировать расходы каждого: «Если он будет обязан жить по средствам, у него будет время подумать об истинных интересах родины и меньше возможностей сбиться с пути...». Олимпия посоветовала поощрять добросовестных чиновников и наказывать коррупционеров.

Дух французов изменчив, это его характерная черта; он то устанавливает свободу слова, то подавляет её, то разрешает эмиграцию из королевства, то запрещает; увлечённый идолами равенства и свободы он может разрушить все монархии и устроить бойню всему миру, но также может поразить себя, изумляется Олимпия. «Мне нужен том, чтобы высказаться о французском духе; от мудрости он перешёл к опрометчивости, от опрометчивости — к глупости, от глупости — к безумию», — пишет она.

В конце 1790 года, решив уехать в Англию, Олимпия заявила, что если её соотечественники стали такими кровожадными, то она больше не француженка. Теперь, полтора года спустя, она отказала всей ожесточённой части нации в праве считаться её согражданами:

Знаете, когда вы перестали быть французами? В момент восстания — в момент, когда вы заставили покатиться несколько голов, а затем триумфально выставили их на пиках, и ваш дружелюбный характер, вдруг ставший мрачным и свирепым, побудил вас совершить все виды преступлений.

Франция оказалась между двумя ужасными пропастями: с одной стороны — деспотизм, с другой — республиканская анархия; эти демоны обеих сторон, как назвала их Олимпия, по-разному, но в равной степени жестоко втягивают страну в огненную пучину. Обратившись в этом памфлете к Людовику XVI, она сказала, что он ещё может спасти Францию и свою корону, но только если не прибегнет к насильственному подавлению революции; французы не должны сражаться против своих братьев и друзей. Олимпия видела то, что оставалось скрытым от других, — страшные картины грядущей гражданской войны: «Кто победит? Французы. Кого разобьют? Французов. Слепая ярость! Ужасная победа!.. Земля будет покрыта лишь трупами людей; в городах, посёлках, в деревнях, где война не взбудоражит умы, голод будет разжигать её со всей силой». Будущее страны внушало Олимпии страх. Настало время опомниться и следовать повелениям разума, взывала она; исполнительная власть и законодательная власть должны работать сообща; чтобы революционные события августа 1789 года принесли хорошие плоды, люди прежде всего должны быть добродетельными и заботиться о всеобщем благе.

380

*

Олимпия не ограничилась только публикацией своего памфлета «Французский дух...». Как мать, ринувшаяся спасать своего непутёвого сына, который ввязался в смертельную драку, она в предчувствии катастрофы стучалась во все двери, просила мужчин о помощи — просила спасти Францию. Она шла к молодым выпускникам Сорбонны, и к старым профессорам, и к членам парламента, и к представителям упразднённого дворянства, и к журналистам. Её не понимали; её упрекали за дерзость.

Скрижаль в очередной вспомнил требование Олимпии из Декларации прав женщины и гражданки: «Женщина имеет право подняться на эшафот; она также должна иметь право подняться на трибуну». Путь на трибуну для француженок по-прежнему оставался закрытым; в парламенте и в структурах власти все места занимали исключительно мужчины. Подумав, что это было одной из причин зверств французской революции, Скрижаль вспомнил также ироничные слова Олимпии о том, что женщины во Франции решительно вмешиваются в дела правительства только по ночам. Он отыскал тот интересный пассаж в брошюре «Права женщин» и на сей раз занёс их в свой архив: «Французское правительство на протяжении веков прежде всего зависело от ночной администрации женщин; секреты не могли устоять против откровенности будуара; послы, офицеры, министры, президенты, понтифики, кардиналы...».

Тогда же, в марте 1792 года, подняв тревогу, Олимпия отправила свою брошюру «Французский дух...» мэру Парижа Жерому Петиону и прокурору парижского муниципалитета Пьеру Манюэлю — высокопоставленным представителям революционной власти, которую она раскритиковала за жестокость. Олимпия получила от обоих чиновников ответные письма. Жером Петион, начав с благодарности за присланный памфлет, заметил, что чтение некоторых пассажей доставило ему большое удовольствие, но в целом он не согласился с её точкой зрения. Пьер Манюэль в своём кратком ответном письме сослался на отсутствие времени для любезностей и муз. Он снисходительно отметил, что к свободе ведут несколько дорог и что мадам де Гуж хотела бы видеть эту дорогу усыпанной только цветами, как диктуют предпочтения её пола. Манюэль не сказал, что выбранный правительством курс должен пройти путь от политики принуждений к свободе — насилий над совестью людей — до кровавого террора, но именно в этом направлении развивался ход событий. Пройдёт полтора года — и Манюэль, как многие его соратники, сложит голову на гильотине. А Петион спустя ещё полгода, чтобы избежать такой же смерти, покончит с собой.

381

*

О своих неудавшихся попытках достучаться до сердец соотечественников Олимпия рассказала в очередном памфлете, который опубликовала в апреле 1792 года — меньше чем через месяц после выхода брошюры «Французский дух...». Памфлет назывался «Здравый смысл француза, или Апология настоящей знати». Раздосадованная тем, что её предыдущие публикации не достигли своей цели — французы не вняли её призывам, — Олимпия заявила, что несмотря на усталость от ожидания здравомыслия в происходящем, она не падает духом и продолжает борьбу.

Обращаясь не только к прокурору Манюэлю, но и ко всем соотечественникам, Олимпия подтвердила, что встретила события августа 1789 года с надеждой на способность представителей народа решить все проблемы Франции не прибегая к насилию. Такой, мирный, путь к освобождению угнетённого народа ей диктовал и продолжает диктовать вовсе не её пол, а разум:

Если я, так же как составители августовского Общественного договора, хотела, чтобы революция происходила без кровопролития, то потому, что я боялась, что одна пролитая капля крови выльется в истечение потоков. Вы согласитесь со мной, что не кровь должна цементировать революции...

Олимпия обвинила враждующие партии в уничтожении конституционной власти, в том, что они учиняют и провоцируют беспорядки во всем королевстве. Сама по себе конституция ничего не значит, её положения нельзя будет выполнить, пока люди не начнут руководствоваться разумом и принципами нравственности, уверяет Олимпия. Она сравнила конституцию Франции 1791 года с кораблём, который построили умелые мастера, но который терпит бедствие: едва корабль был спущен на воду и отплыл от берега, как между моряками и лоцманами вспыхнула драка: члены экипажа никак не могут договориться о том, куда плыть; разразилась буря, засверкали молнии, поднялись огромные волны, и корабль вот-вот утонет в порту.

Олимпия сказала, что заранее одобряет избрание любого правительства, за которое проголосуют большинство французов, но пора прекратить взаимные нападки и жестокости, пора прийти к согласию — не с помощью разжигания войны и уничтожения инакомыслящих, а предоставив всем гражданам свободу слова, свободу высказаться о будущем Франции. Олимпия била тревогу: гангрена захватывает все королевство, Бог устал от преступлений. Она призвала каждого француза прислушаться к голосу своей совести и предпочесть общее благо своим личным интересам.

382

*

Олимпия отправила эту брошюру Законодательному собранию с сопроводительным письмом, которое назвала «Письмо французам». В этом послании она призвала соотечественников не делать ошибок — не прибегать к насилию и не присоединяться ни к партии фельянов, как называли приверженцев конституционной монархии, ни к якобинцам. Свобода исчезает, становится химерой, как только её берётся обеспечить доминирующая партия, уверяла она. «Фельяны и якобинцы скоро больше не будут существовать», — заявила Олимпия. Она и в этом предсказании оказалась права: пройдёт чуть больше трёх месяцев — и в августе 1792 года, после падения монархии, члены партии фельянов — более восьмисот человек — будут арестованы и преданы суду; а через два года, после казни Робеспьера и его соратников, и якобинцы окажутся вне закона, но прежде чем это произойдёт, Франция будет опустошена войнами и жестоким террором.

В «Письме французам» Олимпия поклялась, что если Людовик XVI вернёт себе единоличную власть, она явится к нему во дворец и проклянёт его как диктатора. «Я поднимусь на эшафот за мою страну. Пусть тираны содрогнутся от моей решимости», — заключила она.

Письмо Олимпии было зачитано перед членами парламента. Многих оно покоробило, — представители фельянов и якобинцев находились в зале; и законодатели без обсуждения услышанного перешли к рассмотрению других вопросов. Олимпия отправила свою брошюру с письмом в парламент 18 апреля 1792 года, в среду. В какой именно день её призыв к примирению враждующих партий депутаты услышали и проигнорировали, Скрижаль не выяснил, но общеизвестно, что в пятницу той же недели, 20 апреля, Законодательное собрание проголосовало за объявление войны королю Венгрии и Богемии. Не только Людовик XVI, но и большинство депутатов видели в разжигании войны спасение Франции, — каждый понимал это спасение по-своему.

