Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 4. Философские искания в эпоху Возрождения. Гуманисты Европы XV–XVI веков

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

 

 

 

 

 

Философские искания в эпоху Возрождения. Гуманисты Европы XV–XVI веков.

Начавшееся в Италии движение гуманизма распространилось за Альпы. Здесь оно обрело свои особенности. Характерной его чертой было то, что многие приверженцы нового мировоззрения вышли из монахов.

Северный гуманизм, как стали называть это движение в европейских странах — прежде всего в Нидерландах и Германии, — не успел окрепнуть в полной мере. Век его оказался недолгим. Реформация, вóйны между противостоящими лагерями расколовшейся церкви прервали естественный процесс духовного возрождения Западной цивилизации; просвещённые люди направили свои усилия не на созидательный труд, а на борьбу за конфессиональные интересы.

Серьёзный удар гуманизму нанесла Контрреформация, как называют борьбу католической церкви за восстановление утерянных ею позиций. Меры, предпринятые Римской курией — создание вселенской инквизиции, казни еретиков, благословение óрдена иезуитов, запрещение и уничтожение многих книг, — внушали католикам страх и подавляли свободомыслие.

 

232

*

В отличие от Италии, где движение гуманизма носило светский характер, в Нидерландах и Германии идеи гуманизма были во многом усвоены в среде монахов, которые хотели очистить погрязшую в пороках церковь.  Эти искания вылились в полумонашеское-полусветское движение, которое стали называть Братство общей жизни.  Его приверженцы пытались возродить родственные отношения между людьми, подобные тем, что сложились в первых христианских коммунах.  Братья селились сообща и отказывались от личного имущества в пользу общины.  При этом они не давали монашеских обетов и трудились, как миряне.  Каждый из них стремился к личному совершенствованию.  Путь к нему братья видели в благочестивом образе жизни и в праведных делах.  Они высоко ценили знание.  Особое внимание братья уделяли воспитанию и образованию детей.  В открытых ими школах подростки наряду с другими предметами изучали классиков Древнего мира.  Первое такое братство появилось около 1375 года в Нидерландах в городе Девентере.  Его основал Герт Гроте, порвавший с монашеством.

По-видимому именно в Девентере, в школе Братства общей жизни обучался в начале XV века Николай Кузанский.  Труды этого немецкого богослова и учёного отразили мировоззрение самостоятельно думающего человека.  Бог находится во всём таким образом, что всё — в нём; «II.3 Отними Бога от творения — и ничего не останется», — утверждал Николай в трактате «Об учёном незнании».  Из его философских суждений Скрижаль запомнил также высказывания о том, что на свете нет даже двух равных друг другу вещей, и что истина в точности неуловима, и что человек есть бог, но только не абсолютно, поскольку он человек.  Ви́дение мира, изложенное в трактате «Об учёном незнании», опережало научные представления XV века: Николай Кузанский заявил, что Земля вовсе не является центром вселенной, а движется, как любое другое космическое тело.  В более поздних его трудах, написанных после того как Николай стал кардиналом, Скрижаль уже не увидел таких смелых высказываний.

 

233

*

Свободомыслие и гуманистические настроения распространялись не только в среде богословов и монахов.  С конца XV столетия в Центральной Европе, главным образом в Германии, стали формироваться кружки и учёные общества гуманистов.  Интеллектуалы из Нидерландов, Германии, Франции, Англии ездили на учёбу в Италию и возвращались на родину с багажом знаний.  Они просвещали соотечественников, помалу преодолевали засилье схоластики в университетах и открывали школы, которые давали гуманистическое образование учащимся.

Иоганн Экк, один самых начитанных людей Германии, до начала своего противоборства с Лютером не сдерживал восторгов: «Я воздаю хвалу нашему веку, в котором мы распростились с варварством и в котором юношеству открылась возможность настоящего образования... Поистине мы должны считать себя счастливыми, что живём в таком великом веке».  Глава Флорентийской Академии Марсилио Фичино в одном из писем, датированном 1492 годом, назвал своё время Золотым веком — веком, который возродил языкознание, поэзию, риторику, живопись, скульптуру, архитектуру, музыку, вернул из забвения труды Платона, дал миру печатные станки и таблицы для расчёта движения небесных тел.

 

234

*

О наступлении нового времени свидетельствовал результат громкой многолетней полемики немецкого гуманиста Иоганна Рейхлина с крещёным евреем Иоганном Пфефферкорном; в этот спор были вовлечены лучшие умы Германии.

Пфефферкорн решил бороться против иудаизма.  В 1509 году он получил разрешение от германского короля Максимилиана конфисковать Талмуд и многие еврейские книги, якобы оскорбляющие христиан.  Однако архиепископ Майнца и некоторые германские князья выступили в защиту евреев, и король повелел назначить комиссию для расследования обвинений Пфефферкорна.  Члены комиссии сделали соответствующие запросы в университеты Германии, а также попросили высказаться известных учёных.  Иоганн Рейхлин, один из них, дал положительный отзыв о Талмуде, после чего Пфефферкорн вступил с ним в литературную полемику.  Рейхлин был знатоком иврита.  В своих сочинениях он писал о пользе древнееврейских книг для христиан, тогда как Пфефферкорн настаивал на их уничтожении.

Монахи доминиканского ордена и преподаватели-схоласты из ряда университетов, прежде всего Кёльнского, выступили с резким осуждением позиции Рейхлина, но гуманисты Германии решительно его поддержали.  Здравомыслящие люди выиграли в этом споре.  Максимилиан издал указ, запрещающий сожжение еврейских книг.  Начатый против Рейхлина процесс инквизиции был остановлен.  Это произошло во многом благодаря уже сложившемуся в Германии общественному мнению, которое усвоило идеалы подвижников эпохи Возрождения.

 

235

*

Самый известный из представителей Северного гуманизма Эразм Роттердамский родился между 1465 и 1469 годом в Нидерландах, в городе Гауде, невдалеке от Роттердама.  Начальное образование он получил в школе города Девентера, которую основало Братство общей жизни.  В тринадцать лет Эразм осиротел и оказался без средств к существованию.  Он был незаконнорожденным сыном священника, что лишало его возможности сделать карьеру.  Нужда побудила Эразма уйти в монастырь.  К счастью для него здесь была богатая библиотека.  Пытливый молодой человек проводил время за чтением книг, изучал латынь и греческий язык.

После семи лет монастырской жизни Эразм поступил на службу к епископу французского города Камбре и стал выполнять обязанности секретаря.  В 1495 году епископ разрешил Эразму отправиться на учёбу в Парижский университет для совершенствования богословских знаний и назначил ему стипендию.  В Париже Эразм издал сборник афоризмов, который принёс ему широкую известность.  В дальнейшем его жизнь проходила в постоянных разъездах по городам Западной Европы — от Англии до Италии.  При этом Эразм несколько лет преподавал в Кембридже греческий язык и читал лекции на богословские темы.  Ему покровительствовал испанский король Карл, который стал императором Священной Римской империи.  Эразм получил должность советника короля с хорошим жалованьем, но этот чин ни к чему его не обязывал.  Он по-прежнему оставался свободным литератором и разъезжал по городам Европы.  Умер он в 1536 году в Базеле.

Никколо Макиавелли и Эразм Роттердамский были практически ровесниками.  И приблизительно в одно и то же время, в 1513–1515 годах, они написали свои главные политические трактаты.  В этих двух книгах запечатлены прямо противоположные назидания правителям.  Макиавелли в «Государе» утверждал, что носитель верховной власти обязан уметь хитрить, не выполнять свои обещания, и ему лучше вообще не иметь никаких добродетелей.  Эразм в «Воспитании христианского государя» настаивал на том, что правитель должен превосходить всех честностью, твёрдо держать данное слово и быть подобием Бога на земле.  Макиавелли считал, что подчинения подданных можно добиться лишь внушая им страх и проявляя жестокость; Эразм видел хорошего монарха в том, кто привязывает к себе народ добрыми делами.  Макиавелли называл приготовления к войне и ведение войн главным занятием правителя; Эразм утверждал, что хороший государь вообще никогда не начнёт войну.

 

236

*

Интеллектуальное наследие Эразма Роттердамского очень велико.  Помимо литераторства, он занимался переводами, а также способствовал изданию книг, которые сыграли важную роль в духовном развитии Западного мира.

Наибольшую известность из его литературных трудов получила «Похвала Глупости», изданная в 1511 году.  Опубликовав её, Эразм проявил незаурядную смелость.  Трактат написан в форме монолога, который произносит нахваливающая себя Глупость.  Она злорадствует, что мудрость не распространяется в мире.  В человеческом обществе всё полно глупости, всё делается дураками и среди дураков; и это правильно; лучше быть дураком, чем мудрецом, считает Глупость.  Сомневающихся в справедливости её слов, она отсылает к известной аллегории Платона о тёмных и просвещённых людях: узники, которые продолжают сидеть в полутьме пещеры, оказываются гораздо счастливей того из них, кто вышел из пещеры к свету.  Глупость у Эразма утверждает, что именно она создаёт государства, что именно она поддерживает власть, религию и суд.  «XLVII Зачем мне храмы, когда весь шар земной — мой храм?» — потешается Глупость.

В выборе сюжета этого сочинения Скрижаль увидел влияние поэмы немецкого писателя Себастьяна Бранта «Корабль дураков», которая была издана в 1494 году в Базеле и которая, в свою очередь, отразила уже известные прежде мотивы.  Однако по сравнению с очень острой сатирой Эразма, «Корабль дураков» показался Скрижалю шутливой книжицей, написанной для развлечения обывателей.

 

237

*

В «Похвале Глупости» Эразм устами своей недалёкой героини назвал вещи своими именами.  Он сорвал маски с богословов и монахов; он беспощадно раскритиковал королей и пап.  Глупость привечает суеверных людей как своих; её умиляют простаки, которые в награду за ежедневное повторение псалмов надеются на вечное блаженство; ей близки те, кто почитают деву Марию больше, чем Иисуса; её радуют дураки, которые чтят иконы больше, чем изображённых на них святых.

Заговорив о богословах, Глупость призналась, что вполне понимает, чем рискует: они могут наброситься на неё, потребуют отречения от своих слов, а в случае отказа — объявят еретичкой, как поступают со всеми неугодными им людьми.  Но эта угроза её не остановила: Глупость повела речь о тонкостях схоластов и назвала их умствования архидурацкими, а также высказалась о заблуждениях жирных, довольных собой богословов, которые мнят себя чуть ли не богами.  В отличие от апостолов, богословы всё знают о природе греха, о причине крещения и о тайнах непорочного зачатия девы Марии.  «LIII Всё, что касается ада, они описывают с такими подробностями, как будто провели в том государстве бóльшую часть жизни», — восхищается Глупость осведомлённостью своих питомцев.  Низколобая героиня Эразма сообщила, что постоянно помогает монахам:

 

LIV Ещё один вид глупцов — те, кто называют себя монахами и благочестивыми; но оба названия ложны, ведь большинство из них далеки от благочестия и никто не становится жирнее их. Они — повсюду, хотя должны жить в уединении; нельзя пройти по улице, чтобы не встретить монахов. Не знаю, кто был бы несчастней, чем они, если б я не помогала им столь многими способами. И хотя монахи вызывают у всех такое отвращение, что даже случайная встреча с ними считается дурной приметой, сами они вполне собой довольны. Ведь они уверены, что высшее благочестие состоит в безграмотности. [...] Некоторые боятся притронуться к деньгам, словно к яду, но нисколько не опасаются ни вина, ни флирта с женщинами.

 

Глупость довольна тем, что монахи бахвалятся своим неряшеством и попрошайничеством и что вместо уподобления Иисусу Христу силятся как можно больше отличаться друг от друга и презирают друг друга, поскольку принадлежат разным орденам.  При всём этом они мнят себя гораздо выше светских людей, и Глупость гордится своими монашествующими подопечными.

 

238

*

Героиня «Похвалы» Эразма как будто решила обозреть все свои владения и поощрить всех своих воспитанников.  Наведалась она и к королям, которые почитают её.  Глупость не нарадуется тому, что монархи возлагают все заботы на богов, а сами живут в своё удовольствие: «LV Они уверены, что исполняют все свои обязанности правителя, если охотятся каждый день, разводят породистых лошадей, продают звания и должности и придумывают новые способы пополнения своей казны за счёт изымания кошельков у граждан».

Высшие церковные чины — тоже ученики Глупости.  «LVII ...Папы, кардиналы и епископы в образе жизни так старательно следуют за королями, что в помпезности почти сравнялись с ними, если не превзошли», — говорит она.  Епископы пасут только самих себя, пекутся лишь о сборе денег и не вспоминают, что их высокое звание обязывает прежде всего к труду и заботе о нуждающихся.  Если бы папы, которые занимают место Иисуса Христа, должны были подражать его образу жизни, то кто купил бы тогда этот римский престол или стал бы его защищать оружием, ядами и всем, что только можно? — спрашивает Глупость.  Если бы такой человек появился, то бесчисленные чиновники, начиная от нотариусов, кончая сводниками, оказались бы обречёнными на голод.  Глупость торжествует по поводу того, что на папском престоле восседают её выдвиженцы:

 

LIХ Сколь многих выгод лишился бы папский престол, если б к нему получила доступ мудрость! «Мудрость» сказала я? Пусть не мудрость, но хотя бы крупица той соли, о которой говорил Христос. Что осталось бы тогда от всех этих богатств, почестей, владычества, побед, должностей, исключений из закона, поборов, индульгенций, и от таких коней, и от таких мулов, и от таких телохранителей, и от стольких наслаждений?