Ещё через пять дней, 25 апреля, революционное правительство для исполнения смертных приговоров первый раз испытало в деле гильотину. Теоретик государственного строительства Жан-Жак Руссо уверял, что несогласные с волей большинства будут вынуждены стать свободными и назвал такое принуждение к свободе необходимым условием работы политической машины. Народные депутаты, идя к цели, указанной Руссо, обзавелись новой, безотказно действующей механической машиной.

383

*

Олимпия послала свой памфлет «Здравый смысл француза...» не только в Законодательное собрание, но и в клуб якобинцев, причём отправила восемьсот экземпляров. К тому времени, когда эта большая посылка была доставлена по адресу, якобинцы уже успели осудить «Здравый смысл француза...» и даже запретили членам клуба читать эту брошюру.

До конца апреля Олимпия опубликовала ещё один памфлет, который назвала «Великое затмение якобинского солнца и фельянской луны...». Она высказалась в нём ещё резче, чем прежде. Текст начинался с того, что сама Земля разверзлась и грозно заговорила: «Якобинцы, фельяны, кто вы? Что вы делаете? Чего вы добиваетесь? Напоить меня человеческой кровью? [...] Вы люди или звери? [...] Почему вы раздуваете угли раздора?». Задав ещё ряд вопросов и обвинив обе партии в нарушении законов и спокойствия в стране, Земля изрекла: «Вы больше не люди, вы больше не французы».

Дальше в этом памфлете, заговорив от своего имени, Олимпия призвала добродетель, здравую философию и великую истину уничтожить эти две гидры, которые разрушают Францию. Она обвинила якобинцев и фельянов в тирании, в желании жестоко править свободными людьми, в том, что проповедуя равенство и свободу, они разделяют граждан на лояльных по отношению к ним и всех остальных; она предостерегла честных французов, что они потеряют свою страну, если не объединятся и не разоружат обе партии.

В политике якобинцев Олимпия видела наибольшую угрозу для соотечественников, и в этом она тоже оказалась права. «Я всегда считала Якобинский клуб необходимым противоядием от яда деспотизма; но это лекарство само по себе стало настоящим деспотическим ядом...» — пишет она. Олимпия назвала якобинцев фанатиками, а их клуб сравнила с пещерой, полной разбойников, которые преследуют истинных друзей свободы. Она сказала, что у неё больше нет никаких сомнений относительно настоящих врагов родины: самые опасные — не внешние враги, а те лицемеры, которые прикрываются словами о патриотизме, — якобинцы. Сравнив также Якобинский клуб с орденом иезуитов, члены которого не знали истинных целей своих руководителей, она призвала добропорядочных людей порвать с этим обществом.

Олимпия хорошо понимала, что бросая вызов радикально настроенным революционерам, она рискует жизнью, но она заявила, что ничего не боится и что ради спасения Франции готова пожертвовать собой.

384

*

В мае 1792 года Олимпия издала брошюру с текстами некоторых своих майских писем. Одно из них было петицией, обращённой к Законодательному собранию с просьбой разрешить женщинам участвовать в торжественной процессии на похоронах Жака Симоно — мэра города Этампа, убитого во время бунта. Похоронный кортеж должен был проходить по Марсову полю в Париже, которое в то время примыкало к военному коллéжу, куда вход женщинам был воспрещён. «Законодатели, если ворота на Марсово поле ещё закрыты для нас, вспомните, что среди самых известных народов именно женщины короновали героев и помогали на похоронах тех, кто погибли с оружием в руках, защищая родину», — писала Олимпия. Она представила также законодателям свой проект того, как должно проходить шествие женщин. И она добилась своего.

Чтобы нарядно одеть и приобрести украшения для двухсот француженок, которые выразили готовность участвовать в этой процессии, нужны были немалые деньги, и Олимпия обратилась за помощью к королеве. В письме, включённом в брошюру, она попросила Марию-Антуанетту проявить свою доброжелательность к обедневшим женщинам и щедрость. Королева поначалу отказала в помощи, но Олимпия проявила настойчивость, и Мария-Антуанетта пожертвовала 1200 ливров на подготовку шествия. После того как её шпионы доложили ей всё, что узнали об этой дерзкой просительнице, королева предложила Олимпии место в её придворной свите с назначением содержания. Олимпия отказалась от этого предложения. «Придворный дух не по мне, мадам, но если бы случай пожелал поместить меня в число женщин, которые вас окружают и при этом сохранил бы мой характер, вы бы не оказались в ужасном положении, в котором находитесь, или меня уже не было бы в живых», — сообщила она королеве. Группа женщин в торжественном убранстве действительно участвовала в похоронной процессии и прошла по Марсову полю вместе с мужчинами.

385

*

Летом и в начале осени 1792 года Олимпия де Гуж побывала в провинциальных театрах Франции с целью предложить им для постановки свои пьесы. За это время в Париже произошли поворотные события Французской революции. Усиление экономического кризиса в стране, военные неудачи французской армии в войне с Австрией и Пруссией, беспорядки в провинциях, а также нежелание короля утвердить несколько постановлений парламента привели к свержению монархии — ко второй революции, как называют случившееся 10 августа 1792 года.

Вооружённое столкновение защитников и противников монархии ускорил манифест главнокомандующего австро-прусской армией герцога Брауншвейгского. В этом воззвании, адресованном народу Франции и датированном 25 июля, герцог заявил, что союзники в ответ на несправедливую войну, начатую узурпаторами власти во Франции, намерены положить конец их владычеству и анархии в стране, освободить Людовика XVI и его семью из плена и защитить сторонников короны. Он пригрозил наказанием по законам военного времени всем тем французам, которые окажут вооружённое сопротивление действиям союзников. В случае если замок Тюильри — резиденция Людовика XVI — подвергнется нападению или в случае насилия над королём, герцог пообещал полностью разрушить Париж и покарать повстанцев.

Получилось так, что герцог Брауншвейгский своим манифестом лишь разозлил революционеров и указал им дальнейший ход действий. 10 августа восставшие парижане взяли штурмом дворец Тюильри. На стороне защитников короля погибли более шестисот швейцарских гвардейцев и немалое число придворных, а потери восставших парижан составили около четырёхсот убитых и раненых. Сам Людовик вместе со своей семьёй нашёл убежище в здании Манежа, которое когда-то служило школой верховой езды, а теперь было местом заседаний Законодательного собрания. Более половины депутатов бежали. Оставшиеся, сторонники республики, в тот же день, 10 августа, приняли постановление о низложении короля. Так Людовик стал заложником революционных властей.

Неделю спустя и в последующие дни на основании нескольких декретов, изданных Законодательным собранием, в Париже и в других городах Франции прошли аресты людей, признанных неблагонадёжными. В их число попали защитники и приверженцы монархии, лица, заподозренные в сочувствии королю, священники, которые не подписали революционный устав духовенства, граждане, которые в чём-то не соглашались с постановлениями Собрания, и те люди, убеждения которых чем-то не устраивали представителей власти. В домах подозрительных лиц проходили обыски. Парижская коммуна запретила и закрыла все промонархические издания. Свободной прессы больше не существовало. Первым из журналистов был гильотинирован Барнавэ дю Росой — редактор газеты Gazette de Paris; его казнили 25 августа.

Накал страстей в Париже после штурма дворца Тюильри продолжал нарастать. Поскольку тюрьмы города были переполнены, арестованных стали заключать в монастыри. Армия союзников уже вторглась на территорию Франции, и добровольцы засобирались на фронт — защищать родину. В это время в Париже пошли слухи, что заключённые готовят заговор, с тем чтобы помочь врагам захватить столицу. И 2 сентября толпы парижан стали врываться в тюрьмы и монастыри с дубинами, топорами, пиками, с режущим и огнестрельным оружием, — они убивали арестованных, часто не разбирая, кто за что сидит.

Революционные власти не останавливали этот самосуд, а политические вожди простолюдинов не только оправдывали резню, но и побуждали народ к таким расправам. Парижская коммуна обратилась с воззванием к департаментам Франции, в котором призвала всех французов последовать примеру парижан. Случившееся названо было в этом воззвании актом правосудия и средством общественного спасения. Убийства заключённых продолжались в течение нескольких дней. Жертвами разъярённых толп в Париже стали по разным оценкам от 1100 до 1400 человек, среди которых были женщины и дети. Волна подобных жестоких расправ прокатилась и по провинциям.

386

*

Олимпия де Гуж была одной из немногих совестливых людей, которые тогда осмелились публично протестовать против безразличия властей и всех французов, позволивших допустить эти убийства. В один из тех сентябрьских дней она отправила печатникам свой текст для издания в виде брошюры и в форме листовки. Текст назывался «Гордость невинности, или Молчание истинного патриотизма».

Упомянув, что её страшные предсказания сбылись, Олимпия опять отвергла объяснения агитаторов, что революция требует кровопролития. «Кровь даже виновных людей, пролитая обильно и жестоко, навсегда оскверняет революции», — заявила она. Если бы французы осмелились высказать свои желания, то в большинстве, по всей видимости, предпочли бы вмешательство иностранных держав, потому что действия внешних врагов Франции кажутся терпимыми по сравнению с варварством, которое творится в стране; Париж, прославленный талантами и достижениями в искусствах, превратился в логово преступников, где уже невозможно отличить истинных патриотов от ложных, поражалась Олимпия. Ошеломлённая зверствами, она попыталась отрезвить соотечественников: «...Тысячам граждан безнаказанно перерéзали горло; многие, возможно, были виновны, в это можно поверить. Но граждане, неужели жизнь человека настолько никчемна в глазах человечества, что никто не соизволит разобраться, почему её отбирают у него?!».

В этой брошюре Олимпия протестовала против расправ над людьми без суда, когда доказательства вины человека подменяют обманом. Она протестовала и против смертной казни. Россия, которую так долго считали варварской страной, преподаёт великий урок миру, ссылая своих преступников в невозделанные земли, а французы, якобы гуманная нация, не способна подражать милосердию русских, сказала она, упрекая сограждан. Олимпия призвала французов отмежеваться от преступников. Отдавая себе отчёт в том, что критикует политику властей, когда за такие вольности уже казнят, она заявила, что не собирается отступать: «Я знаю, что мои слова навлекут на мою голову меч убийц, но я не первый раз выдерживаю их ярость, и я не буду осторожничать с ними, когда речь заходит о защите общего блага от врагов, как внутренних, так и внешних».

387

*

21 сентября 1792 года депутаты Конвента — вновь избранного Национального собрания — постановили отменить конституционную монархию как форму правления страной, а на следующий день провозгласили Францию республикой. Единой властью в стране — законодательной, исполнительной и судебной — теперь обладал Конвент. Принципом разделения властей, в необходимости которого просвещённые люди уже не сомневались и в целях которого по сути произошла революция в августе 1789 года, новые политические вожди Франции пренебрегли.

Конвент отменил летосчисление от рождения Иисуса Христа и объявил 22 сентября 1792 года первым днём новой эры. Конвент ввёл революционный календарь с новыми названиями месяцев, которые отражали явления природы и стадии земледелия. Таким образом безнаказанные сентябрьские убийства многих невинных людей остались событием старой, дореспубликанской эры и как бы не могли вызывать сомнений в добропорядочности вождей революции, да и месяца с названием «сентябрь» больше не существовало.

388

*

В октябре 1792 года Олимпия издала брошюру «Призраки общественного мнения». Заявив о своём стремлении восстановить здоровое общественное мнение, она ещё резче осудила зачинщиков сентябрьских убийств, и прежде всего их главного вдохновителя — Марата. Она назвала его разрушителем законов, тираном и бичом общества, смертельным врагом порядка и гуманности. «И этот людоед мог увлечь народ Франции?» — поражалась Олимпия. Она высказалась о том, что агитаторы пытаются развалить Конвент и даже подчинить своей воле. Она призвала депутатов не поддаваться на запугивания, иначе республике не устоять. «...Не пренебрегайте мнением женщины, которая всегда точна в предсказаниях», — заключила она.

389

*

С самого начала работы Конвента между радикальными и умеренными представителями власти начались серьёзные разногласия и вражда. 29 октября 1792 министр внутренних дел и один из депутатов в своих выступлениях обвинили Робеспьера в интригах, в нежелании остановить сентябрьские убийства и в стремлении к единоличной диктатуре. Конвент потребовал от Робеспьера ответить на эти обвинения. Прошла неделя, а ответа от него не последовало.

Олимпия живо отзывалась на все важные политические события, и в этот раз она тоже не промолчала. Тексты своих листовок и брошюр она составляла в один присест и могла закончить написание брошюры в течение десяти минут, причём написанное не исправляла. 5 ноября — в тот день, когда Робеспьер должен был выступить с оправдательной речью в Конвенте, — на улицах Парижа уже висели красные листовки с обращением к нему:

Робеспьер, когда Сенат Франции призвал тебя, чтобы ответить на все обвинения, которые накопились против тебя, почему, объясни, ты колебался? Невинность не выжидает, когда может победить клевету, и наоборот: обман всегда ищет отговорок. Ты готовил свою речь в течение восьми дней, чтобы ответить сегодня.

Олимпия обвиняла Робеспьера в стремлении расправиться не только с Людовиком, но и со всеми лидерами нового правительства:

Ты хочешь проложить свой путь через груды трупов, используя душегубства и убийства как ступени, чтобы подняться на самый верх! Грубый и подлый заговорщик!.. Твой трон будет твоим эшафотом.

Листовка призывала парижан защитить свою республику и не поддаваться на преступные подстрекательства, иначе столица Франции станет прибежищем людоедов. Текст заканчивался предостережением от расправ над агитаторами: если Марат и Робеспьер виновны, только закон может решить их участь. На листовке вместо имени автора стояла подпись POLYME.

390

*

В Манеже, где проходили сессии Конвента, было ограниченное число мест для граждан, которые хотели присутствовать на заседаниях. Из-за большого числа желающих послушать выступления известных политиков люди занимали очередь задолго до начала дебатов. Ловкачи зарабатывали на этом: местá в очереди продавались.

Скрижаль склонен был думать, что 5 ноября 1792 года, когда Робеспьер выступил перед депутатами с оправдательной речью, Олимпия присутствовала в Манеже. Правом участвовать в работе Конвента обладали по-прежнему исключительно мужчины, но женщины могли находиться в числе слушателей. Робеспьер сумел убедить депутатов в своей приверженности республиканским идеалам. Именно в той речи он произнёс известные слова: «Граждане, вы хотите революцию без революции? Что это за дух преследования, направленный против тех, кто освободили нас от цепей?».

Почти сразу после этого заседания Конвента Олимпия опубликовала брошюру «Ответ на оправдание Максимилиана Робеспьера, адресованный Жерому Петиону». Олимпия не только подписала «Ответ...» своим именем, но объявила, что именно она является автором той красной листовки с предсказанием казни Робеспьера. Брошюра начиналась с обращения к Жерому Петиону, который в то время был президентом Конвента: Олимпия высказала ему свою озабоченность тем, что общественное благо находится в опасности. Затем она обратилась Робеспьеру:

Ты очень далёк от того триумфа невиновности, который не оставляет сомнений в отношении обвиняемых. Я жалею тебя, Робеспьер, и я ненавижу тебя. [...] Я уверена, что несмотря на твою внезапную скромность, ты всё ещё питаешь радужные надежды подняться до положения древних и современных узурпаторов. Кромвель ласкает твой разум, а Мухаммед подчиняет его; чтобы сравняться с этими злодеями, не нужна удача.

Олимпия обвинила Робеспьера в том, что он по сути никогда не был республиканцем и что жизни тысяч людей для него ничего не стоят. Она заявила, что каким бы ни было его кратковременное торжество, он никогда не будет править просвещёнными людьми.

Чтобы Робеспьер смыл с себя весь позор, Олимпия предложила ему броситься вместе с ней в Сену, прикрепив к ногам пушечные ядра. Объяснив условия этого двойного суицида, она заключила: «Я полезна для моей страны, ты знаешь это; но твоя смерть по крайней мере освободит её от величайшего бедствия, а я, возможно, никогда не послужу ей лучше; я способна на такой крайний патриотизм». Брошюра заканчивалась перепечаткой текста той красной листовки, которую парижане могли прочесть накануне выступления Робеспьера в Конвенте.

391

*

В ноябре и декабре 1792 года Олимпия издала несколько брошюр. Одна из них называлась «Переписка двора. Моральный отчёт и последнее слово моим дорогим друзьям, от Олимпии де Гуж — Национальному собранию и народу». В этом послании она подтвердила, что хотела для Франции философской революции — такой, которая достойна просвещённых людей, но Учредительное собрание решило иначе: замечательная конституция, принятая депутатами, не произвела ничего, кроме чудовищного правительства. Олимпия пояснила, что взяться за перо в этот раз её побудила клевета: один из якобинцев заявил, что она является дочерью Людовика XV, и обвинил её в том, что она добивается возвращения Людовика XVI на трон. «Я не дочь короля, но с головой, увенчанной лаврами», — гордо возразила Олимпия. Отринув клевету, она пошла в наступление: «Мы хотели служить образцами для мира, а будем только его позором и его ужасом. [...] Дух [17]89-го должен возродиться, чтобы уничтожить дух 2-го сентября».

Олимпии к этому времени уже не раз угрожали расправой за её вмешательство в политику, но она уверила друзей и недругов, что не отступит: «...Я буду бросать вызов кинжалам трусливых убийц. Если я умру от их ударов, моя жизнь станет ещё более славной, а тень нечестивцев заставит мой образ сиять ещё ярче». Для Олимпии не было ничего дороже её беззаветного служения: «Я пожертвовала всем ради интересов родины — судьбой, достоинством, работой, здоровьем, любовными чувствами, что немало для такой горячей души, как моя».