 

Глупость помогает папам, облачённым в свои мистические, почти театральные наряды, разыгрывать роль верховных епископов.  В результате её поддержки, главной заботой пап служат не крайне тяжёлые и самоотверженные дела пастырства, а интердикты, отлучения, анафемы, к которым понтифики особенно часто прибегают, когда дело касается церковных богатств.

 

239

*

Скрижалю показалось, что Эразм в «Похвале» порой увлекался и забывал, что пишет от имени своей героини, чья шутовская роль позволяет ей безнаказанно перемежать правду и вздор.  Так самовосхваление Глупости, которая столь ярко характеризует первосвященников, перешло в гневную речь самогó автора о том, что злейшими врагами церкви являются именно папы:

 

LIХ Воспламеняясь ревностью о Христе, папы сражаются огнём и мечом, обильно проливая христианскую кровь. При этом они полагают, что наиболее по-апостольски защищают церковь, супругу Христа, и доблестно сокрушают её врагов, как будто у церкви были какие-то более смертельные враги, чем сами нечестивые прелаты, которые не только не проповедуют Христа, но и препятствуют распространению его учения множеством своих законов исключительно ради своей выгоды; они искажают его назидания своими толкованиями и убивают его гнусным примером своей жизни.

 

В трактатах Эразма Роттердамского Скрижаль увидел решительное осуждение войн.  Протест против насилия и кровопролитий прозвучал и в «Похвале Глупости».  Словоохотливая героиня Эразма, говоря о папах-воителях, заметила, что даже дряхлые старцы с юношеской горячностью затевают войны; тем самым они попирают и гражданские законы, и основы религии.  Дерзкие слова Глупости о воинственных старцах-первосвященниках определённо указывали на современника Эразма — папу Юлия II, человека почтенного возраста, который непрестанно вёл захватнические войны и бывало, лично руководил войсками.

 

240

*

Глупость не без гордости поведала о том, что апостолы, Иисус и даже Бог во многом похожи на неё.  Она цитирует библейские тексты, с тем чтобы доказать: апостол Павел хулил знание как пагубу, ведущую к надменности; он называл себя неразумным, призывал к безумию других и в какой-то мере приписывал глупость самомý Богу.  Героиня «Похвалы» по-родственному величает всех апостолов невежественными глупцами.  Уверенно заявив, что дураки не случайно угодны Богу, она умиляется и тому, что Иисус благоволил к простакам, а мудрецов порицал:

 

LXV Вовсе не случайно дураки столь угодны Богу. [...] И Христос в Евангелии всегда осуждает книжников, и фарисеев, и законников, но усердно защищает невежественную толпу. Ведь что иное означают слова: «Горе вам, книжники и фарисеи», если не «Горе вам, мудрые люди»? Кажется, ему больше всего были по душе малые дети, женщины и рыбаки.

 

Поскольку все смертные — глупцы, то сам Иисус, сделавшись человеком, стал некоторым образом глупым, рассудила эта самодовольная хвастунья.  Она уверена в том, что именно её верховенство на земле отвечает замыслу Творца: «LXV ...Великий Архитектор мира, Бог, запретил человеку вкушать от древа познания, словно познание — смертельный яд для счастья».

Эразм в затеянной им игре перевоплощения зашёл так далеко, что поручил своей бесцеремонной героине проверить, так ли уж крепки устои христианства.  И выполнив задание, она подвела итог: «LXVI Короче говоря, христианская вера кажется сродни некоему виду глупости и совершенно несовместима с мудростью».  Но героиня Эразма на этом не остановилась.  Она пустилась в доказательство того, что блаженство, которое христиане стремятся достичь ценой стольких трудов, есть лишь разновидность безумия.  Прощаясь, Глупость попросила не судить её строго, — что с неё, недалёкой, взять, — однако посоветовала не забывать пословицу: «Порой и глупец обронит меткое слово».

 

241

*

Трактат Эразма «Жалоба Мира» также представляет собой монолог и во многом перекликается с «Похвалой Глупости», но в отличие от «Похвалы» с её сюжетной хитрецой, «Жалоба» написана без ёрничества.  В ней говорит Мир, возмущённый безумием народов Европы: он обвиняет людей всех сословий и званий — от королей до обывателей — в попрании христианских заповедей, в бесчеловечности.

Причины раздоров и войн Мир видит прежде всего в действиях правителей.  Вместо того чтобы заботиться о подданных, они ради своих преступных замыслов не щадят сограждан, приносят им безмерные страдания и безжалостно разрушают подвластные страны.  «Какое нужно иметь бесстыдство, чтобы распространять христианскую религию среди неверующих народов как религию мира, когда вы сами не живёте в мире, но ожесточённо спорите и воюете между собой без малейшей передышки?!» — возмущается Мир.  Он не обнаружил согласия ни между философами, ни между богословами: здесь тоже шла война, хотя и бескровная, но не менее бессмысленная.  Потеряв надежду встретить радушный приём в кругу светских людей, Мир предпринял попытку обосноваться в среде братьев какого-нибудь монашеского ордена, но получил самый грубый отпор.  Мир убедился в том, что вера служит монахам только поводом для вражды и ненависти:

 

Чего я мог ожидать там, где одна религия, похоже, воюет с другой? Различных религий столько же, сколько религиозных братств. Доминиканцы спорят с миноритами, бенедиктинцы с бернардинцами; сколько способов поклонения, столько различных обрядов и церемоний; они не соглашаются между собой ни в чём; каждый ценит своё и поэтому проклинает всех остальных. Больше того, одно и то же братство раздирается на части.

 

Отчаявшись, Мир хотел найти пристанище в душе хоть одного человека — но и это ему не удалось: каждый борется с собой; одних увлекают пороки, других гложут противоречия.

Теряя равновесие, Мир негодует на людей, развязывающих братоубийственные войны.  Он поражается тому, что христиане вступают в союз с турками и воюют между собой; все страны, все реки и моря залиты христианской кровью.  Герой «Жалобы» заявил, что ему стыдно за христиан, которые сражаются более жестоко, чем в древности иудеи и язычники, и что христиане по свирепости превосходят даже диких зверей.

Мир чувствует себя изгоем на земле: война подчинила себе всех, даже служителей церкви: священники следуют за солдатами, епископы играют главную роль в армии, а самым достойным претендентом на должность главы католиков считается папский легат, который находится в военном лагере.  Войны развязывают даже сами верховные понтифики; они делают это под предлогом служения церкви, но на самом деле преследуют личные, корыстные цели.  Одним из таких зачинщиков войны Мир прямо, по имени, назвал папу Юлия II.

Высшие чиновники от веры не могли ответить Эразму по существу — нечем было.  Главным средством борьбы церкви с честными, смелыми, свободомыслящими людьми служила расправа, — если не над самими правдолюбцами, то над их сочинениями.  Так произошло и с трудами Эразма.  Вскоре после его смерти, в 1559 году, постановлением Тридентского собора они были включены в Индекс запрещённых книг.

 

242

*

За то недолгое время, которое Скрижаль прожил вместе с Аней, она сильно изменилась.  В день их первой встречи она показалась ему похожей на раненую птицу, смотревшую с опаской на мир.  То, что походило на рану, теперь вполне затянулось.  Аня была полна жизненных сил.  Хотя она много работала в клинике, и сдавала экзамены в колледже, и заботилась о родителях, и навещала сына, который жил вместе с своей пассией, и хотя влечение друг к другу и страсть полночи не давали им спать, на её лице не было даже тени усталости.  Напротив, Аня выглядела окрылённой и счастливой.  Скрижаль теперь точно знал: это его женщина.

Бурное развитие их отношений вдохновляло и его самого.  Времени для самообразования у него стало меньше, но он испытывал прилив новых душевных сил.  «И за что мне такое счастье?» — думал Скрижаль.  Он ожидал скорее расплаты за своё не столь давнее предательство, чем такого неожиданного, щедрого дара свыше — встречи с Аней.  Он был благодарен судьбе за новое сильное чувство.

 

243

*

Литературная деятельность и личные связи Эразма Роттердамского во многом способствовали распространению идей гуманизма во всех европейских странах.  У него сложились дружеские отношения и с учёными из Оксфордского университета.  В 1499 году, когда Эразм первый раз приехал в Англию, он познакомился и подружился с преподавателями Оксфорда — Уильямом Гроцином, Томасом Линакром и Джоном Колетом, которые сыграли ведущую роль в пробуждении интереса англичан к трудам интеллектуалов Древнего мира и в популяризации гуманистических взглядов в Англии.

В том же 1499 году Эразм познакомился с Томасом Мором, которому было только двадцать лет.  Их знакомство переросло в тесную многолетнюю дружбу.  «Похвалу Глупости» Эразм написал в лондонском доме Мора и ему же посвятил, а в 1516 году помог издать его «Утопию».  В судьбе Томаса Мора Скрижаль увидел столько философского содержания, что значение «Утопии» отошло для него далеко на второй план.  В эту страницу мировой истории он решил вчитаться повнимательней.

 

244

*

После двух лет занятий в Оксфорде Томас Мор изучал юриспруденцию в Лондоне и стал адвокатом.  Он серьёзно подумывал о том, чтобы уйти в монастырь, но этому, видимо, помешало его неравнодушие к беззакониям, которые происходили в стране, да и жизнерадостный характер вряд ли позволил бы ему провести свой век затворником.  В 1504 году Мор был избран в парламент членом Палаты общин и сразу же проявил себя борцом за справедливость: он смело выступил против утверждения очередного налога в пользу короля Генриха VII.  Палата общин поддержала его, но король распустил парламент.  Мор оказался в опале и занялся адвокатурой.  В 1509 году, когда на престол вступил молодой Генрих VIII, Томас Мор возвратился в политику.  Уже в следующем году он был избран в парламент и назначен помощником шерифа Лондона.  Своим добросовестным трудом на этом посту он заслужил авторитет и симпатии горожан.  В 1515 году по предложению купцов Лондона Мор был включён в состав королевского посольства во Фландрию для урегулирования торгового конфликта между Англией и Нидерландами.  Во время этой поездки он начал работать над книгой, за которой впоследствии закрепилось её сокращённое название — «Утопия».

 

245

*

Главный герой «Утопии» — путешественник Рафаил — критикует существующие в Англии порядки, а затем рассказывает собеседникам о стране Утопии, где он прожил пять лет.  Рафаил порицает захватнические войны и содержание огромных армий; он винит монахов за праздную жизнь и английских королей — за безнравственную, грабительскую по отношению к своему народу политику.  Рафаил осуждает смертную казнь за воровство и говорит о ценности человеческой жизни.  Причины хищений он объясняет несправедливостью в обществе, — тем, что аристократы обирают до нитки арендаторов своих поместий и разоряют их, а это подталкивает обездоленных людей к преступлениям.  Герой Мора утверждает, что в процветающих государствах существует заговор богачей, которые прикрываясь интересами государства, пекутся о личных выгодах.

Корень всех бед Рафаил видит в существовании частной собственности.  Хотя совершенно её уничтожить нельзя, можно и нужно ограничить законами размеры земельных владений и состояния людей, считает он.  Далее, противореча сказанному о неискоренимости частной собственности, он повествует о стране Утопии, где частной собственности нет — где всё принадлежит всем.  Эту нестыковку разъясняет название страны, образованное от греческого слова τόπος, «место», с предшествующим отрицанием, то есть «не-место», «несуществующее место».  Утопия — это идеальное с точки зрения Мора государство; построить его, видимо, вряд ли удастся, но стремиться к установлению подобных порядков следует.

Утопией правит принцепс.  Его избирают выборщики тайным голосованием из кандидатов, которых выдвинул народ.  Принцепс руководит страной пожизненно, остальные должностные лица избираются на год.  Самые важные государственные дела обсуждает сенат.  Регулярно, раз в два года, сельские жители Утопии переселяются в города, а горожане занимают их дома в деревне, чтобы тяжёлый труд земледельцев был распределён на всех поровну.  Кроме земледелия, каждый гражданин овладевает каким-то ремеслом.

Утопийцы осуждают войны и видят в них проявление зверства.  Ничто не считают они в такой степени презренным, как славу, добытую на войне.

Поскольку практически все граждане этого островного государства заняты полезным делом, страна благоденствует, а рабочий день длится здесь только шесть часов.  Изобилие в Утопии и необременительность труда её граждан Рафаил объяснил тем, что у других народов огромная часть населения не работает: это и женщины, и несчётное число людей, ведущих праздный образ жизни: священники, монахи, богатеи и владельцы поместий с их семьями и прислугой, а также нищие, не желающие трудиться.  С другой стороны, жители острова неприхотливы.  Каждый довольствуется одним платьем, которое обычно носит в течение двух лет.  Утопийцы не пользуются деньгами: продукты своего труда они свозят на рынки и склады, откуда получают товары — в нужном количестве и бесплатно.  Избавление от денег искоренило в людях алчность и устранило многочисленные поводы для правонарушений.  Использование золотых и серебряных предметов считается в Утопии позорным.  Из золота и серебра здесь делают ночные горшки, а также цепи, кандалы и кольца, которые надевают на преступников.