Тогда же, в конце года, Олимпия издала брошюру, в которой обратилась к королю Пруссии Фридриху Вильгельму II. Высказав надежду, что ему хватит ума остановить наступление своих войск на Францию, она посоветовала Фридриху извлечь урок из того, что случилось с Людовиком XVI, и стать хорошим королём своему народу. Это послание она закончила словами: «Уходите с французской территории. Я желаю вам хорошего пути».

392

*

Начиная с осени 1792 года революционная армия, воевавшая против оккупантов, перешла от оборонительных действий к наступательным и продолжила теснить союзников за пределами Франции. Так же как некогда Людовик XVI решил сохранить свой трон с помощью объявления войны иностранным державам — ценой жизней тысяч французов, так правительство новорождённой республики, проявив ту же степень бесчеловечности, увидело средство для удержания своей власти в захватнических войнах

Той осенью Жак-Пьер Бриссо, руководивший Дипломатическим комитетом, в письме военному министру поделился своими мыслями о необходимости ведения агрессивных боевых действий: «Мы можем быть спокойны только тогда, когда Европа, вся Европа, будет в огне». В этом же письме он побуждал военного министра послать войска в Испанию. Революционное правительство опасалось, что возвращение солдат с фронтов усложнит и без того критическое положение в стране. Убеждённость в том, что республика должна вести захватнические войны, прозвучала и в письме министра внутренних дел Жан-Мари Ролана: «Приходится отправлять тысячи людей, которых мы держим под ружьём, так далеко, как только могут занести их ноги; в противном случае они вернулись бы и перерезали нам горло». Тогда же, осенью, республиканцы завоевали Бельгию, покорили земли на среднем течении Рейна и присоединили к Франции Савойю. Республиканское правительство задалось целью экспортировать революцию в страны Европы. 15 декабря 1792 года Конвент издал соответствующий декрет. Первая статья этого указа начиналась словами: «В странах, которые оккупированы или будут оккупированы армиями Республики, генералы на месте объявят от имени французской нации суверенитет народа, подавление всех установленных властей...».

393

*

Видимо устав от клеветы и угроз, Олимпия решила отойти от политики и уехать из Парижа. В декабре 1792 года, она отпечатала в типографии листовку «Моё последнее слово моим дорогим друзьям». В этом посвящении звучит грустная ирония, — среди политиков, которым адресовано это послание, у неё не было друзей. Олимпия сообщила парижанам, что к своему глубокому сожалению она своим уходом обрадует тех людоедов, чьи помощники хотели перерезать ей горло. «...Бурдон, Марат и все другие москиты будут довольны, — ухмыльнулась она. — Я возвращаю свои счета. Да, мои дорогие друзья, теперь вы будете спасены от честного наблюдателя...». Олимпия сослалась на то, что её заждалась муза комедии: «Талия зовёт меня, и я возвращаюсь в её объятия». Сказав также, что постарается опять стать женщиной, она отреклась от дальнейшей борьбы: «Я оставляю вам удовольствие потрясать Францию, как вам того хочется, разбазаривать её финансы, устраивать убийства и грабежи, раздавать должности, заменять добродетели и таланты пороками, наглостью и ничтожеством». Текст этой листовки заканчивался обращением Олимпии к сторонникам законности и гуманности с просьбой противодействовать, насколько могут, врагам истинных интересов народа и государства.

394

*

Как некогда пророк Иеремия решил умолкнуть, перестал увещевать свой грешный народ, но не смог удержать в груди тот горящий огонь, так случилось и с Олимпией. Её упаднические настроения быстро прошли. Она и в этот раз не уехала из Парижа. Вернуться на путь борьбы с несправедливостью и жестокостью революционного правительства её скорей всего побудила подготовка Конвента к судебному процессу над Людовиком XVI.

395

*

В конце 1792 года Конвент издал указ, который грозил смертной казнью каждому, кто предложит восстановить во Франции королевскую власть. Выказать сочувствие королю уже означало подвергать свою жизнь опасности. Тем не менее Олимпия отправила в Конвент письмо на имя президента с предложением выступить защитницей Людовика на суде. Тогда же, в середине декабря, она отпечатала в типографии текст этого письма, назвав его «Олимпия де Гуж, неофициальный защитник Людовика Капета», — и листовки с таким кричащим заглавием появились на улицах Парижа.

В письме на имя президента Конвента Олимпия заявила, что героизм и великодушие присущи женщинам не в меньшей мере, чем мужчинам, и поэтому она попросила не принимать во внимание в этом деле её пол. Назвав себя откровенной и лояльной республиканкой, она заметила, что нельзя вменять в вину все беды Франции последнему из монархов: страну довели до такого бедственного положения его коронованные предки. Сказав что в этом письме будет неуместно излагать все свои аргументы защиты, Олимпия попросила, чтобы Конвент и Людовик Капет согласились утвердить её в качестве помощницы Кретьену Гийому де Мальзербу, который взял на себя миссию адвоката короля. В обоснование своей просьбы она сослалась на пожилой возраст Мальзерба и на степень тяжести этой работы, которая требует сил и храбрости, присущих более молодым людям.

Древние римляне прославили себя, изгнав своего последнего царя Тарквиния, англичане же казнью Карла I опозорили себя в глазах потомков, заявила Олимпия. «Милосердие всегда приносит честь победителям», — писала она. Зная, что голосование в Конвенте за смертный приговор Людовику будет поимённым, она выразила уверенность, что большинство депутатов, будучи искренними республиканцами, проголосуют не за смертную казнь короля, а за его изгнание. «Народ, трон, — он всё потерял. Давайте будем достаточно великодушными, чтобы оставить ему жизнь», — заключила она.

Петиция Олимпии в Конвенте не была воспринята всерьёз. А несколько дней спустя вооружённые люди пришли к её дому и потребовали, чтобы она вышла к ним на улицу.

У Скрижаля ещё не утихла боль от того, что он прочёл о сентябрьских зверствах в Париже, когда разъярённые недоумки не щадили даже детей и женщин. В один из тех дней толпа убила мадам де Ламбаль — подругу и управительницу дома королевы Марии-Антуанетты. Надругавшись над её телом, эта орда, торжествуя, пронесла её отрубленную голову на пике по улицам Парижа. И никто из тех убийц, которые участвовали в сентябрьских расправах, не был осуждён.

Олимпия не побоялась выйти на крики вооружённых молодчиков. Один из них схватил её, приставил меч к её горлу и спросил своих подельников, кто сколько даст ему за её голову. Олимпия не утратила самообладания и чувство юмора. Она сказала, что заплатит самую большую цену, чем рассмешила и обезоружила эту ватагу.

396

*

14–17 января 1793 года в Конвенте решалась участь Людовика XVI. Сначала король был признан виновным, а затем состоялось поимённое голосование за вынесение ему смертного приговора. В голосовании приняли участие немногим более семисот депутатов. Большинство из них, 387 человек, проголосовали за смертную казнь. Один из депутатов предложил отсрочить исполнение смертного приговора. Принятие окончательного решения было назначено на 19 января.

18 января вокруг дворцовых зданий Тюильри и Манежа висели отпечатанные в типографии листовки с заголовком «Смертный приговор, который Олимпия де Гуж выносит Людовику Капету». В тексте Олимпия упомянула, что присутствовала на прошедших в Конвенте дебатах. Обращаясь к законодателям, она признала, что уважает их решение, принятое накануне, и тоже голосует за смерть тирана, но не таким образом, который выбрали они, а иным, который считает правильным. Она пояснила, что стремится поспособствовать установлению мира в стране и что именно эту цель она преследовала месяцем раньше, когда вызвалась защищать короля на суде. «Возвращаясь к моей роли добровольного защитника Людовика, я считаю, что поскольку он подвергся смертной казни как король, меч закона больше не может поразить его как человека», — заявила она. Зная, что депутаты будут обсуждать отсрочку казни, Олимпия, высказалась о том, что необходимо начать переговоры с державами-агрессорами и купить у них мир, который так нужен Франции, — купить ценой сохранения жизни Людовику. Олимпия призвала законодателей помиловать короля.

397

*

Большинством голосов депутаты отклонили предложение об отсрочке смертной казни королю. 21 января 1793 года Людовик с чувством собственного достоинства, проявив твёрдость духа, взошёл на эшафот. После того как нож гильотины упал, палач поднял за волосы отрубленную голову и показал её толпе.

398

*

Революционное правительство продолжало проводить политику захватнических войн. В феврале 1793 года Конвент объявил войну Англии и Нидерландам, а в марте объявил войну Испании. Однако именно в это время положение на фронтах круто изменилось. После вытеснения оккупантов с территории Франции республиканская армия стала редеть, — солдаты расходились по домам, считая свой долг перед родиной выполненным. За три месяца состав вооружённых сил Франции уменьшился вдвое.

10 марта 1793 года Конвент постановил призвать в армию триста тысяч военнослужащих на добровольных началах. Из-за нехватки добровольцев департаменты получили предписания обеспечить призыв новобранцев из числа холостых мужчин в возрасте от 18 до 40 лет. Волнения и бунты, вызванные крайней нуждой, голодом, дороговизной самых необходимых товаров и обесцениванием денег, происходили в городах и деревнях Франции ещё до этого указа. Принуждение к военной службе привело к массовым вооружённым восстаниям крестьян с резнёй и убийствами представителей новой власти. Крестьяне не хотели идти в армию; они отказывались участвовать в захватнических войнах республики. Многие восставшие требовали установления мира, возвращения королевской власти и отнятого у народа векового права на богопочитание.

Во Франции разгорелась гражданская война, которая охватила большинство департаментов. Вместо усиления своей армии для сражений с европейскими державами правительство республики посылало теперь солдат на подавление восстаний внутри страны. Начался террор.

19 марта Конвент издал декрет о наказании смертной казнью с конфискацией имущества каждого, кто принимал или будет принимать участие в восстаниях или контрреволюционных действиях во время вербовки солдат. Схваченного с оружием в руках указ требовал доставить в исполнительную комиссию по уголовным делам в течение двадцати четырёх часов и незамедлительно казнить. 29 марта Конвент постановил карать смертной казнью каждого, кто напечатает или напишет сочинение, которое побуждает к роспуску Национального собрания, или к восстановлению королевской власти, или к установлению любой другой власти, наносящей ущерб суверенитету народа. Продавцы и распространители таких произведений подлежали наказанию лишением свободы.

399

*

Скрижаль узнал, что за пять месяцев, прошедших после казни короля, Олимпия де Гуж опубликовала несколько памфлетов и два тома своих политических работ, но он не смог найти эти издания. Он узнал также, что 20 марта 1793 года на Олимпию было совершено нападение на улице, организованное с целью если не убить её, то запугать до смерти. Ей удалось спастись. Олимпия хорошо понимала, к чему может привести критика революционных властей, но она продолжала взывать к здравому смыслу французов столь же настойчиво и страстно.

400

*

В июне 1793 года Олимпия де Гуж опубликовала своё политическое завещание. Она послала экземпляры этого памфлета в Конвент, в Парижскую коммуну и в Якобинский клуб, а также отправила брошюры журналистам. Ближайшим поводом к написанию «Политического завещания» ей послужили, должно быть, аресты членов партии Жиронды — депутатов Конвента. Оказалось, правом защиты от преследований за убеждения уже не обладают даже члены парламента. Газеты жирондистов были закрыты, их редакторы — арестованы. Наступала эпоха диктатуры якобинцев, эпоха жестокого террора. Худшие предвидения Олимпии сбылись; французов не тронули её предостережения.

Скрижаль прочёл «Политическое завещание Олимпии де Гуж» как горькую и в то же время страстную исповедь человека, который знает, что обречён на смерть. Памфлет начинался с обращения к высшим силам. Мольба Олимпии напоминала плач Иеремии, созерцавшего развалины Иерусалима:

О божественное провидение! Ты, кто всегда руководил моими действиями, я призываю только тебя одного: люди больше не способны услышать меня. Устрой мои дни, ускорь срок. Мои глаза, уставшие от болезненного зрелища их раздоров, их преступных уловок, больше не могут вынести этот ужас. Если я должна погибнуть от контрреволюционеров всех партий, вдохнови меня в мои последние минуты, дай мне смелость и силу, чтобы посрамить нечестивых и если смогу, послужить моей стране до моего последнего часа!

Из этой брошюры Скрижаль узнал, что сын Олимпии, который воевал в республиканской армии, был ранен в бою. Его вытащили из-под трупов солдат и крупов лошадей; он попал в госпиталь, а залечив раны, отправился в Париж. Олимпия в это время была в провинции, в Турени, где жила её невестка с годовалым внуком. Она пишет, что сбежала туда из столицы, чтобы жить в уединении. Но получив известие о сыне, она поспешила в Париж, хотя понимала, что мчится навстречу смерти: «Я узнала, что небеса вернули мне сына и что он находится в Париже — и судьба, которой невозможно воспрепятствовать, вернула меня к стенам столицы, где меня без сомнения ждёт конец, достойный моей настойчивости и моих долгих трудов».

Олимпия не застала сына в Париже — он отправился на фронт. Она вернулась в Турень, но ненадолго. По всей видимости, окончательно покинуть этот залитый кровью город ей не дало чувство долга. Во всяком случае, в «Политическом завещании» она высказалась о том, что даже кинжалы, поднятые над её головой, не погасят её гражданский пыл и не заставят пойти против совести.

Возмущаясь политикой террора, которую проводило правительство, Олимпия в этой исповеди повинилась, что не смогла остановить реки крови. Сделав всё, что смогла, она решила уйти достойно: «Я всё предвидела, я знаю, что моя смерть неизбежна; но как славно, как прекрасно для благородной души умереть за погибающую родину, когда позорная смерть угрожает всем добрым гражданам!». Кровожадные вожди революции проповедуют республиканизм с помощью насилия и тем самым ведут народ к самому ужасному рабству; но придёт день — и они понесут наказания, равные их преступлениям, уверяет Олимпия; на последнем суде высшие силы потребуют этих государственных злодеев отчитаться за все преступления, за пролитую кровь. «Остановитесь в своей ненависти и своей мести!» — воззвала она.

Здесь же, в «Политическом завещании», Олимпия отчиталась о своих расходах за прошедшие четыре года. За это время она потратила более двух третей своих сбережений на общественные нужды, — на помощь бедным в морозную зиму 1788/89 годов, на добровольные пожертвования в казну, на благотворительные начинания, на открытие мастерских для рабочих и на публикации своих политических и литературных трудов. Олимпия перечислила всё, чем располагала, и назвала своих наследников:

Я отдаю своё сердце своей стране, свою честность — людям (им это нужно). Моя душа — женщинам, не безразличный подарок; мой творческий гений — драматургам, что для них не будет бесполезным; моя театральная логика — для выдающегося Шенье, моё бескорыстие — честолюбцам, моя философия — преследуемым, мой рассудок — фанатикам, моя религия — атеистам, моя искренняя радость — женщинам, пережившим свой расцвет, а все скудные остатки от моего честного состояния — моему естественному наследнику, моему сыну, если он переживёт меня. Что касается моих пьес, которых в рукописях будет несколько сотен, я отдаю их Комеди Франсез...

В конце завещания Олимпия обратилась ко всем французам. Она высказала им упрёки в нежелании истинной свободы и равенства, — в том, что их разъедают амбиции. В её последних словах прозвучала надежда на то, что французы смогут спасти свою страну и республиканское правительство, если сохранят спокойствие и бдительность.

401

*

В июне 1793 года Конвент принял новую конституцию Франции и обнародовал новую Декларацию прав человека и гражданина. Текст Декларации состоял из тридцати пяти статей и по сравнению с Декларацией 1789 года отличался направленностью на обеспечение равных политических, экономических и правовых условий для каждого гражданина с упором на гарантированную защиту гражданских свобод. Скрижаль выписал из Декларации 1793 года те статьи, которые в большей степени касались прав отдельной личности:

1 Целью общества является общее благополучие. Правительство создано для того, чтобы гарантировать человеку его естественные и неотъемлемые права.

2 Этими правами являются равенство, свобода, безопасность, собственность.

3 Все люди равны по своей природе и перед законом.

7 Право на выражение своих мыслей и мнений через прессу или любым другим способом, право на мирные собрания и свободное отправление культа не могут быть запрещены. Необходимость провозглашения этих прав предполагает наличие или недавнюю память о деспотизме.

9 Закон должен защищать общественную и личную свободу от угнетения тех, кто правят.

10 Никто не может быть обвинён, арестован или задержан, за исключением случаев, установленных законом и в установленном им порядке.

11 Любое действие, которое совершается против человека и которое не предусмотрено законом, является произвольным и тираническим; лицо, в отношении которого такое действие кто-то пожелал бы осуществить насильственным образом, имеет право отразить его с помощью силы.

12 Те, кто добиваются, содействуют, совершают или подготавливают такие произвольные действия, являются виновными и должны быть наказаны.

29 Каждый гражданин имеет равное право вносить свой вклад в формирование закона и в назначение своих представителей или агентов.

32 Право подавать петиции представителям государственной власти ни при каких обстоятельствах не может быть запрещено, приостановлено или ограничено.

33 Сопротивление угнетению является следствием других прав человека.

34 Угнетение хотя бы одного члена общества является угнетением всего общественного союза. Угнетение всего общественного союза является угнетением каждого его члена.

В разделе «Гарантии прав» новой конституции были также перечислены все права французов, среди которых названы неограниченная свобода печати и право на петицию. Этот новый, прогрессивный, хорошо продуманный текст Декларации прав человека и гражданина выглядел грустной насмешкой над действующими порядками в стране. Фактическое положение вещей уже не гарантировало французу элементарного права — права на жизнь.