Хотя утопийцы могут обедать дома, горожане обычно приходят на совместную трапезу в специально существующие для этой цели здания.  Чем тратить время и силы на приготовление пищи самим, они предпочитают общественное столование, где подают обильную и вкусную еду.  Женщины каждого семейства обслуживают эти застолья по очереди, а самую тяжёлую работу выполняют рабы.  В рабство в Утопии попадают преступники и люди, которые обесчестили себя.

При том что герой книги осудил жестокие законы Англии, из его описания идеального государства следует, что система наказаний должна быть очень строгой.  В Утопии обращают в рабство не только за тяжкие преступления, но и за нарушение супружеской верности, и за повторное самовольное путешествие в другой город без разрешения должностных лиц.  Злостных преступников в Утопии закалывают.  За повторную супружескую измену здесь тоже карают смертью.

Свободным временем каждый житель страны распоряжается по своему усмотрению; в большинстве граждане используют его для интеллектуальных занятий.  Счастье утопийцы видят в духовной свободе, в обретении знаний и в получении удовольствий, но не всяких, а тех, которые приличествуют благочестивым людям.  В Утопии нет ни винных лавок, ни публичных домов.

Характерной особенностью этого государства является разнообразие религиозных взглядов граждан.  Его основатель Утоп, чьим именем назван остров, узаконил право каждого верить во что угодно.  «Он счёл нелепым и глупым для любого человека угрожать кому-либо, чтобы заставить поверить в то, что сам считает истинным», — сообщает Рафаил.  В отношении богопочитания здесь не допускается никакого насилия.  За попытки принуждения к вере и за преследования тех людей, которые имеют нетрадиционные религиозные представления, законы Утопии предписывают обращение в рабство и даже смертную казнь.  Из рассказа Рафаила следует, что подобные беззакония не случаются: жители этой страны с уважением относятся к приверженцам самых разных верований.

Сколь далеко от реалий XVI столетия была мечта Мора о веротерпимости и взаимоуважении между людьми разных убеждений продемонстрировала трагическая судьба самогó автора «Утопии».  Когда Скрижаль узнал о событиях, которые привели к казни Томаса Мора, и о подробностях расправы над ним, он пережил эту смерть как потерю близкого человека.

 

246

*

Публикация «Утопии» принесла известность её автору.  В 1518 году Томас Мор был представлен Генриху VIII.  Король нашёл в нём эрудированного и очень интересного собеседника.  Мор стал членом Тайного совета.  В 1521 году он получил должность помощника казначея и звание рыцаря — за заслуги перед королём и Англией.

Сближению Генриха с Мором во многом способствовало начало раскола католического мира.  После того как Лютер в 1517 году повесил на воротах церкви в Виттенберге тезисы с осуждением порочной практики духовенства, христианский Запад пришёл в движение.  Воззвание Лютера оказалось той спичкой, которая подожгла Европу.  События развивались стремительно.  Уже в 1522–1523 годах Германия пережила восстание рыцарей, в 1524–1526 годах — Крестьянскую войну.  В Швейцарии началась гражданская война между католиками и протестантами.  Кровавые отсветы занимавшегося на материке пожара уже были видны с Альбиона.

 

247

*

Большинство гуманистов не одобряли революционные методы борьбы за переустройство церкви.  Они опасались стихийных массовых движений и кровопролитий.  Путь к благополучию христианского мира гуманисты видели в просвещении народных масс, в постепенных политических и церковных преобразованиях.  Однако некоторые учёные мужи подчинили служение общечеловеческим идеалам узкоклассовым или конфессиональным интересам.

Среди гуманистов были и сторонники радикальных действий.  Немецкий рыцарь Ульрих фон Гуттен, младший современник Томаса Мора, призывал соотечественников к борьбе против папства за политическую независимость и духовную свободу Германии.  Гуттен остро критиковал пороки духовенства, и его сатиры были очень популярными в начале XVI века.  В диалоге «Вадиск, или Римская троица» он сказал о том, что в Риме преизбыток проституток, священников и писцов; что там торгуют тремя вещами: Христом, церковными должностями и женщинами и что простота, умеренность и благочестие изгнаны из Рима.  Гуттен одобрял начатое Лютером реформистское движение, но использовал его как повод для борьбы за права своего сословия.  По сути, именно Гуттен явился вдохновителем Рыцарского восстания.  В 1523 году после разгрома рыцарей и смерти их вождя Франца фон Зиккингена он бежал в Швейцарию, где через несколько месяцев умер.

За восстанием рыцарей последовал бунт крестьян Германии.  Вождь это движения проповедник Томас Мюнцер был образованным человеком.  Он задался целью облегчить тяжёлое положение бедноты и стремился восстановить отношения между людьми в соответствии с идеалами раннего христианства.  Но его нельзя было назвать гуманистом.  Являясь сторонником радикальных реформ не только в церкви, но и в государственном устройстве, он проповедовал всеобщее равенство, побуждал малоимущих к неповиновению князьям и передаче власти народу.  При этом Мюнцер призывал соотечественников к насильственным действиям, к истреблению тиранов и врагов Христа, поощрял разрушение церквей, монастырей и домов дворян.  В Германии началось массовое народное восстание.  В 1525 году, после того как войско князей разгромило полчище крестьян, Мюнцер был схвачен и казнён.

За те восемь лет, которые отделяли казнь Томаса Мюнцера от появления тезисов Мартина Лютера, борьба за преобразования в церкви прошла путь от конструктивной критики Римской курии и околорелигиозных споров до кровопролитных сражений.  Реформация обрела в Германии характер революционного движения.  В Крестьянской войне погибли около ста тысяч человек.

 

248

*

Томас Мор не принял идей Реформации.  В этом он был единодушен не только с большинством гуманистов, включая Эразма Роттердамского, но и с королём Генрихом VIII.

Генрих получил в юности богословское образование и готовился принять сан архиепископа кентерберийского.  Ему досталась корона Англии лишь потому, что его старший брат умер.  В 1521 году Генрих написал трактат, направленный против реформистских взглядов Лютера.  В этой книге он выступил защитником догматов католической церкви и главенства папы.  Лютер ответил английскому королю с обычным для него хамством.  Томас Мор вступил в эту полемику сначала негласно — тем, что отредактировал трактат короля.  А в 1523 году он сочинил сатиру, где высмеял германского реформатора и тоже наговорил грубостей.

Мор вполне осознавал, сколь низко пала церковь.  Он осуждал пороки духовенства и считал, что авторитет собора выше авторитета пап.  Однако существующий порядок вещей казался ему меньшим злом по сравнению с расколом католичества.

 

249

*

В 1523 году Мор стал председателем Палаты общин.  Он всячески отказывался от этого поста, но уступил настоятельным требованиям канцлера.  Король Генрих думал, что парламент возглавит покорный ему человек, но его ожидания не оправдались.  Милости монарха не сделали Мора более сговорчивым.  В качестве председателя Палаты общин он отклонил требование короля об утверждении новых налогов.  Попытка Генриха удалить Мора из Лондона — отправить послом в Испанию — не удалась.

Король, наверное, симпатизировал Томасу Мору.  К тому же этот принципиальный, неподкупный человек был, видимо, талантливым политиком.  Иначе трудно объяснить, почему в 1529 году Генрих VIII избрал лорд-канцлером именно его.  Что заставило Мора принять канцлерство — для Скрижаля тоже осталось неясным; вероятно, к этому его побудила надежда реализовать какие-то замыслы из тех, что отразились в «Утопии».  Как бы там ни было, Мор стал высшим государственным чиновником Англии — вторым после короля представителем власти.

Томас Мор вполне осознавал, чем рискует вступая в эту должность.  На торжественном собрании в Вестминстере, которое состоялось на следующий день после вручения ему Большой печати лорд-канцлера Англии, он в ответной речи сказал, что заступает на этот высокий пост как на место, преисполненное трудов и опасностей.  Если бы не милость к нему короля и добрая воля многих уважаемых людей, это место было бы ему столь же приятным, сколь Дамоклу был приятен меч, подвешенный прямо над головой, заключил он.  Меч над головой Томаса Мора оказался подвешенным сразу после вступления в должность.

 

250

*

Ещё задолго до назначения Мора лорд-канцлером Генрих VIII положил глаз на Анну Болейн, фрейлину королевы.  Он был женат на Екатерине Арагонской, которая родила ему дочь, но мечтал о наследнике престола.  Охладев к жене, король увлёкся Анной и решил развестись с Екатериной.  В ожидании согласия на развод от римского епископа Генрих искал поддержки своим замыслам у влиятельных лиц.  Расчёт на то, что канцлер будет на его стороне, не оправдался.  Томас Мор просил короля не требовать от него невозможного и говорил, что совесть не позволяет ему одобрить расторжение этого брака.  Генрих оставил Мора в покое, но только на время.  Желательная для него весть из Рима так и не пришла, — папа был против развода.  Влияние и деньги помогли английскому королю получить подтверждение законности его намерений от известных богословов и епископов, а также от университетов Оксфорда, Кембриджа, Парижа, Орлеана и других авторитетных высших школ.

Когда Генрих увидел в папстве препятствие на своём пути, он решил устранить его.  Начиная с 1529 года парламент принял ряд законов, которые ограничили права римского епископа на территории Англии.  Между тем Анна Болейн забеременела, и король стал действовать более решительно.  11 мая 1532 года он собрал представителей духовенства и потребовал от них отвергнуть власть папы.  Четыре дня спустя собрание английских иерархов признало, что все церковные законы требуют согласия короля.  Тем самым формально король стал главой церкви Англии.

Совесть не позволила Томасу Мору продолжать работу на своём посту.  На следующий день, 16 мая, он попросил Генриха освободить его от должности лорд-канцлера, и Генрих принял отставку.  Через неделю архиепископ кентерберийский объявил брак короля с Екатериной расторгнутым, а законной супругой признал Анну.

 

251

*

Томас Мор оказался в стеснённом материальном положении.  Сбережений у него не было.  Он распустил слуг.  Его взрослым детям тоже пришлось покинуть дом отца.  Но Мор не падал духом и шутил, как прежде, хотя спокойно жить ему не давали.  Безусловно по воле Генриха его пытались обвинить в разного рода нарушениях закона, якобы совершённых во время исполнения обязанностей лорд-канцлера; подсылаемые к нему шпионы пытались спровоцировать его на противозаконные действия, но все фабрикуемые против него дела разваливались, — Мор был безупречно честным человеком.

Тем временем папа Климент VII отлучил Генриха от церкви.  Неделю спустя, 30 марта 1534 года, парламент принял «Акт о наследовании», провозгласивший наследниками короля его детей от Анны Болейн.  Любые апелляции к Риму и запреты, которые исходили из Рима и препятствовали такому порядку преемства верховной власти, этим постановлением были объявлены не имеющими силы.  Текст «Акта о наследовании» заканчивался словами о том, что все подданные короля должны присягнуть этому закону, а те, кто откажутся дать клятву, подлежат тюремному заключению с конфискацией имущества.

Хотя Томас Мор уже не занимал никаких государственных постов, он пользовался у соотечественников большим авторитетом.  Его гражданская позиция была очень важна и для самого Генриха.  Об этом свидетельствует вызов Мора в Ламбетский дворец — лондонскую резиденцию архиепископа кентерберийского — за две с лишним недели до того, как парламент принял «Акт о наследовании»: его вызвали, чтобы он принёс присягу положениям этого акта, который ещё не был даже узаконен.  Мор хорошо понимал, что за уклонение от присяги заплатит жизнью.  Тем не менее он отказался дать клятву.  О причинах своего отказа он не захотел говорить.  Его арестовали и посадили в Тауэр.

 

252

*

Скрижаль знал, что проникнуть в лондонский Тауэр постороннему человеку практически невозможно.  Но он не считал себя посторонним.  К тому же условия заточения Томаса Мора поначалу были нестрогими.  Мор переписывался с родными и читал книги.  Его жену вынудили даже платить за квартирование и питание мужа в Тауэре, как будто он жил в гостинице.  Ему разрешали свидания с близкими и с теми людьми, которые могли склонить его к присяге.

 

253

*

Томас Мор, укутанный в плотный клетчатый плед, полулежал, опёршись на спинку кровати.  На коленях он держал дощечку с листом бумаги и что-то писал.  Когда охранник закрыл за собой массивную железную дверь, Скрижаль поздоровался и представился.

Мор поднял голову и холодно посмотрел на вошедшего.

— Что вам от меня нужно? — без церемоний, почти грубо спросил он.

Столь недружелюбный выпад не был для Скрижаля неожиданным.  Он знал, что к Мору подсылали шпионов, чтобы спровоцировать на открытый разговор и затем использовать сказанное им против него же.

— Я принёс вам письмо от Эразма, — сказал Скрижаль.  Он сделал несколько шагов и в нерешительности положил конверт на тумбочку, которая стояла у кровати.

Мор аккуратно вставил перо в чернильницу.  Взяв письмо, он вынул из конверта сложенный вчетверо лист и развернул бумагу.  Когда он пробежал глазами первые строчки, его лицо разгладилось.