402

*

Ещё до публикации «Политического завещания», в мае 1973 года, Олимпия составила текст очередного воззвания к соотечественникам. Спустя два месяца, в июле, вернувшись в Париж, она отдала этот текст в типографию для его тиражирования в виде листовки. 18 июля, прежде чем договориться об их расклейке на улицах города, Олимпия отправила один отпечатанный экземпляр в Комитет общественной безопасности; почему-то в этот раз она решила сначала узнать мнение властей о своём предложении. Листовка называлась «Три урны, или Спасение отечества».

Сказав, что страна близка к распаду, что французы вооружаются против французов, мало заботясь об исходе этой кровавой драмы, Олимпия заявила, что пришло время всем гражданам открыто, по совести, изъявить свою волю относительно того, хотят они республику или нет. Свой конкретный план она изложила от имени Бога, взывающего из глубин её души. Бог ей говорил, что его терпение переполнилось; французы, занятые резнёй, истощением всех ресурсов такой плодородной страны, должны прекратить братоубийство и выбрать правительство, которое наиболее соответствует их обычаям и характеру. Для этого Конвент должен издать указ о проведении голосования всех граждан во всех департаментах Франции: «...На столе председателя собрания должны стоять три урны, каждая из которых помечена одной из следующих надписей: Республиканское правительство единое и неделимое, Федеральное правительство, Монархическое правительство». Предложение Олимпии, переданное в листовке как шедшее от самогó Бога, предполагало, что после этого референдума каждый гражданин должен дать торжественную клятву уважать правительство, которое получит большинство голосов.

Имя автора на листовке указано не было. Два дня спустя после отправки Олимпией этого воззвания в Комитет общественной безопасности её арестовали.

403

*

Скрижаль не смог выяснить, кто первым потребовал ужесточить террор — «поставить террор на повестку дня», но начиная с августа 1793 года такую фразу — La terreur à l’ordre du jour — произносили разные политики: и Жорж Дантон, один из главных вождей Французской революции, и Жак Эбер, который был заместителем прокурора Парижской коммуны, и Максимилиан Робеспьер. Требование проведения террора звучало в периодической печати, и в тех мандатах, которые получали представители Конвента, отправляясь в департаменты страны для укрепления новых порядков, и в посланиях различных народных обществ, адресованных Конвенту. Горячка террора поразила всю Францию.

404

*

Олимпию отвели в ратушу. Её заперли в крохотном чердачном помещении и приставили к ней круглосуточную охрану. После допросов, спустя три недели, её перевели в тюрьму аббатства Сен-Жермен-де-Пре. О пережитом она рассказала в письме, которое тайком передала в надёжные руки для публикации в виде листовки. Текст назывался «Олимпия де Гуж в Революционном трибунале». «В течение месяца я была в кандалах; меня осудили прежде, чем меня послали в Революционный трибунал робеспьеровского синедриона, который решил, что через восемь дней меня гильотинируют», — сообщила она.

Олимпия пишет, что поводом для её ареста послужил текст «Три урны», но истинной причиной грозящей ей расправы является другое: новые тираны Франции, которых она назвала апостолами анархии и массовых убийств, не могут простить ей публичных обвинений. Олимпия заявила, что им не удастся обвинить её — женщину, рожденную с великим характером и по-настоящему республиканской душой. «Чистая и невозмутимая совесть — вот мой защитник», — пояснила она. «Заточив меня в темницу, вы решили, что избавились от наблюдателя, который расстраивает ваши заговоры. Дрожите, современные тираны! Мой голос будет слышен из глубины моей могилы», — пригрозила Олимпия. В этом письме она охарактеризовала Робеспьера как своего врага, — как честолюбца, стремящегося к диктатуре:

Робеспьер всегда казался мне амбициозным человеком без таланта, без души. Я видела его всегда готовым пожертвовать всей нацией ради диктатуры; я не могла вынести этих безумных и кровавых амбиций и преследовала его, как преследовала всех тиранов. Ненависть этого трусливого врага долго скрывалась в тени, пока он и его сторонники с нетерпением ждали благоприятного момента, чтобы отомстить мне.

Даже инквизиторы и чиновники свергнутого короля покраснели бы от стыда, узнав о таком насилии над невинными людьми в республиканской Франции; у Рима, закованного в кандалы, был только один Нерон, а у якобы свободной Франции их сто, заключила Олимпия. Красивые слова, прописанные в новых законах, не имеют ничего общего с жестокой действительностью:

Разве свобода слова и печати согласно статье 7 конституции не является самым ценным достоянием человека? Эти права, это достояние, сама конституция, останутся ли они только смутными фразами с иллюзорным содержанием? Увы! У меня есть печальный опыт.

В конце письма Олимпия высказала уверенность в том, что потомки и всё человечество осудят злодеяния революционного трибунала, а то, что соотечественникам станет известно об унижении, которое она пережила, послужит на благо Франции.

405

*

Прослеживая появление пьес и политических работ Олимпии де Гуж, Скрижаль не только увидел ход Французской революции глазами этой смелой, самоотверженной женщины, но помалу оказался вовлечённым в перипетии всего происходящего с ней. Чтобы это незримое присутствие в её жизни подарило ему встречу с Олимпией — встречу лицом к лицу, от него требовалось не так уж много: желание перейти ту зыбкую грань, которая отделяет прошлое от настоящего.

406

*

Это тихое сентябрьское утро обещало тёплый солнечный день, но на душе у Скрижаля было тягостно. Он бродил по аллеям Люксембургского сада, рассматривая потемневшие от времени мраморные статуи, и думал о варварстве людей, которые за столько столетий так и не научились жить в мире и согласии. На словах отстаивая интересы своего народа, а по сути стремясь к достижению своих целей, французы беспощадно, жестоко убивали друг друга. Люксембургский дворец тоже служил революционному правительству в качестве тюрьмы для тех честолюбцев, которые потерпели поражение в борьбе за власть и дожидались своей очереди на гильотину.

Скрижаль знал, что из тюрьмы аббатства Сен-Жермен-де-Пре Олимпию де Гуж перевели в женскую часть тюрьмы Ла-Форс, но выйдя из Люксембургского сада, он решил пойти сначала на площадь святой Маргариты, чтобы посмотреть на тюрьму аббатства.

Революционный Париж производил угнетающее впечатление. На узких улицах тяжело дышалось, — грязь на булыжных мостовых источала зловоние, а проезжавшие конные экипажи поднимали пыль. Лица прохожих, и мужчин, и женщин, искажала крайняя озабоченность, а то и нескрываемая злость. Скрижаль приостановился около дома с вывеской «Булочная», где собралось много людей, большей частью — женщины; некоторые размахивали скалками. Самые горячие головы пытались открыть запертую дверь магазина и что-то кричали. Парижане голодали, город боролся за выживание. В стране шла гражданская война. В Париже не стреляли, но указ Конвента от 23 августа о всеобщей мобилизации не коснулся разве что младенцев. Куда-то торопились солдаты с ружьями — и по одному, и небольшими отрядами, и пешком, и на лошадях; грохотали телеги, на которых тряслись и взрослые, и дети. Указ Конвента гласил, что до того часа, когда враги не будут изгнаны с территории страны, все французы находятся на постоянной военной службе: молодые люди отправляются воевать, женатым мужчинам вменяется в обязанность ковка оружия и доставка продовольствия, женщины должны шить палатки, одежду и служить в больницах, на детей возложена обязанность разбирать старое бельё на волокна, а от стариков указ потребовал появляться в общественных местах и вдохновлять воинов, а также проповедовать ненависть к королям и единство республики. Хотя хлеба у многих французов не было, республиканское правительство нашло дело почти для всех.

Тюрьма аббатства Сен-Жермен-де-Пре оказалась четырёхэтажным зданием с круглыми башенками, прилепленными по углам дома на уровне второго этажа. Если бы на окнах не стояли массивные решётки и у входа в тюрьму не прогуливались бы двое охранников с ружьями, её можно было принять за жилой дом. Именно здесь начались массовые убийства заключённых в том кровавом сентябре. Скрижаль не до конца понимал, зачем пришёл сюда. И только постояв у этих стен, которые слышали и рык душегубов, и стоны умирающих, он вполне осознал, что ему нужно было лично пережить случившееся, — стать причастным к зверствам одних парижан и к предсмертным мукам других.

Когда Скрижаль вышел из переулка на улицу Мазарин, он увидел, как босой мальчуган в коротких штанах и в рваном красном жилете расклеивал листовки на стене углового дома. Пока Скрижаль пропускал проезжавший экипаж и переходил дорогу, мальчуган поднял с мостовой свою сумку и убежал. Скрижаль остановился у стены с листовками. Ему сразу бросилась в глаза одна из них, на которой большими жирными буквами был напечатан заголовок: OLIMPE DE GOUGES AU TRIBUNAL REVOLUTIONNAIRE. Края бумаги были ещё мокрыми от клея. Скрижаль обрадовался и ускорил шаг.

Тюрьма Ла-Форс, куда перевели Олимпию де Гуж, находилась на правом берегу Сены, на улице Rue du Roi de Sicile. Не в насмешку, а всерьёз эта улица теперь называлась иначе: Rue des Droits-de-l'Homme — «Улица прав человека».

На подходе к Новому мосту Скрижаль увидел, как двое мужчин читали наклеенные на фонарном столбе листовки. Он сделал несколько шагов в их сторону и увидел ту самую листовку Олимпии с рассказом о её аресте. На последнем пролёте моста его догнал отряд вооружённых людей в штатском. Один из них, с ружьём на плече, толкнул Скрижаля, но даже не оглянулся. Сойдя с моста, отряд повернул налево, в сторону дворца Тюильри, где проходили заседания Конвента. Скрижалю нужно было идти в противоположную сторону.

Он немало поплутал, пока нашёл вход в женскую тюрьму. Им оказалось двухэтажное каменное здание с заколоченными окнами на первом этаже. Около деревянной будки, чуть в стороне от большой арки с утопленной в ней дверью, стоял пожилой солдат с ружьём. Скрижаль подошёл к нему и протянул пропуск. Солдат внимательно посмотрел ему в лицо, покосился на пропуск и попросил подождать. Когда он закрыл за собой массивную дверь, послышался лязг тяжёлого железного засова. Вскоре солдат вышел вместе с офицером. Это был молодой мужчина в тёмно-синем мундире с расстёгнутым воротом и непокрытой головой. Его недовольный заспанный вид наводил на мысль, что его только что разбудили. Он осмотрел Скрижаля с головы до ног.

— Это ваш документ? — спросил он вяло, показав пропуск, который унёс с собой солдат.

— Мой, — ответил Скрижаль.

— Подождите, пожалуйста, — буркнул офицер и ушёл.

Спустя немного времени из двери вышел морщинистый, сутулый старик в истоптанных башмаках и потёртой куртке.

— Месье, — обратился он к Скрижалю и сконфузился, после чего обратился как следовало республиканцу: — Гражданин, вам разрешено свидание. Я провожу вас. Следуйте, пожалуйста, за мной.

Скрижаль ожидал, что его обыщут или хотя бы спросят про оружие, но порядок свиданий с заключёнными этого, должно быть, не предусматривал.

Пройдя через служебное помещение, где сидел охранник, они попали в большой внутренний двор тюрьмы, образованный трёхэтажными зданиями, примыкавшими одно к другому. Во дворе прохаживались несколько женщин.

Старик провёл Скрижаля в один из корпусов. В коридоре первого этажа он остановился у третьей от входа камеры и постучал в дверь.

— К вам посетитель! — громко сказал он.

— Дайте мне минутку, — прозвучал женский голос.

Прошло гораздо больше минуты. Старик покачал головой и обратился к Скрижалю:

— Вот ваш пропуск. Когда будете уходить, отдайте его охраннику.

— Войдите, — донеслось из камеры.

Старик открыл дверь, она была не заперта, и ушёл.

— Здравствуйте, мадам, — Скрижаль склонил голову и в нерешительности остановился у порога.

Олимпия сидела на кровати спиной к изголовью, придерживая двумя руками книгу, которая лежала на коленях. Длинная юбка тюремного платья закрывала её вытянутые ноги почти до щиколоток.

— Здравствуйте, месье, — произнесла Олимпия без каких-либо эмоций в голосе.

— Вы позволите мне войти? — спросил Скрижаль.

— Зачем? — холодно откликнулась Олимпия.

Её прямой вопрос несколько обескуражил его.

— Я пришёл поддержать вас... и сообщить, что переданное вами письмо напечатано, — сказал Скрижаль. — Я сегодня видел листовку «Олимпия де Гуж в Революционном трибунале» на улице Мазарин и на Новом мосту.

Лицо Олимпии просветлело.

— Спасибо за хорошую новость, — она кивнула головой. — Вы прочли?

— Прочёл.

— И что скажете?

Скрижаль ответил не сразу:

— Стыдно за людей. И за тех честолюбцев, которые захватили власть, и за тех глупцов, которые поддерживают бесчеловечное правительство... Грустно, что таких подавляющее большинство... Если я могу быть чем-то вам полезен, постараюсь помочь.

— Благодарю вас, — отозвалась Олимпия. — Закройте, пожалуйста, дверь и присаживайтесь.

Она указала рукой на небольшую скамейку, стоявшую у грубо сбитого стола.

— Вы уж простите, я посижу на кровати. С ногой становится всё хуже.

Отложив книгу, Олимпия подтянула подол платья почти до колена, и Скрижаль увидел, что одна её голень, перевязанная бинтом, сильно распухла.

Он невольно сморщился от внутренней боли.

— Ничего-ничего, — улыбнулась она. — Физическую боль легче переносить, чем душевную... Меня обещали перевести в лазарет, но тянут. Похоже, ждут взятку... Расскажите, пожалуйста, о себе.

Скрижалю показалось, что Олимпия поспешила перевести разговор на другую тему, потому что не хотела, чтобы её жалели.

Он представился и сказал, что прочёл большинство её политических работ и что в её борьбе в одиночку против преступной власти он всей душой с ней.

— Честный человек, который борется за справедливость, уже не один; на его стороне высшие силы, — заметила Олимпия.

Скрижаль согласился.

— Вы не похожи на парижанина, — неожиданно сказала она.

— Да, вы правы, — подтвердил он, — я из Нью-Йорка.

Скрижаль в очередной раз убеждался в том, что ни расстояния, ни языковой барьер не могут помешать отзывчивым людям понимать друг друга.

— А как вы получили разрешение на эту встречу? — поинтересовалась Олимпия.

— Это оказалось гораздо легче, чем я думал, — признался он.

— Ну да, сейчас всё продаётся... даже совесть, — Олимпия помрачнела.

— Нет, я не умею давать взяток, — улыбнулся Скрижаль. — Просто чтобы чего-то достичь, нужно очень этого захотеть и поверить, что всё получится... А я очень хотел увидеть вас, — вырвалось у него.

Скрижаль смутился. Олимпия тоже. Она поправила рукой свои буйно вьющиеся волосы.

— Вы простите, я ещё не причёсывалась сегодня... И вообще, я давно забыла, что я женщина, — грустно произнесла она.

На Скрижаля смотрела интересная, даже красивая парижанка. Полуседые волосы, которые ниспадали ей на плечи, не старили её. Большие глубокие карие глаза, чувственные губы, тонкая шея и белая нежная кожа говорили о расцвете её женских сил, а гордо вскинутые брови, излом складки на её высоком лбу и манера её разговора наводили на мысль о том, что она научилась жить не рассчитывая на чью-либо помощь и умеет постоять за себя.

— Жаль, что пришлось жить в такое безумное время, — вздохнула Олимпия. — Голод, обесценивание денег — ещё полбеды. С нуждой можно справиться, если страной правят те, у кого есть разум и сердце. Исчезло уважение людей друг к другу, обесценилась жизнь человека...

В коридоре послышались шаги и возгласы чем-то возмущавшейся женщины.

— А что вы можете сказать о Французской революции? — спросила Олимпия.

Скрижаль задумался.

— Её начали люди с благими намерениями, а завершили... палачи. Победили нищие духом, — ответил он.

Глаза Олимпии заблестели. Она отвела взгляд и повернула голову в сторону окна. Лёжа на кровати, она могла видеть только стену соседнего здания с такими же зарешёченными окнами. Помолчав, она опять посмотрела Скрижалю в глаза и заговорила:

— Если вы прочли моё последнее письмо, то знаете, что накануне ареста я упала и повредила ногу. У меня был жар, мне нужен был врач, а на меня надели кандалы, заперли на чердаке в ратуше и приставили ко мне жандармов, которые не оставляли меня ни днём, ни ночью... ни на минуту.

Глаза Олимпии опять заблестели и загорелись.

— Вы можете себе представить, какое унижение я перенесла? — спросила она с болью в голосе.

Скрижаль гнал от себя картины, которые ему представлялись.

— Эти головорезы из магистратуры целую неделю отказывали мне в вызове врача. Они не хотели слышать о моих просьбах принести мне чистое бельё... Моя единственная сорочка, пропитанная потом, высохла на мне больше двадцати раз... Простите за эту подробность... Надо мной сжалилась повариха из ратуши, которая носила мне еду; она отдала мне свою сорочку. И знаете, ей за это изрядно досталось от тех начальников — за проявленную человечность... Вы правы, победили пещерные люди.

Она опустила взгляд и в задумчивости стала расправлять складки на юбке своего тюремного платья.

— Когда-то мужчины были благородными рыцарями... — так же, в задумчивости, вновь заговорила Олимпия. — Они шли на любые жертвы, чтобы завоевать расположение дам. А теперь... Наступила новая эра... эра террора. Мужчины оставили женщинам лишь одно право — угождать им, нравиться им, и отвели только одну роль в обществе — роль прислуги. Теперь женщину можно даже зарезать по приказу из ратуши... Не я первая, не я последняя, кому они отрубят голову за вмешательство в политику.