— Спасибо, — уже без вражды в голосе произнёс Мор. — Можете присесть, — он указал в сторону небольшого стола, по обеим сторонам которого стояли короткие, рассчитанные на одного человека скамьи.

Пока Мор читал письмо, Скрижаль огляделся.  Круглой формы каземат походил на просторный, замурованный сверху каменный колодезь.  Хотя был полдень редкого для Лондона безоблачного дня, рассеянные лучи света едва пробивались сквозь узкие, высоко расположенные окна в форме бойниц.  Здесь было холодно, сыро и стоял такой затхлый воздух, будто в эту каменную башню просачивалось болото.

— Эх, Эразм... — едва слышно вздохнул Мор.  Он отложил письмо и сел на кровати.  Сбросив с себя плед, он поднялся и стал медленно прохаживаться от двери к стене и обратно.

— Вы читали это письмо? — спросил Мор.

— Нет, — ответил Скрижаль, — но я знаю, о чём оно.  Заместитель констебля передал мне его содержание, когда возвращал.  Он уверял меня, что Эразм тысячу раз прав убеждая вас принять требования короля и тем самым сохранить свою жизнь.

Мор остановился.

— Знаменитая Глупость Эразма порадовалась бы такому безумству, — саркастически улыбнулся он. — Да что там... Теперь она может гордиться ещё одним своим воспитанником — самим Эразмом.

Мор сел за стол напротив Скрижаля и долго молча испытующе смотрел ему в глаза.

— Только рабы могут думать одно, а говорить и действовать по-другому, — медленно произнёс Мор.

Перед Скрижалем сидел благородного вида, уверенный в себе человек с болезненно-бледным лицом.  Глубокий, проницательный взгляд говорил о его целеустремлённости и силе духа.  Тёмные с проседью волосы доходили ему до плеч, а редкая с рыжиной борода опускалась на грудь.  Его внешний облик свидетельствовал о невозмутимом внутреннем спокойствии и собранности.

— Вы тоже думаете, что нужно пресмыкаться, чтобы сохранить жизнь?

Скрижалю казалось, Мор смотрел ему прямо в душу.

— Нет, я так не думаю, — искренне ответил он, — но... я не знаю, хватило бы у меня мужества идти до самого конца, пойти на смерть.

— Совестливый человек просто не сможет иначе...  Я уж не говорю о том, что придётся растоптать в себе самое ценное, самое божественное, что в нас есть ради этого мешка с костями... — Мор закинул руку за голову и потянул за рубашку, словно поднимая себя за шиворот. — Вы только представьте: как затем, после предательства, жить?

— Да... вы правы, — ответил Скрижаль.

— Спасибо за поддержку, — с чувством сказал Мор. — Вы не единственный человек, согласный со мной в этом, но один из немногих...  Если веру можно продать по цене тела, выходит, она стоит не дороже шлюхи, — неторопливо произнёс он. — Представьте себе: король посылает вам уличную девку и велит провести с ней ночь.  Неужели вы обязаны принять её как благородную девицу? целовать ей руки и ублажать, чтобы только угодить королю?

Скрижаль молчал.

— Даже если бы то была не падшая женщина, а благочестивая девица, с которой король повелел вам обвенчаться...  Не правильней ли будет узнать, нужна ли вам эта красотка, женаты ли вы, в конце концов, или нет?.. — Мор по-прежнему оставался спокойным, но было видно, что он говорил о глубоко наболевшем. — Есть вещи, на которые ни королевская власть, ни власть папы не распространяется.  Вера — одна из них.  Это моя крепость, которую я никому не сдам.  Её можно отнять у меня только вместе с головой.

Скрижаль подумал, что Генрих VIII посягнул не на основы католичества, а на внешние правила культа, но промолчал.

— Речь даже не о вере, — уточнил Мор, будто прочитав его мысли. — То, что происходит, — не более чем политические игры вокруг церковных законов...  Дело в совести.  Если король хочет отнять у папы подати английского духовенства, если он меняет любовниц каждую пятницу, а по субботам обязывает Англию присягать новым церковным правилам, — Бог ему судья.  Но требовать от меня одобрения всего этого?  Нет уж, увольте...

Скрижаль очень хорошо понимал Мора и согласился с ним.

— А моя растоптанная Англия готова на всё, чтобы ублажить похоть и алчность королей...  Что же делать, если выпало жить среди рабов... — вздохнул Мор. — Кажется, я слишком размечтался в своей «Утопии».

Он говорил негромко, но отчётливо, и Скрижаль насторожился:

— Вы не боитесь, что вас подслушивают?

— Мне так или иначе припишут всё, что захотят, откровенничал я или нет... — грустно улыбнулся Мор. — Впрочем, вы правы.  К чему дразнить собак?

Скрижаль чувствовал духовное родство с сидящим перед ним человеком и хотел помочь ему, но не знал — чем.

— Если надо передать что-нибудь вашим родным или друзьям, скажите, я всё сделаю... — предложил он.

— Спасибо, — очень тепло улыбнулся Мор. — Мне ничего не нужно.  А если что понадобится, я попрошу жену.

Он встал и вышел из-за стола.  Скрижаль тоже поднялся.

— Вы же знаете, что цензура читает письма.  И потом... — голос Скрижаля дрогнул, — вас могут лишить права переписки и свиданий.

— Пусть так...  Но вы же, надеюсь, поняли: главного у меня никому не отнять. — Лицо Мора светилось радостью свободного человека.

— Впрочем, одна просьба у меня к вам есть, — сказал он. — Передайте, пожалуйста, честным людям этот наш разговор.

— Обещаю, — ответил Скрижаль и пожал протянутую ему руку.  Левой ладонью он тронул плечо Мора и хотел обнять его, но сдержал порыв и поспешил уйти.

 

254

*

6 июля 1535 года, в день казни Томаса Мора, Скрижаль не отправился к эшафоту на Тауэр Хилл.  Он не сомневался, что этот ставший столь близким ему человек встретит смерть мужественно.  А то, что происходит с телом, от которого отсекают голову, Скрижаля не интересовало.  В его душе всё ещё звучали слова: «Главного у меня никому не отнять».  И ведь прав был Мор, подумал он: действительно, не отняли.

 

255

*

Усилия просвещённых, совестливых людей, направленные на духовное оздоровление церкви, на установление гражданского мира и веротерпимости в обществе, а также окрепшая вера интеллектуалов в неограниченные внутренние резервы человека сделали невозможным возврат европейских народов к безликому рабскому прозябанию.  Тем не менее Реформация почти подавила те творческие силы, которые заявили о себе в республиканской Флоренции, а затем пробудились и в северной части Европы.  Мысленно обозрев события трёх столетий — от начала Возрождения в Италии до середины XVI века, — Скрижаль увидел, что движение гуманизма оказалось захлёстнутым волнами насилия, вражды и войн, поводом к которым послужили религиозные споры; эта буря страстей, поднятая реформаторами церкви, отбросила гуманистические искания просвещённых христиан в область бесплодной кровопролитной борьбы за верховенство тех или иных религиозных убеждений.  А вожди новых конфессий и монархи Европы использовали раскол церкви в эгоистичных, авторитарных целях, которые зачастую не имели ничего общего с вопросами веры.

Новые для Европы времена начались с дерзкого протеста Мартина Лютера, который поначалу проявил себя как поборник справедливости и обличитель пороков церкви.  Знания, полученные Лютером в университете, его личные знакомства с гуманистами, а также решительные выступления многих достойных людей, которые жили до него и критиковали папство, безусловно придавали Лютеру уверенность в своей правоте.  Однако дальнейшие действия германского реформатора, его враждебность не только к католикам, но и к приверженцам других протестантских движений грубо попирали идеалы гуманизма.

Методы убеждения, которые выбрал швейцарский реформатор Ульрих Цвингли, тоже имели мало общего с человеколюбием.  Цвингли стал добиваться единоверия в кантонах Швейцарии с помощью оружия, и в 1531 году пал в бою с католиками.  А наряженная в протестантские одежды тирания Кальвина в Женеве с её нетерпимостью к инакомыслию, унижением достоинства людей и обесцененностью самóй человеческой жизни поставила достижения гуманизма вне закона.

 

256

*

В начатой гуманистами борьбе с морально разложившейся церковью победила реформированная, ставшая многоликой, порочная церковь.  Но честные, самоотверженные люди продолжали выступать против произвола властных доктринёров даже в одиночку.  Одним из них был Себастьян Кастеллио, уроженец Савойского герцогства, которое граничило с Францией и Швейцарией.

Кастеллио получил образование в университете Лиона.  Здесь он стал свидетелем того, как французская инквизиция сжигала еретиков.  Потрясённый увиденным он примкнул к протестантскому движению и уехал из Лиона.  В Страсбурге он познакомился с Кальвином.  В 1542 году Кальвин пригласил его в Женеву, чтобы преподавать в местном коллеже.  Кастеллио принял это предложение, но не смог примириться с духом религиозной нетерпимости в городе.  Он публично заявлял о недопустимости преследований людей за религиозные убеждения и после столкновения с Кальвином уехал из Женевы в Базель.  Чтобы содержать свою большую семью, он зарабатывал на жизнь самым разным трудом: пилил дрова, рыл канавы, носил воду для поливки садов, служил наборщиком в типографии, делал переводы, давал частные уроки.  При этом он занимался переводом Библии на латынь и французский язык.

Кальвин после расправы над Мигелем Серветом опубликовал книгу, в которой оправдывал эту казнь.  Он утверждал, что если в ересь впадёт даже целый город, необходимо истребить всё его население от мала до велика.  Кастеллио написал памфлет под названием «Против книжицы Кальвина», где заявил, что насилие не имеет ничего общего с верой, а сожжение Мигеля Сервета на костре и лишение кого бы то ни было жизни за убеждения является преступлением, убийством.  Если бы Иисус появился в Женеве, его бы здесь распяли, заключил Кастеллио.  Он назвал Кальвина новым папой, который, сжигает людей живыми, тогда как римский папа по крайней мере приказывает сначала душить вольнодумцев, приговорённых к сожжению.  Кастеллио причислил Кальвина к отъявленным извергам — сказал, что Кальвин и Цвингли пролили больше крови, чем императоры Нерон и Каракалла.

 

257

*

В 1554 году Кастеллио под вымышленным именем опубликовал трактат «Нужно ли преследовать еретиков».  По спорным вопросам веры разгораются такие баталии, что христиане подвергают гонениям своих единоверцев более жестоко, чем турки преследуют христиан, печалился он.  Приверженцы всех сект хотят отправить на костёр тех, кто верят иначе; тысячи людей, обвинённых в ереси, подвергают пыткам и казнят; еретиком объявляют каждого, кто понимает по-своему церковный догмат или фразу из Библии, хотя ни одно из христианских исповеданий не обладает бесспорными доказательствами своей правоты; больше того, вполне возможно, что заблуждаются все, заявил Кастеллио.  В этой книге он высказался о нелепости принуждений в вопросах веры.  Помимо того что расправы над инакомыслящими являются тяжкими преступлениями, они бесполезны; репрессии приводят лишь к тому, что люди под угрозой насилия начинают лицемерить, лгать.  Кастеллио призвал христиан к здравомыслию, к признанию того, что вера — личное дело каждого и не поддаётся изменению под нажимом извне: «Каждый человек должен быть вправе верить, как хочет и может; никого нельзя принуждать. Ничто не должно быть столь свободным, как вера и религия».

Вскоре после выхода этого трактата Теодор де Без, соратник Кальвина, опубликовал книгу, в которой потребовал казнить дерзкого защитника еретиков.  Но ни Кальвин, ни его приверженцы не знали, где искать автора.  Тем временем Кастеллио продолжал высказывать свои взгляды и в печатных изданиях, и в рукописях.  Эти тексты ходили по рукам не только в Швейцарии, но и за её пределами.  Кастеллио утверждал, что нельзя верить слепо, — слепая вера порождает опасные заблуждения; необходимо сомневаться в достоверности всего того, что не имеет доказательств, включая общепринятые догматы христианства и сказанное в Священном Писании; именно для этого человек наделён разумом.

Себастьян Кастеллио хорошо понимал, что такие речи могут стоить ему жизни, но продолжал взывать к здравому смыслу людей.  Больше не прячась под псевдонимами, он вступил в открытую литературную полемику с религиозными фанатиками.  В памфлете «Против клеветы Кальвина» Кастеллио прямо обвинил женевского реформатора и магистрат Женевы в умышленном убийстве Мигеля Сервета.  «Убить человека — не значит защищать учение, это значит убить человека», — заявил он.

Кальвинисты Женевы побуждали власти Базеля осудить Кастеллио как еретика.  И они почти добились своего.  По настоянию того же Теодора де Беза кальвинисты начали против него процесс по обвинению в ереси.  Но за несколько дней до судебного разбирательства, 29 декабря 1563 года, сердце Кастеллио не выдержало; он умер, прожив только сорок восемь лет.  Изуверы, которые хотели видеть дерзкого вольнодумца горящим на костре, вырыли его труп из могилы и сожгли.

 

258

*

Характерные признаки эпохи Возрождения Скрижаль увидел также в истории интеллектуальной жизни Франции.  Нахождение Папского двора в Авиньоне в течение семи десятилетий XIV века и войны Франции на Апеннинском полуострове, которые продолжались до середины следующего столетия, способствовали тому, что французы многое позаимствовали у итальянцев.  Во Франции стали образовываться кружки гуманистов.  Скрижаль увидел и то, что после раскола церкви светские и духовные власти Франции решительно пресекли прогрессивные перемены в стране.