Посмотрев на отложенную книгу, Олимпия взяла её и как бы взвешивая, потрясла в руке.

— Я ненавижу политику... — продолжила она. — Но я пожертвовала ради неё своим здоровьем, своей личной жизнью, своим миром... Я опустошила свой кошелёк и сократила свои дни... Нет, конечно не ради политики. Я хотела помочь моей стране, помочь французам остаться гуманными людьми. Пусть я не Жанна д'Арк, но не меньшая патриотка Франции. Мой меч — здравый смысл, которым французы начисто разучились пользоваться.

Олимпия грустно вздохнула.

— А вы патриот своей страны? — спросила она.

Вопрос был из тех, на которые Скрижаль не мог ответить прямо, без разъяснений.

— Мне не нравится это слово, — признался он. — За ним может стоять всё что угодно, от самопожертвования ради спасения своего народа до массового истребления людей ради оправдания преступной политики... Те бандиты, которые вас арестовали, тоже называют себя патриотами. Убивая несогласных с ними, они говорят, что делают это из чувства патриотизма... Этим словом часто прикрываются подлецы, чтобы играть страстями доверчивых людей, — чтобы направлять эти страсти в нужную им сторону. У человека... у всех народов есть вполне определённые мерки для оценки любых поступков кого бы то ни было: справедливость, честность, гуманность... Суждения, которые основаны на нравственных принципах не зависят, не должны зависеть, от места рождения и проживания человека. Эти мерки гораздо тяжелей исказить приёмами демагогии и пропаганды... А понятие «патриотизм» можно легко наполнить любым содержанием.

— Хм... Спасибо за откровенность, — сказала Олимпия. — А как вы думаете, станет ли мир гуманнее, добрее?

— Не знаю... но надеюсь на это, — честно ответил Скрижаль. — Многие стремятся к этому... И вы сделали для этого немало.

Олимпия смутилась и повернула голову в сторону окна. Помолчав и смахнув слезу, она опять обратилась к Скрижалю:

— Вы сказали, что готовы мне помочь... Могу я попросить вас об одолжении?

— Конечно, — согласился он.

— Не возьмётесь ли вы передать моё письмо, так чтобы о нём до поры никто не узнал?.. На трибуну женщин по-прежнему не пускают, поэтому всё, что мне остаётся, — печатать листовки.

Она достала из книги лист бумаги, сложенный несколько раз, подалась плечами вперёд и протянула его Скрижалю:

— Я назвала своё послание «Преследуемая патриотка — Национальному конвенту». Спрячьте его, пожалуйста.

Олимпия подождала, пока Скрижаль спрятал письмо.

— На улице Жан-Жака Руссо есть типографская мастерская Жан-Дени Валаде. Передайте ему, пожалуйста, это письмо лично в руки и скажите, что оно от Мари, — попросила она. — И ещё скажите так: формат — листовки, двести штук, с расклейкой в Париже и рассылкой по адресам из списка под номером два. Запомнили?

Скрижаль повторил её слова.

Олимпия кивнула головой и пояснила:

— Я оставила типографу деньги на тот случай, если меня арестуют. Их должно хватить ещё на несколько брошюр, но кажется, скорей подойдёт моя очередь на эшафот...

Скрижаль не нашёлся, что ответить.

— Давайте прощаться, — сказала Олимпия. — Если бы я могла нормально ходить, я проводила бы вас; здесь заключённым разрешают даже гулять во дворе... но... я хочу подняться.

Олимпия опустила здоровую ногу на пол, а затем, помогая себе обеими руками, медленно опустила и больную ногу. Сев на кровати, она потянулась к палке, которая лежала на полу, но Скрижаль подал ей обе руки и помог встать.

Они стояли лицом к лицу и пристально смотрели друг другу в глаза. Скрижаль не отпускал её рук.

— Можно я обниму вас? — спросил он.

— Вы хотите обнять немытую даму? — грустно улыбнулась Олимпия. У неё навернулись слёзы.

Скрижаль восхищался внутренней силой этой хрупкой на вид женщины и испытывал к ней не поддающуюся определению нежность. Он тоже с трудом сдерживал наплыв чувств.

— Вы так чисты... — только и смог произнести он.

Они обнялись.

— Спасибо вам, — проникновенно прошептала Олимпия. Чуть отстранившись, она смущённо посмотрела ему в глаза. — Не волнуйтесь за меня... Хорошо? Я ничего не боюсь... Разве что моих предсказаний.

— И вам спасибо за всё, — ответил он.

Олимпия высвободила руки.

— Прощайте, — она отвела взгляд и опираясь на стол, повернулась в сторону окна. — Вспоминайте меня иногда.

— Я буду думать о вас... поэтому не прощаюсь, — сказал Скрижаль и поспешил уйти.

407

*

Олимпия де Гуж взошла на эшафот 3 ноября 1793 года. Три дня спустя был казнён герцог Орлеанский, первый принц крови. Чуть раньше, в октябре, на гильотину повели королеву Марию-Антуанетту и лидеров партии жирондистов в количестве двадцати одного человека. Революционный маховик смерти увеличивал скорость вращения.

Когда Скрижаль искал сведения о количестве французов, погибших в годы революции — обезглавленных на гильотине и убитых в гражданской войне, у него перед глазами всплыло фото времён Второй мировой войны. На нём — еврейские женщины, абсолютно голые, стоят в очереди на расстрел, некоторые — с детьми на руках.

Дикий мир воюющих мужчин с каждым веком становился всё кровавей и кровавей. Если не знать, что в нём и вне его ограниченных пределов существуют незыблемые законы нравственности и что в этом мире жили и живут совестливые, умные, чистые душой и сильные духом люди, то незачем было бы жить. А таких людей Скрижаль повстречал немало. Теперь его грела радость и не отпускала боль от близкого знакомства с ещё одним замечательным человеком, с Олимпией де Гуж. Глядя из окна своей Нью-Йоркской квартиры на лучащуюся зыбь океана и на заснеженный берег, он по-прежнему чувствовал тепло от её объятий. Ни время, ни расстояния уже не могли остудить это тепло.

408

*

Взвешивая достижения революций в Англии и Франции и урон, который они нанесли этим странам, Скрижаль в каждой из них увидел скорее трагедию народа, чем средство, которое способствовало обретению искомых прав и свобод. Он склонялся к мысли, что любой захват власти с помощью силы является показателем духовной незрелости нации — свидетельством того, что жители страны не могут решить проблемы в обществе цивилизованным образом. Он убеждён был в том, что прибегая к принуждению и тем более к насилию, никакие дела нельзя обустроить к лучшему. Такие попытки, как смог убедиться он, ожесточают души, порождают ненависть и приводят к взаимному уничтожению людей.

Жизненный опыт, личный и обретённый за годы интеллектуальных странствий по дорогам истории и в общении с проницательными умами, помог ему уяснить, что если целью развития нации считать её духовное здоровье и благополучие, то самый верный путь к этой цели — это путь просвещения народа, приложение усилий мудрых людей к усвоению согражданами той непреходящей истины, что высшими мерками в любых делах, и государственных и личных, являются мерки нравственности — честность, справедливость, доброта, уважение к людям разных взглядов, требования гуманности и взаимопомощи. Несмотря на крайне медленное мирное продвижение низов любого народа к цивилизованности, этот путь оказывается самым коротким. Тот же вывод о главных приоритетах напрашивался и относительно всех землян. Ответ на вопрос, выживет ли человечество, — объединятся ли все народы и тем самым устранят возможность самоуничтожения, — напрямую зависит от того, сумеют и успеют ли страны с разными социальными, культурными и религиозными традициями принять нормы нравственности в качестве важнейших законов, — таких, которые превыше повелений правителей и пророков, — таких законов, которые действуют неизменно, независимо от пренебрежения ими или признания, и являются определяющими в мире людей не только в личной и общественной жизни, но и на межгосударственном уровне.

409

*

Задумавшись над тем, какие пределы духа осваивать дальше, Скрижаль стал взвешивать, не пришло ли время познакомиться с трудами немецких философов, однако он решил не торопиться. Ещё за изучением трудов французских писателей он осознал, что ему, живущему на Американском континенте, почти ничего не известно о том, как европейцы обживали этот материк и как потомки переселенцев из Англии создали здесь независимую страну. Его, опять же, интересовала не событийная канва истории, а становление и борьба тех интеллектуальных и духовных сил, которые исподволь движут всеми социальными переменами и определяют характер дальнейшего развития народов земли. Он рассудил, что следующим этапом в его самообразовании, которое, как давно понял он, было по сути самопознанием, станет усвоение того, с чем столкнулись и как возобладали либеральные взгляды свободомыслящих эмигрантов-англичан в американских колониях Англии.

КОНЕЦ ПЯТОЙ КНИГИ

____________________

Читать 6-ю книгу

Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»

На главную страницу