 

259

*

В третьей четверти XV века Париж был уже одним из значительных центров гуманизма в Европе.  Здесь работали типографии, которые публиковали книги литераторов Древнего мира, итальянских гуманистов и французских авторов.  В конце XV века в городах Франции стали появляться публичные библиотеки.  В страну приезжали известные итальянские писатели, поэты, художники, скульпторы.  Французский король Франциск I и его сестра Маргарита Наваррская покровительствовали гуманистам, поощряли издание книг и работу переводчиков.

В 1530 году король Франциск по предложению известного филолога Гийома Бюде издал указ об учреждении в Париже Королевского коллежа для изучения трёх языков: латинского, греческого и иврита.  Тем самым был отменён запрет Сорбонны на изучение древних языков.  В этом учебном заведении вскоре открылись также кафедры математики, латинской риторики и античной философии.  Профессорá получали жалованье из королевской казны, а учебный процесс здесь был построен на принципах полной свободы преподавания, общедоступности и бесплатности занятий для всех желающих, независимо от национальности, возраста и пола.

В октябре 1534 года в Париже появились листовки с осуждением католической мессы как противоречащей Священному Писанию.  Король Франциск поначалу защищал протестантов от нападок ревнителей папства, но изменил своё отношение к происходящему и придал законность действиям религиозных фанатиков.  В стране начались аресты и казни гугенотов, как называли французских кальвинистов.  Некоторые преподаватели Королевского коллежа вынуждены были уехать из Парижа.  Свободомыслящих людей во Франции уже считали еретиками.  Многие книги попали под запрет, их сжигали на кострах.  Так, Парижский парламент постановил сжечь книгу «Кимвал мира», в которой автор, Бонавентюр Деперье, высмеял амбициозных вождей католиков и протестантов.  Оказавшись без средств к существованию и устав от преследований, Деперье в 1544 году покончил с собой.

В 1546 году по приговору Парижского парламента был казнён как еретик Этьен Доле — писатель, поэт, издатель сочинений литераторов античности и свободомыслящих французов.  В день казни ему исполнилось тридцать семь лет.  Этьен Доле не признавал христианские догматы, не верил в возможность сверхъестественных явлений и был настолько смел, что подал голос в защиту тех невинных людей, которых инквизиция преследовала и лишала жизни за колдовство.  Этьен Доле издавал запрещённые книги.  В их числе были первые две книги сатирического романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

 

260

*

Рабле дал современникам яркий, весёлый, дерзкий урок свободомыслия.  Он доказал, что победа над собственными страхами возможна.  Его оружием в отстаивании права человека на личные убеждения был смех.  Этот смелый француз не стал очередной жертвой инквизиции видимо только потому, что успел умереть своей смертью.

Место и дата рождения Франсуа Рабле точно неизвестны.  Принято считать, что он родился в 1494 году в окрестностях французского города Шинона.  В юношеском возрасте его отдали в монастырь францисканцев в городе Фонтене-ле-Конт.  Здесь Рабле принял сан священника.  Его занятия науками и философией, изучение греческого языка и латыни возмущали недалёких братьев.  Устав от нападок, Рабле выхлопотал разрешение выйти из францисканского ордена и в 1524 году перебрался в город Мальезе, где в течение нескольких лет выполнял обязанности секретаря при настоятеле монастыря бенедиктинцев.  Он получил медицинское образование в университете Монпелье, затем читал там лекции.

В 1532 году Рабле переселился в Лион и стал работать врачом в городской больнице.  Здесь в конце того же года он издал свою первую книгу под названием «Ужасающие и устрашающие деяния и подвиги знаменитейшего Пантагрюэля».  Автором этой хроники значился некий Алькофрибас Назье, извлекатель квинтэссенции.

Отталкиваясь от народных сказаний о великанах и обыгрывая известные литературные сюжеты, Рабле создал роман, который дерзостью сатиры, полётом фантазии и манерой письма нарушал все каноны.  Порой Рабле несёт тарабарщину, но делает это мастерски.  Лексикон романа простирается от научных и философских терминов до скабрезностей.  Наиболее часто в нём встречаются слова «вино» и связанное с ним «пить», а также глаголы, означающие процесс поглощения пищи, интимное «гульфик», слово «пукать» с разными нелитературными вариантами обозначения этого действия и слово «дерьмо», для которого в одном параграфе Рабле употребил пятнадцать синонимов.  Бесшабашные герои книги — и великаны королевской крови, и обычные проходимцы — совершают парадоксальные поступки, преследуя только свои, ничем не обузданные желания.  Право на такую свободу они признают за каждым человеком.

Рабле смеётся над всем и вся.  Объектами для смеха становятся папы, церковные соборы, кардиналы, епископы, священники, инквизиторы, короли, судьи, философы.  Больше всех в романе досталось монахам; по всему видно, у Рабле сложилось особое к ним отношение.  Когда у одного из героев — монаха Жана по прозвищу Зубодробитель — появилась возможность построить аббатство по своему усмотрению, он решил, что вопреки общепринятым монашеским обетам целомудрия, бедности и послушания, мужчины и женщины, которые поселятся в этой обители, будут иметь право сочетаться законным браком, быть богатыми и пользоваться абсолютной свободой.

 

261

*

В степени правдивости историй, изложенных в книге Рабле, читатели могли удостовериться с первых же её страниц, на которых автор, подобно евангелисту Матфею, привёл родословную короля-великана Гаргантюа начиная с допотопных времён.  Царь Хуртали — прародитель Гаргантюа — из-за своего большого роста не мог поместиться в Ноевом ковчеге и потому сидел на нём верхом: он рулил ковчегом, болтая в воде ногами.

В дальнейшем читатель узнаёт, что у Гаргантюа, которому было 524 года, и его жены Бадбек родился сын Пантагрюэль.  Появлению мальчика-великана из чрева матери предшествовала необычная процессия.  Она ясно указала отцу на высокое предназначение сына: «II.II Сначала из её утробы вышло шестьдесят восемь продавцов соли, и каждый вёл под уздцы мула, навьюченного солью, потом вышло девять дромадеров с грузом ветчины и копчёных бычьих языков, потом семь верблюдов, гружёных требухой...», и так далее.

После того как Пантагрюэль подрос и получил образование, он отправился в Париж.  Его интересовали книги, которые хранились в известной библиотеке аббатства Сен-Виктор.  Список названий этих сочинений занимает шесть страниц текста.  В нём, в частности, значатся «Клубок богословия», «Гульфик права», «Сандалия Декретов», «Отрава для епископов», «Искусство благопристойно пукать в обществе» магистра Ортуина, «О вкушении козлятины с артишоками в папские месяцы вопреки запрещению церкви», «Обретение креста Господня, на шесть действующих лиц, разыгранное продувными бестиями», сочинение «Влагалище лицемерия» магистра и еретикомера Якоба Гохштратена, «Рагу из святош», «Оковы религии», «Толстопузие пяти нищенствующих орденов», «Душеполезные наставления сорбоннской докторской шапочки», «Ослоумие аббатов».

Пантагрюэль вывесил на всех перекрёстках Парижа 9764 тезиса, которые касались самых спорных вопросов, существующих во всех отраслях знаний.  Он выступил также в Сорбонне против всех богословов и опозорил их, доказав, что они по сравнению с ним лишь обезьяны в мантиях.

В окрестностях Парижа Пантагрюэль познакомился с Панургом, который охарактеризован как в высшей степени обходительный, но слегка распутный человек, страдающий от невыносимого недуга — от безденежья.  Панург, пожалуй главный герой романа, излечивал себя сам: он знал шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным являлась незаметная кража.  Характеристика Панурга заканчивается словами о том, что это был проходимец, пьяница, развратник и плут, каких в Париже немного, но во всём остальном Панург являлся самым добродетельным человеком в мире.  За оплату своего дельного совета достаточным количеством вина он готов был обучить власти Парижа новейшему и очень дешёвому способу построения стен вокруг города: стены нужно строить из женских гениталий, поскольку они здесь дешевле камней, сообщил он Пантагрюэлю.  Причём Панург описал порядок кладки, при которой стены получились бы крепче любого металла.  А когда Панург влюбился в даму из высшего парижского общества, он признался ей о своём влечении высокопарным слогом: «II.XXI Мадам! Было бы в высшей степени полезно для государства, восхитительно для вас, почётно для всего вашего потомства и необходимо для меня, если б вы дали согласие от меня зачать».

Панург виртуозно ловит на лету дичь — куропаток, фазанов, бекасов, цапель.  Убитому человеку, который после боя держал в руках свою окровавленную голову, он приладил её к туловищу — и мёртвый воскрес, а воскреснув, рассказал, что побывал в аду, и поведал о многих находящихся там грешниках.  Папа Александр ловит в аду крыс, папа Юлий торгует пирогами, а папа Сикст помазывает тех, кто подхватили сифилис.  Оказывается, в аду около ста миллионов сифилитиков и тот, кто не болел этой дурной болезнью на земле, должен непременно переболеть ею в том мире.

Прощаясь с читателями, автор пообещал порадовать их новыми рассказами про похождения Пантагрюэля, которые назвал прекрасными евангельскими текстами на французском языке.

Книга о подвигах Пантагрюэля имела большой успех, но уже в 1533 году богословы Сорбонны запретили её.  Та же участь — необыкновенная популярность у читателей и негодование докторов Сорбонны — ждала и последующие книги Рабле.

 

262

*

В Лионе Рабле познакомился с влиятельным иерархом Жаном дю Белле и поступил к нему на службу в качестве врача.  В январе 1534 года, когда Жан дю Белле уже будучи епископом Парижа отправился с посольством французского короля в Рим, Рабле сопровождал его.  Возвратившись в Лион, Рабле в том же году под тем же псевдонимом издал вторую книгу, в которой рассказал о великане Гаргантюа, отце Пантагрюэля.  Она начиналась с обращения автора, извлекателя квинтэссенции, к читателям: «Благороднейшие пьяницы и вы, предрагоценнейшие распутники! — ведь вам, а не кому другому, я посвящаю мои писания».  Сказав со ссылкой на Платона, что собака — самое философское животное в мире, и посоветовав припомнить, с какой страстью собака разгрызает кость и с каким с наслаждением затем высасывает из неё капельки мозга, автор сообщил читателям, что им надлежит таким же образом разгрызть эту интеллектуальную кость и высосать из неё мозговую субстанцию.  Тот, кто сделает это, непременно поумнеет, пообещал он, потому что его лакомые книги содержат в себе некое сокровеннейшее учение о величайших таинствах и страшных мистериях, касающихся религии, политики и экономики.

Рабле потешается над святошами и заставляет читателей смеяться, слегка переиначивая или употребляя в неожиданном контексте цитаты из Библии.  Так, монах Жан пародируя призыв из псалма «Придите, поклонимся» — исказив две буквы в латинском слове adoremus, «поклонение», — обратился к друзьям со словами: «Придите, выпьем».  А рассказанная Матфеем история о том, что Иисус пятью хлебами и двумя рыбами накормил около пяти тысяч человек, не считая женщин и детей, оказывается комически связанной с повествованием о великане Гаргантюа, который уселся на башни собора Парижской Богоматери и помочился на толпу: «I.XVII Улыбаясь, он расстегнул свой прекрасный гульфик, извлёк оттуда пенис и так обильно полил всех, что двести шестьдесят тысяч четыреста восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей».  Употребив в конце этой фразы известный библейский оборот, Рабле подтрунивал не только над способом подсчёта людей в Евангелие от Матфея, но и над теми простаками, которые свято верили в достоверность каждого сообщения авторов новозаветной истории.

 

263

*

После появления в Париже протестантских листовок, начались гонения на вероотступников и вольнодумцев.  Рабле уехал из Лиона.  В 1535 он опять отправился в Рим вместе с Жаном дю Белле, который стал кардиналом.  В последующие годы Рабле занимался врачебной практикой в разных городах Франции.  Видимо содействие кардинала дю Белле помогло ему получить разрешение на издание последующих книг своего романа.  Третья книга вышла в 1546 году в Париже уже с его именем.  После этого Рабле стал скрываться от преследований и в течение нескольких лет жил за пределами Франции — в свободном городе Мец.  Полный текст его четвёртой книги появился в 1552 году.  Парижский парламент приговорил её к сожжению.  Издать пятую книгу Рабле не успел.  В апреле 1553 года он умер.

Надев маску паяца, Рабле изрядно потешил не только простой люд, но и власть имущих.  Возможно поэтому он и не окончил жизнь на костре, — шуту позволено почти всё.

Одно из многих табу, которые нарушил Рабле, касалось существовавшего запрещения клятв.  Короли Франции и церковь неоднократно запрещали божиться.  Последним в ряду подобных запретов был ордонанс короля Франциска I, изданный в марте 1525 года.  Рабле как будто ничего не слышал об этом.  Его герои то и дело клянутся, причём очень своеобразно.  Пантагрюэль божится святым Гусём и всеми чертями ада.  Монах Жан клянётся священной сандалией святого Бенедикта, днём святого Дыркитру, душой своего тёплого гульфика и даже священными яичками папы.  Один из жителей Острова папоманов, куда Пантагрюэль прибыл со своими друзьями, поклялся Богом, но не тем, который на небесах, а земноводным — папой.  Да и сам Рабле в предисловии к третьей книге романа поклялся девой, задирающей подол.

Роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» разрушал стереотипы мышления и раздвигал зашоренное мировоззрение обывателей.  Он появился как протест смелого человека против запретов государства и церкви на свободу слова.  Читателям книг Рабле становилось очевидно, что жизнь в разных её проявлениях выходит далеко за пределы тех догматических рамок, в которые блюстители правоверия пытаются её втиснуть.

Несмотря на огромную популярность, роман Франсуа Рабле не только опасно было читать, но и держать в своём доме: он значился в Индексе запрещённых книг.  Нарушитель этого запрета рисковал оказаться отлучённым от церкви.

 

264

*

Скрижаль решил издать лучшие свои стихи одной книгой.  «А нужно ли это кому-нибудь?» — спросил он себя, разбирая стопки бумаг в ящиках письменного стола.  Он вполне понимал, что здесь, на Американском континенте, даже с небольшим тиражом книг на руках он окажется в гораздо более трудном положении, чем оказался в России, когда издал свой сборник стихов.  Хотя в Нью-Йорке проживали несколько сот тысяч его соотечественников, подавляющее большинство из них ничего, кроме русскоязычных газет, не читали.  А среди тех, кто покупали книги, любителей поэзии пришлось бы очень хорошо поискать.  Но издание стихов было необходимо ему самому как выполнение одной из его миссий на земле.  Нужно ли будет это людям — он не знал, но считал себя обязанным сделать то, что зависело от него: пройти свою часть пути навстречу потенциальным читателям.

 

265

*

Гражданские войны между католиками и протестантами продолжались во Франции до конца XVI столетия.  Они унесли неисчислимое количество жизней, поломали тысячи судеб и вынудили многих французов покинуть страну.

В том бурном веке во Франции заявили о себе многие талантливые и смелые поэты и писатели.  Однако религиозные распри и войны, которые происходили в стране, оказались, должно быть, слишком сложным препятствием для философских исканий.  Во всяком случае, результаты таких интеллектуальных трудов французов по сравнению с достижениями итальянских гуманистов в ту же эпоху показались Скрижалю скудными.  Он хорошо понимал и другое: его суждение довольно поверхностно, поскольку многих текстов он не нашёл.

Один из самых независимых умов Франции того времени Пьер де ла Раме, известный также под латинизированным именем Петрус Рамус, выступал против слепой веры авторитетам; он резко критиковал суждения Аристотеля и боролся со схоластикой.  Раме заявлял, что нет никакого авторитета выше разума.  В 1544 году его отстранили от преподавания в Парижском университете, и по указу короля чтение двух его книг было запрещено.  Через три года Раме получил право преподавания и издания своих книг, а в 1551 году благодаря ходатайству кардинала Карла Лотарингского, одного из вождей французских католиков, он получил должность профессора риторики в Королевском коллеже.  Десять лет спустя Раме стал кальвинистом и в 1568 году вынужден был уехать из Франции.  Он преподавал философию, математику и филологию в университетах Германии и Швейцарии, после чего всё-таки вернулся в Париж.  Ту страшную Варфоломеевскую ночь ему удалось пережить, но только на два дня: 26 августа 1572 года он был зверски убит.

 

266

*

Вскоре после резни в Варфоломеевскую ночь бывший нотариус и секретарь королевского двора Жоффруа Валле издал в Париже свою небольшую книжечку под названием «Блаженство христиан, или Бич веры».  За эти шестнадцать страничек текста Валле поплатился жизнью: в 1574 году по приговору Парижского парламента он был повешен, а затем его тело бросили в костёр.  Палач сжёг также конфискованный тираж «Блаженства христиан».  Суд запретил хранение его книги под угрозой смертной казни.

Этот совестливый, неравнодушный человек открыто выступил против уничтожения людей за инакомыслие, против дикости того, что происходило в христианском мире.  Валле осмелился также критиковать вероучение церкви.  Большинство католиков и протестантов верят в Бога из страха или по невежеству; одни бояться расплаты за грехи в загробном мире, другие бояться быть обвинёнными в ереси и окончить жизнь на костре, писал он.  Такой, живущий в страхе человек озлоблен и не может быть счастлив.  За насилие над людьми, интеллектуальное и физическое, Валле предъявил счёт всем религиозным культам.  Истинным основанием веры он назвал знание.  Человек может стать по-настоящему счастливым обретя веру с помощью разума, а такая вера приходит только после долгих размышлений о Боге и мире, утверждал он.

Жоффруа Валле мог избежать казни.  Судьи по ходатайству его богатых и влиятельных родственников готовы были признать его сумасшедшим, если бы он заявил, что за работой над книгой у него помутился рассудок.  Но Валле не пошёл на такую сделку.  Он подтвердил, что содержание книги отражает его убеждения.

 

267

*

Жана Бодена не постигла участь Пьера де ла Раме и Жоффруа Валле скорее всего благодаря тому, что он умалчивал о своих религиозных убеждениях и в течение жизни менял принадлежность к религиозным партиям.  Впрочем, инквизиторам и головорезам в качестве повода для расправы вполне могло хватить его призывов к веротерпимости.

В труде «Шесть книг о государстве», опубликованном в 1576 году, Боден рассмотрел разные вопросы, касающиеся государственного устройства, и в частности, высказался о необходимости предоставить гражданам свободу вероисповедания.  Преследования со стороны монарха за религиозные убеждения не сломят волю подданных, но опасны для самогó государя, заметил он.  В «Шести книгах» Боден выступил также защитником частной собственности.  Если нет ничего частного, то нет и ничего общего; общность имущества и земельных владений влечёт за собой ненависть и раздоры, утверждал Боден.  Главную цель в управлении государством он видел в обеспечении благополучия граждан.

В последние годы жизни Боден написал самое острое своё сочинение «Разговор семерых о тайнах возвышенного», но он не опубликовал его.  В этом трактате Боден критиковал христианские догматы и стремился обосновать право на свободу вероисповедания.  Поскольку религиозные воззрения недоказуемы и отражают только взгляды, любая религия остаётся сомнительной и занимает место между истиной и заблуждением, говорит один из героев «Разговора».  Однако нечто объединяющее все исповедания определённо существует; это — представления, в основе которых лежит вера в Бога, присущая человеку от природы.  Мысли, изложенные Боденом в этом диалоге и развитые впоследствии английскими философами, стали основой мировоззрения, известного как естественная религия, или деизм.

Скрижаль безусловно усматривал причастность Бодена к истории философских исканий, но назвать его гуманистом никак не мог.  Занимая пост прокурора города Лана, Боден участвовал в судилищах над женщинами, которых обвиняли в колдовстве и посылали на костёр.  В трактате «Демономания колдунов», датируемом 1580 годом, он доказывал законность преследования ведьм.

 

268

*

В 1580 году Мишель де Монтень издал первые две части «Эссе»; в русскоязычном переводе и в переводах на несколько других языков книга Монтеня известна под названием «Опыты».  Имя этого француза, которого считают начинателем эссеистики, Скрижаль уже встречал, и он надеялся найти в «Опытах» немало интересного, но прочитав этот огромный, в тысячу с лишним страниц том, подумал, что немного потерял бы, если б не отыскал его.  Хотя Монтеня причисляют к гуманистам и философам, Скрижаль не увидел для этого оснований.

Отталкиваясь от собственного жизненного опыта, от своих привычек и пристрастий, Монтень, образованный, начитанный человек, затронул в «Опытах» практически все явления жизни и обставил их многочисленными примерами.  Кажется, легче указать темы, которых он не коснулся, и назвать исторические личности, которых он не упомянул, чем обозначить охваченное и перечислить тех, о ком не сказано ни слова.

В изложении мыслей Монтень не придерживался никакого плана.  «Содержание моей книги — я сам», — сообщил он в предисловии к своему труду, и это признание показалось Скрижалю одной из самых примечательных особенностей «Опытов».  Собственно, Монтень не претендовал на оригинальность.  Он прямо заявил о своём намерении записывать всё, что приходит в голову, и поведал, что делает это из праздности: «II.37 ...Я берусь за перо только тогда, когда меня слишком гнетёт безделье».  И Монтень, видимо, не лукавил.  В своих записях он решил быть до конца честным перед собой; он признался, что притворство для него мучительно.  Именно в откровенности, в честности автора даже тогда, когда он ведёт речь о своих недостатках, Скрижаль увидел главную ценность этой книги.

Человеку необходимо осознать свои пороки, чтобы исправить их; не должно быть стыдно рассказать о том, о чём не стыдно думать, утверждает Монтень.  «III.5 Я поставил себе за правило безбоязненно говорить обо всём, чего не боюсь делать, и даже о таких мыслях, которые обычно не подлежат оглашению...» — пишет он.  Обыденность двуличия и лжи для него являлась показателем ущербности, духовного рабства не только отдельного человека, но и общества: «II.18 Первый признак порчи нравственности — это исчезновение правды. [...] Лицемерие — отличительная черта нашего века».  Монтень надеялся, что его труд послужит исправлению нравов: «III.5 Дай Бог, чтобы избыток моей откровенности повлёк людей к свободе... и чтобы моя неумеренность побудила их прислушаться к разуму!».

Главное противоречие в этом труде Скрижаль обнаружил именно в оценке возможностей разума.  Хотя Монтень только тем и занимается, что рассуждает и обосновывает свои взгляды в надежде, что человечество образумится, он утверждает, что лучше не рассуждать.  О философии, которую Монтень назвал утончённой поэзией, он невысокого мнения: «II.12 ...В ней можно найти любые домыслы и бредни».

Мишель де Монтень, католик, человек консервативных взглядов, считал, что нельзя менять сложившиеся обычаи, и потому он отвергал новшества, которые вводили протестанты.  Ограничиваясь только намёками на тех, кого имел в виду, он осудил людей, которые полагаются на собственный разум.  Этот коварный орган, по его убеждению, крайне опасен:

 

II.12 Будет правильно поставить перед человеческим разумом самые ограниченные пределы, какие только возможно. Как в исследованиях, так и во всём остальном следует учитывать и направлять каждое его движение. [...] Разум — оружие, опасное для его обладателя, если он не знает, как пользоваться им благоразумно. Кроме человека, нет другого такого живого существа, которому с бóльшим основанием надлежало бы ходить в шорах, чтобы глаза смотрели только туда, куда ступает, и чтобы он не уклонялся ни в ту, ни в другую сторону и не выходил из колеи, указанной ему законами и обычаем.

 

Разум человека настолько слеп, что нет ни одной вещи, которая была бы ему вполне ясна; к тому же Бог уже достаточно открыл людям истину, причём не в результате чьих-либо раздумий, а через апостолов, мужей простых и тёмных, пишет Монтень.  Мышление является только помехой для человека.  «II.12 Слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и наша слепота ценнее нашей прозорливости. Божественная истина открывается нам больше с помощью нашего неведения, чем наших познаний», — утверждает он, заимствуя эту несуразность скорее всего у Николая Кузанского, который, в свою очередь, всего лишь развивал известный довод богословов, оправдывающий их недалёкость и гонения на вольнодумцев.  Осуждение взглядов реформаторов церкви звучат в «Опытах» чуть ли не призывом к очередной Варфоломеевской ночи:

 

II.12 Чтобы обуздать это безумие, я считаю вернейшим средством низвергнуть и попрать это высокомерие, эту человеческую гордыню, заставить их почувствовать своё ничтожество и суетность, вырвать из их рук жалкое оружие разума, заставить склонить голову и грызть землю из уважения перед властью и величием Бога.

 

В отличие от гуманистов, Монтень не верил, что людям дано очень многое.  Больше того, он в крайне уничижительном тоне высказался о возможностях человека:

 

II.12 Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое существо, которое не в силах даже управлять собой и подверженное пагубам от всего на свете, становится хозяином и повелителем вселенной, притом что он не в силах познать даже малой части её, не говоря уже о господстве над нею!

 

После всего сказанного в «Опытах» о необходимости пресекать искания разума и направлять каждый шаг человека, признание автора о личной, почти болезненной потребности в свободе звучат в конце книги довольно курьёзно.  Призывая к ограничению свобод протестантов, Монтень не допускал мысли о подобном ограничении своих стремлений.

 

269

*

К тому времени, когда Скрижаль решил проследить жизненный путь Джордано Бруно и познакомиться с сочинениями этого отважного итальянца, он уже знал, что станет свидетелем очередного трагического конфликта между независимо мыслящим человеком и церковью.  Но он не предполагал, что в лице Джордано Бруно встретит наиболее проницательного и самобытного философа XVI века.  Во всяком случае, итог философских исканий Бруно показался Скрижалю намного весомей трудов интеллектуалов того же столетия, которые он прочёл.

Джордано Бруно, так же как самый известный из гуманистов Северной Европы Эразм Роттердамский, был космополитом; он тоже жил в разных странах Европы как в своём отечестве.  «I Для истинного философа любая страна — родина», — говорит герой трактата «О причине, начале и едином».  В отличие от Эразма, который менял место жительства из личных побуждений, Бруно метался по Европе убегая от преследователей, будто от своры натравленных церковью собак.  И они загнали его в западню.

Задумавшись над тем, почему Эразм Роттердамский смог умереть своей смертью, а Джордано Бруно погиб на костре, Скрижаль осознал, что критика Эразма не шла дальше осуждения пороков духовенства и пап, тогда как Бруно опровергал основы вероучения церкви.  К тому же Эразм не принял Реформацию.  Он, пользовавшийся огромным авторитетом во всех европейских странах, оставался католиком и спорил с Лютером, а значит, хотел того или нет, являлся сторонником папства.  И умер Эразм в 1536 году — за шесть лет до того, как была учреждена римская, она же вселенская, инквизиция, которая имела право преследовать еретиков во всём христианском мире.  Орден иезуитов, бойцы которого могли выполнить даже самое бесчеловечное задание в любом конце земли, получил благословение папы тоже лишь в 1540 году.  А Джордано Бруно заявил о своих воззрениях четыре десятилетия спустя, когда эти карательные органы Римской курии уже приобрели опыт в расправах над вольнодумцами.

 

270

*

Джордано Бруно был энергичным, деятельным человеком.  Несмотря на скитания и краткость прожитых на свободе лет, он оставил после себя довольно много трудов.  В его диалогах Скрижаль не обнаружил стройно изложенной системы взглядов.  Бруно, казалось, ликовал от сделанных им открытий; его обуревало страстное желание просветить заблудших, что не способствовало упорядоченному изложению мыслей.  «Не думаю, что снéга на Кавказских или Рифейских горах достаточно, чтобы охладить мой жар», — сказал Бруно во вступлении к диалогу «О героическом энтузиазме», известном также под названием «Рассуждение Ноланца о героическом энтузиазме».  Эти слова о внутреннем горении ярко характеризовали и степень увлечённости Бруно своим делом, и его страстную натуру.

 

271

*

Джордано Бруно родился в 1548 году в местечке Нола, неподалёку от Неаполя.  Он получил в Неаполе гуманитарное образование.  Здесь же, будучи ещё юношей, он поступил в доминиканский монастырь, где продолжил учёбу.  В возрасте двадцати четырёх лет Бруно принял посвящение в духовный сан.  Однако он не только позволял себе критиковать обычаи монастырской жизни, но и открыто высказывал сомнения в истинности некоторых христианских догматов.  Двадцать лет спустя на допросе инквизиции его сосед по тюремной камере передал слова Бруно о мотивах того пострига:

 

Он утверждал, что наша вера неугодна Богу, и хвалился, что с детства стал врагом католической веры и что видеть не мог образов святых, а почитал лишь изображение Христа, но потом отказался также и от него. Он сказал, что стал монахом потому, что на диспуте в монастыре св. Доминика в Неаполе услышал слова [из псалма] «Я сказал: “Вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы”», но потом открыл, что все они — ослы и невежды. Он говорил, что церковь управляется невеждами и ослами.

 

В 1575 году Бруно был обвинён в ереси, и он бежал из монастыря, о чём свидетельствуют материалы судебного процесса над ним.  В 1593 году прокуратор Венецианской республики Фериго Контарини начал свой доклад дожу с сообщения о преступном прошлом подсудимого:

 

Этот монах... был сначала предан суду инквизиции и заключён в тюрьму в Неаполе за тяжёлое преступление в ереси. Он сбежал оттуда и отправился в Рим. Там его опять судили и посадили в тюрьму за те же и другие преступления.

 

Из римской тюрьмы Бруно тоже бежал, после чего странствовал по городам Северной Италии, зарабатывая на жизнь преподаванием.  Собираться в дорогу его каждый раз вынуждали доносы и угрозы арестов.  В 1579 году Бруно перебрался из Италии в Швейцарию — в протестантскую Женеву, где надеялся найти общество, в котором не преследуют за убеждения.  Кальвин к тому времени уже почил, но его преемник на посту главы женевских церквей был ревностным приверженцем этого фанатичного реформатора.  Бруно, человек прямой и отстаивающий свои взгляды, и здесь столкнулся с нетерпимостью к инакомыслию.  Его обвинили в оскорблении святынь Реформации и как еретика предали суду кальвинистской инквизиции.  Выйдя из тюрьмы, он в поисках интеллектуальной свободы отправился в католическую Францию.

Бруно стал читать лекции в университете Тулузы.  Его суждения о строении вселенной, которые противоречили взглядам Аристотеля и схоластов, возмущали студентов и преподавателей университета.  Вспоминая о том времени, Бруно писал, что повсюду встречал ненависть, подвергался брани и оскорблениям.  Нападки со стороны низколобых религиозных фанатиков, которых подстрекали ортодоксы, могли закончиться жестокой расправой, и он вынужден был уносить ноги.

 

272

*

В 1581 году Бруно перебрался в Париж.  Здесь ему повезло: после ряда прочитанных им публичных лекций король Франции Генрих III заинтересовался его теорией памяти.  Бруно получил должность экстраординарного профессора в Сорбонне и смог издать некоторые свои труды.  О том, чтó его заставило покинуть Париж — Скрижаль достоверных сведений не обнаружил.  Судя по всему, это было очередное бегство от ревностных католиков, которые осуждали за веротерпимость даже французского короля.  То, что Бруно сообщил о причине своего отъезда из Парижа, осталось зафиксированным в протоколах допросов, но он явно что-то недоговаривал инквизиторам.  Известно, что в апреле 1583 года Бруно переправился через Ла-Манш, имея при себе рекомендательное письмо от Генриха III к послу Франции в Лондоне.

Два с половиной года, прожитые им в Англии, в доме французского посла Мишеля де Кастельно, образованного и свободомыслящего человека, были самыми продуктивными для Бруно и видимо самыми спокойными.  Здесь он создал и смог издать главные свои сочинения.  Он выступал с лекциями в Оксфорде, но университетские власти запретили ему преподавать.  Издание диалогов Бруно вызвало ожесточённые нападки на него, и он уединился в посольстве.  В октябре 1585 года Мишель де Кастельно был отозван со своего поста в Париж.  Поскольку это был единственный человек, на чью поддержку Бруно мог рассчитывать в Англии, он уехал из Лондона вместе со своим покровителем.

 

273

*

Со времён канонизации Фомы Аквинского критика взглядов Аристотеля была почти равносильна несогласию с вероучением церкви.  Тем не менее Джордано Бруно не только решился на это в своих сочинениях, но и устроил в Париже открытый диспут, в опубликованных тезисах которого заявил о своём несогласии с целым рядом суждений Аристотеля и Платона.  Бруно считал Аристотеля выдающимся мыслителем, но утверждал, что полагаться нужно не на чьё-либо бездоказательное суждение, а на доводы разума и только на них.

С древних времён лучшие умы человечества, включая Пифагора, Платона и Аристотеля, были убеждены в том, что Земля находится в центре вселенной и остаётся неподвижной, а Луна, Солнце и другие планеты вращаются вокруг неё.  В 1543 году Николай Коперник издал свой труд «О вращении небесных сфер», где аргументировано показал, что Земля вращается вокруг своей оси и вместе с Луной и другими планетами обращается вокруг Солнца.  Это утверждение противоречило библейскому и христианскому ви́дению мира, но бурное время Реформации заставило церковь решать одновременно множество неотложных задач и способствовало тому, что книга Коперника в течение более чем полувека оставалось незапрещённой.

Диспут, который Бруно устроил в Париже, состоялся в мае в 1586 года, и не где-нибудь, а в университете Сорбонны.  Бруно пошёл на это, чтобы публично отстоять свои взгляды, и в частности, обосновать достоверность модели Солнечной системы по Копернику.  Ортодоксы были возмущены дерзостью выскочки-итальянца, который посмел критиковать учение церкви и задумал совершить переворот в христианском мире.  Три дня спустя после этого диспута Бруно бежал из Парижа.

 

274

*

В отличие от Николая Коперника, Джордано Бруно не был астрономом, но он безусловно приложил немало усилий к тому, чтобы осмыслить уже известные результаты наблюдений за космическими телами и вычисления математиков.  Бруно считал себя во многом обязанным Копернику и другим учёным, о чём он сказал в диалоге «Пир на пепле».  Однако здесь же он посетовал, что никто из астрономов и математиков не пошёл в своих выкладках дальше, с тем чтобы опровергнуть ложные представления человечества.  Из трудов Бруно и его бурно прожитой жизни следует, что он взял эту задачу на себя.

Отталкиваясь от своих познаний, следуя интуиции и доводам разума, Джордано Бруно пришёл к выводу, что во вселенной существуют бесчисленные миры — бесчисленные солнца, вокруг которых вращаются планеты, подобные Земле, а каждое из солнц, в свою очередь, движется вокруг своего центра.  Бруно был абсолютно убеждён и в другом: жизнь — явление не случайное; более того, жизнь неуничтожима, и в других мирах также обитают разумные существа.  Критикуя вековые заблуждения людей и постулаты церкви, он утверждал, что нет оснований считать подлунный мир более совершенным, чем другие: Земля — не только не центр вселенной, но лишь одно из космических тел, подобное многим, а сами понятия движения и покоя, верха и низа относительны.

Земля является центром не в большей степени, чем какое-либо другое космическое тело; во вселенной нет середины и нет окраин; иными словами, середина — повсюду, говорит главный герой диалога Бруно «О бесконечности вселенной и мирах».  Один из участников этого диалога, сторонник мировоззрения Аристотеля, заметил, что приверженец таких взглядов хочет перевернуть мир.  Его оппонент, астроном, на это возразил: «III А тебе кажется, было бы плохо, если б кто-нибудь захотел перевернуть мир, перевёрнутый вверх дном?».

 

275

*

Бруно не ограничился чрезвычайно смелыми для того времени суждениями о физическом строении вселенной.  Его представления о Боге в немалой степени совпадали с воззрениями неоплатоников, в чём-то перекликались с учением пифагорейцев и с высказываниями Николая Кузанского, но не имели ничего общего с христианскими догматами.  Герой диалога Бруно «О причине, начале и едином» Теофил, передающий взгляды автора, утверждает, что всё существующее и всё, что может существовать, есть единое, и оно вечно; никакой другой субстанции, кроме него, в мире нет.  Эта субстанция одушевлена и так же, как душа человека, неделима.  Действием всеобщего разума она формирует материю изнутри.  Во вселенной нет вещи, не обладающей душой или по крайней мере жизненным потенциалом:

 

II Даже то, что незначительно и мизерно, имеет в себе часть духовной субстанции, которая если находит соответствующий субъект, устремляется, чтобы стать растением, стать животным и получает члены любого тела, обычно называемого одушевлённым, потому что дух пребывает во всех вещах и нет ни малейшей частицы, которая бы не заключала в себе возможности стать одушевлённой.

 

Один из героев диалога «Пир на пепле» поясняет другому, что душа — вовсе не локальное явление, связанное только с данным человеком: действуя на тело изнутри, душа пребывает не в теле, а в Боге, который и есть её жизнь.  Теофил — герой с таким именем также участвует в этом диалоге — говорит о том же, но другими словами.  Он подчёркивает что Бог находится абсолютно в каждом обитателе вселенной:

 

I У нас есть учение, которое не требует поиска Бога где-то вдали, если мы уже обрели его; ведь Бог находится внутри нас даже больше, чем мы сами внутри себя; точно так же и жители других миров не должны искать его в нас, имея его вблизи и внутри себя.

 

Несмотря на все преобразования, которые происходят с частями единого, оно в целом всегда остаётся одним и тем же.  Все противоположности в нём совпадают.  Поскольку уничтожение одного есть возникновение другого, ничто по сути не исчезает, заключил Теофил в диалоге «О причине, начале и едином»: вещи теряют лишь внешнюю, материальную форму.  И значит, душа субстанционально не поддаётся разрушению — она продолжает существовать в целом.

 

276

*

Бруно полагал нужным воздавать должное потребностям не только духа, но и тела.  «I.4 Да здравствует чувствование чувствуемых вещей и постижение постигаемых вещей!» — пояснил смысл его стихов один из собеседников в диалоге «О героическом энтузиазме».  Подавление человеком одного из этих двух начал Бруно считал противоестественным.  Путь к обретению гармонии — в установлении главенства духа над плотью.  Подчинение плотского начала духовному и уход в самого себя — в те глубины, где можно найти Бога, — преобразует жизнь: человек, понимающий, что лучшей своей частью он отсутствует в теле, начинает осознавать, что неразрывно связан с божественным и что способен возвыситься до существования в Боге.

Именно возвышение до первоначала, единение с ним, Бруно, так же как многие мудрые люди до него, считал высшим благом для человека.  Из этого многословного диалога можно заключить, что универсального рецепта для такого единения не существует, в частности потому, что Бог открывается каждому человеку по-своему.  Общим для всех людей является то, что к единению с Богом ведёт любовь.  В земных привязанностях, в чувственности, в страсти Бруно усматривал только ступени к истинной любви — любви к Богу.  Во вступлении к этому диалогу он довольно пренебрежительно высказался о душевных страданиях Петрарки и о тех женщинах, которые не имеют другой добродетели, кроме красоты.  Земному влечению Петрарки Бруно в своих стихах противопоставил страсть к знаниям и устремлённость к горнему.  Один из его сонетов, где звучат слова о взлёте мысли, заканчивается строкой: «Меня любовь преображает в Бога».

В какой-то момент Скрижалю показалось, что книгой «О героическом энтузиазме», куда вошло много стихов, Бруно хотел затмить славу Петрарки.  Во всяком случае, о значении, которое Бруно придавал этому труду, свидетельствует его признание в том, что он намеревался озаглавить книгу «Песня песен».  Но Скрижаль видел, что стихам Бруно многого не хватило, чтобы достичь мастерства и проникновенности «Книги песен» Петрарки.

 

277

*

Бруно резко высказывался о слепой вере авторитетам.  Герой его диалога «О бесконечности вселенной и мирах», назвав суждения Аристотеля пустыми, заметил: «V Кто хочет правильно рассуждать, должен уметь освободиться от привычки принимать всё на веру».

В диалоге «О причине, начале и едином» Теофил говорит о существовании многочисленных путей познания; навязывать один из них как единственно истинный нелепо: «III Лишь честолюбивый, самонадеянный, тщеславный и завистливый человек будет убеждать других в том, что имеется лишь один путь исследования и познания природы».  Тот, кто действительно так полагает, просто глупец, заключил Теофил.

Бруно не верил церковным догматам.  Прибегая к иносказанию, он смеялся над ними.  Герои его книг считают, что религии нужны для наставления невежественных народов и служат корыстным людям в качестве благовидного предлога для извлечения выгод.  А в сатирическом диалоге «Тайна Пегаса» Бруно в одиночку без оглядки пошёл в наступление на церковь, которая стала многоголовой, разделившись на папскую и протестантскую.  «Глупцы мира были творцами религий, обрядов, закона, веры, правил жизни; а величайшие ослы мира... по милости неба реформируют безрассудную и испорченную веру, лечат язвы нечестивой религии...» — сказал он в Обращении к читателю.

В стремлении перевернуть мир, поставленный церковью с ног на голову, Бруно доходил до куража.  «I Неужели вы не слышали, что безумие, невежество и тупость этого мира есть мудрость, знание и божественность в том, другом?» — вполне серьёзно спросил один из героев «Тайны Пегаса», на что его собеседник с пониманием ответил: «Так учат первые и главные богословы...».  Бруно всячески обыгрывает нелепое, ставшее постулатом церкви уверение в том, что мудрость состоит в незнании.  Он потешается над недалёкими людьми, которые верят этому.  Один из таких простаков — герой сатиры «Тайна Пегаса», восхищённый высказываниями апостола Павла, Дионисия и Августина о просвещённом незнании, — восторженно воскликнул: «I О святое невежество! о божественное безумие! о сверхчеловеческая тупость!».

Желание донести свои взгляды до современников и помочь им освободиться от шор догматического мировоззрения было у Бруно сильнее чувства самосохранения.  Он хорошо знал, чем рискует.  Мотив огня то и дело звучит в стихах диалога «О героическом энтузиазме».  В одном из сонетов осталось запечатлённым его предвидение трагической смерти:

 

Когда на пламя мотылёк летит,

Он о своём конце не помышляет.

Когда олень, решив, что жажду утолит,

Спускается к реке, он о стреле не знает.

 

Единорог спешит — бушует страсть в крови;
Не видя западню, он зрит свою отраду...
Так к свету — я стремлюсь, всем естеством любви,

И вижу пламя, стрелы и засаду.

 

Именно таким, осознанным, близким к суициду поступком оказалось возвращение Бруно в Италию спустя годы скитаний по Европе.

 

278

*

Покинув Францию в 1586 году после скандального диспута в Сорбонне, Бруно странствовал по городам Германии и преподавал, где это удавалось.  В 1591 году во Франкфурте он получил одно за другим два письма от некоего Джованни Мочениго с настойчивыми приглашениями приехать в Венецию.  Этот венецианский аристократ просил Бруно обучить его искусству владения памятью, пообещав хороший приём и большую плату.  Бруно, видимо, нуждался в деньгах.  Он принял приглашение.  Путь в Италию оказался для него дорогой на костёр.  Джованни Мочениго сдал его инквизиции.

 

279

*

Когда Скрижаль прочёл материалы судебного процесса над Джордано Бруно, он первым делом подумал, что приглашение приехать из Франкфурта в Венецию, полученное этим опальным итальянцем, было заранее продуманным ходом его гонителей — то ли римской инквизиции, то ли иезуитов, которые умели расправляться с противниками папства, скрывая свою причастность к такого рода делам.

К мысли о том, что за приглашением Бруно в Венецию стояли его преследователи, Скрижаля склонили факты.  Слишком маловероятным без предположения о заранее подготовленной западне было то, что письма венецианца сумели отыскать скитальца Бруно во Франкфурте.  Ещё более странным без такого предположения выглядели решительные действия доносчика, Джованни Мочениго, при аресте его гостя.  После того как Бруно счёл свои обязательства по отношению к ученику выполненными, он хотел вернуться во Франкфурт и попросил у Мочениго разрешения уехать, но не тут-то было.

Бруно арестовали.  Это случилось в мае 1592 года, в начале двадцатых чисел, а всего лишь пару дней спустя, 26 мая, на его первом допросе присутствовали высокопоставленные лица, включая патриарха Венеции и официального представителя Папского государства в Венецианской республике; их имена и должности зафиксированы в протоколе, датированном этим числом.  Если бы Мочениго, разобиженный отъездом своего учителя, действовал в одиночку, дело схваченного по его наводке подозрительного субъекта должно было начаться с предварительного разбирательства.  Присутствие столь титулованных особ на первом допросе Бруно говорило о том, что он находился под надзором инквизиторов ещё до ареста, — они хорошо знали, кого схватили.

На этом первом допросе Бруно поражался, почему пригласивший его человек поступил с ним столь подло.  Скрижаль занёс в свой архив ключевой фрагмент показаний Бруно о действиях Джованни Мочениго накануне и во время ареста:

 

Он всеми силами старался удержать меня. Когда же я решительно настаивал на своём желании уехать, он сперва стал жаловаться, будто я не обучил его всему, чему обещал, а затем начал угрожать, заявляя, что если я не пожелаю остаться добровольно, он найдёт способ задержать меня. На следующий день, это была пятница, синьор Джованни, видя, что я настаиваю на отъезде и уже отдал распоряжение о своих делах и приготовил вещи для отправки во Франкфурт, ночью явился ко мне, когда я уже был в постели, под предлогом, будто желает поговорить со мной. Когда он вошёл, с ним оказался его слуга по имени Бартоло вместе с пятью или шестью, как я полагаю, гондольерами.

 

В своих подозрениях о провокационном характере тех посланных во Франкфурт писем Скрижаль укрепился ещё сильнее, когда узнал, что Джованни Мочениго в 1583 году входил в состав Совета Мудрых Венецианской республики, который занимался делами еретиков.  По меньшей мере странным выглядело желание этого блюстителя правоверия брать уроки у столь известного вольнодумца.

 

280

*

Согласно протоколам судебного процесса над Бруно, кардинал Джулио Санторио в сентябре 1592 года прислал в трибунал венецианской инквизиции письмо с постановлением о незамедлительной отправке еретика в Рим, для разбирательства.  Правительство независимой Венеции поначалу отказалось это сделать.  После вежливых препирательств посланник папы Климента VIII явился в Совет Мудрых Венеции и передал настоятельную просьбу понтифика отправить Бруно в Рим.  Требование было обосновано тем, что именно в Риме обитает правосудие и что трибунал Рима является главной и высшей инстанцией для всех остальных трибуналов.  В качестве ещё одного аргумента в обоснование правомерности притязаний папы посланник указал на то, что судебный процесс над Бруно в своё время начат был в Риме.  В конце концов инквизиторы Венеции удовлетворили требование папы.  В письме, датированном 16 января 1593 года, посол Венецианской республики в Риме сообщил дожу о реакции Климента VIII на согласие Венеции удовлетворить его желание: «Он принял это сообщение как в высшей степени радостное».

Дипломатическая борьба между Венецианской республикой и Папским государством за право убийства Джордано Бруно и радость папы после его победы напомнила Скрижалю о спорах между главой протестантской церкви Женевы Кальвином и главой католиков французского города Вьенны за право суда над вольнодумцем Мигелем Серветом.  Скрижаль вспомнил и о том, что Себастьян Кастеллио обвинял Кальвина в сожжении людей живыми, — в том, что Кальвин по жестокости превзошёл римских епископов.  Кастеллио просто не дожил до 1600 года, когда в Риме разожгли костёр для казни Джордано Бруно.

 

281

*

В течение около трёх с половиной столетий католическая церковь скрывала не только материалы инквизиции по делу Джордано Бруно, но и сам факт его сожжения в Риме.

В 1848 году министр народного просвещения Римской республики Доменико Берти затребовал из папского архива материалы по делу Бруно.  Он получил ответ, сформулированный в соответствии с указанием папы Пия IX — того самого римского епископа, который дополнил учение католической церкви догматом о непогрешимости всех наместников Иисуса Христа.  Ответ, безусловно согласованный с непогрешимым папой, являлся бесстыдной ложью:

 

Архивы Священной Службы, осмотренные самым тщательным образом и внимательно изученные, свидетельствуют о том, что Джордано Бруно в своё время находился под судом. Однако архивы не дают никаких материалов, позволяющих установить, какой приговор был вынесен в связи с предъявленными ему обвинениями. Ещё меньше возможности выяснить, последовало ли какое-нибудь решение.

 

Далее в этом письме сказано, что большинство документов, которые относятся к делу Бруно, не поддаются прочтению из-за выцветших чернил.

Во время революции в Италии в 1848–1849 годах, когда Венецианская республика была на недолгое время восстановлена и когда папа Пий IX бежал из Рима, доступ к архивам Совета Мудрых Венеции и к архивам Ватикана оказался в течение тех считанных месяцев открытым.  Венецианская республика и Римская республика вскоре пали, и архивы опять закрыли.  Тем не менее пытливые учёные успели снять некоторые копии с протоколов процесса над Бруно и сохранить их.  Обнаруженные таким образом судебные материалы в конце концов попали в печать, и Ватикан вынужден был опубликовать те документы, которые счёл нужным.  Это случилось только в 1942 году.  Что осталось скрытым в секретных архивах Римской курии — можно лишь гадать.

 

282

*

В Риме, в тюрьме, Джордано Бруно провёл семь лет.  20 января 1600 года папа Климент VIII повелел вынести ему приговор и передать Бруно светским властям.

Скрижаль занёс в свой архив главные фрагменты из текста обвинения, которое прозвучало на суде 8 февраля 1600 года.  В этом документе было сказано, что привлечённый к суду брат Джордано Бруно не раскаялся в своих заблуждениях и упорно придерживался еретических взглядов.  Приговор, подписанный девятью кардиналами, в очередной раз свидетельствовал о кровожадности и лицемерии церкви:

 

Призвав имя Господа нашего Иисуса Христа и Его Преславной Матери Приснодевы Марии... этим окончательным приговором мы осуждаем тебя и объявляем нераскаявшимся, упрямствующим еретиком. [...] Поэтому ты подлежишь всем осуждениям церкви и карам согласно священным канонам, законам и указам, общим и частным. [...] На этом основании мы отлучаем тебя, как бесплодную ветвь, от нашей церковной среды и от нашей святой и непорочной Церкви; и мы передаём тебя для должного наказания светскому суду, то есть власти губернатора Рима, присутствующего здесь, и при этом умоляем его смягчить тяжесть приговора, чтобы не было ни угрозы смерти, ни членовредительства.

 

Утром 17 февраля 1600 года Джордано Бруно был сожжён живым в Риме на площади Кампо деи Фиори, название которой переводится как «поле цветов».  Два дня спустя газета «Аввизи ди Рома» сообщила об этом, назвав казнённого гнусным доминиканским монахом из Нолы.  Имя монаха упомянуто не было.  Та коротенькая заметка передала слова Бруно — видимо, последние — о том, что он умирает как мученик, умирает охотно, и что его душа, очищенная пламенем, поднимется в рай.  Статейка заканчивалась язвительной насмешкой: «Теперь он знает, говорил ли он правду».

 

283

*

Помня, что не так давно, на его веку, в конце XX века, папа Павел Иоанн II принёс покаяние за многие злодеяния католической церкви, и в частности — за преступления инквизиции, Скрижаль попытался отыскать сообщение о реабилитации Джордано Бруно.  Однако он понял, что напрасно утруждал себя; он нашёл сведения прямо противоположного характера.  Оказалось, тот самый учёный-иезуит, великий инквизитор Роберто Беллармини, который являлся главным обвинителем на процессе Джордано Бруно и чья подпись стоит под его приговором, — тот самый кардинал, который руководил первым процессом над Галилео Галилеем, — канонизирован, и не давным-давно, а в XX веке: в 1930 году католическая церковь причислила Роберто Беллармини к лику святых, а спустя год объявила своим учителем.

Поскольку понятие о преступлении против человечества было определено международным правом только в ХХ веке, католическую церковь формально нельзя призвать к международному трибуналу по обвинению в чудовищных зверствах.  Но расправа над Джордано Бруно была одним из того множества преступлений церкви против цивилизации, которые не подлежат забвению и снятию вины с убийц по сроку давности.






____________________


Читать следующую главу


Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»


На главную страницу