Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 4. Философские искания в Византии

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Философские искания в Византии. Богословы и высшие церковные чины Византии продолжали традиции отцов церкви в том, что не приветствовали и даже порицали интерес христиан к светским наукам, и прежде всего — к философскому наследию античности. Единственно позволительным для жителей Византийской империи являлось мировоззрение, в точности отвечающее церковной догматике. Те образованные и творческие люди, которые стремились овладеть научными знаниями и тяготели к самостоятельному мышлению, жили двойной жизнью. Многие из них не только скрывали свои истинные взгляды, но и лицемерили.

Свободомыслие в Византии было в конце концов искоренено, что привело к духовной смерти самóй православной державы. Начиная с середины ХIV века и до взятия Константинополя турками — в эпоху вырождения Византии — лучшие умы этой христианской империи уезжали из Константинополя. Исход интеллектуалов с Востока на Запад придал дополнительные силы духовному прозрению народов Европы.

Скрижаль уже понимал, что ему придётся немало потрудиться, чтобы уяснить вклад Византии в духовное становление человечества. Он не исключал, что может потратить много времени на поиски исторических материалов и на их прочтение, а результаты изысканий окажутся не заслуживающими таких усилий.

Тем не менее Скрижаль пошёл на это. Он мысленно прожил в Византии немалую часть жизни и действительно вынес из этого духовного опыта как будто немного. Прочитанные труды можно было назвать философскими лишь с большой натяжкой. И всё же он нисколько не пожалел о потраченном времени. Ему открылось, чтó именно занимало лучшие умы Византии, и он сумел восстановить картину постепенного морального и политического упадка этой христианской империи. Скрижаль ясно увидел и то, чтó помешало некогда могучей державе нормально развиваться.

В 425 году император Феодосий II учредил в Константинополе государственный университет. В организации этого учебного заведения в какой-то степени отразились черты эпохи, в которой красноречие стало ценится гораздо больше, чем знание. В учёной коллегии Константинопольского университета состояли профессора в количестве тридцати одного человека: десять грамматиков римской словесности, десять грамматиков греческой словесности, пять софистов греческого красноречия, три оратора римского красноречия, два профессора по юриспруденции и один философ. Преподаватели этого университета являлись государственными служащими, а каждый поступающий в него молодой человек должен был пройти проверку документов у местных чиновников. Претендент на получение образования предоставлял им свидетельства о своём происхождении и состоянии родителей, указывал адрес дома, где будет проживать в столице, и перечень предметов, которые собирается осваивать.

Скрижаль не выяснил, продолжал ли существовать Константинопольский университет спустя столетие — после того как все философские школы в империи были в приказном порядке закрыты. Но в свидетельствах о жизни известных исторических личностей VI‒VIII веков он не встретил сведений о том, что кто-либо из них получал знания или преподавал в этом учебном заведении.

Второе рождение университета в Константинополе связано с именем Варды, который в середине IХ века фактически управлял империей вместо своего племянника, императора Михаила III. Варда открыл высшую школу в одном из царских дворцов. Из светских наук студенты изучали здесь грамматику, литературу, арифметику, геометрию, астрономию, музыку и философию. Образование в университете Варда сделал бесплатным. Школу возглавил высокообразованный человек — Лев по прозвищу Философ, или Математик; до этого назначения он в течение трёх лет был архиепископом Фессалоник. В университете преподавал тот самый Фотий, который впоследствии стал патриархом Константинополя и обострил отношения Византийской церкви с Римом. В это же время, в середине IХ века, здесь обучался, а затем учил других Константин по прозвищу Философ, в монашестве — Кирилл, имя которого осталось запечатлённым в названии старославянского алфавита, кириллицы; вместе с братом Михаилом, в монашестве — Мефодием, он был послан миссионером к славянам.

В IХ‒ХI веках дело образования в Константинополе находило поддержку императоров, которые были эрудированными людьми. Однако уровень знаний среди самых просвещённых людей Византии, довольно поверхностный, не шёл ни в какое сравнение с глубокими познаниями лучших умов древних греков и римлян. А интеллектуальные достижения Византийской империи за всю её тысячелетнюю историю в сравнении с богатейшим творческим наследием античности оказались просто мизерными. Труды, которые несли бы в себе сколь-нибудь оригинальные мысли, здесь так и не появились. Даже за малое отступление от буквы церковных догматов любой творческий человек мог поплатиться всем, что имел, вплоть до лишения жизни.

Граждане городов-государств Древней Греции и граждане Древнего Рима были действительно свободными людьми. Они не страшились открыто выражать свои взгляды, даже если их суждения противоречили мнению большинства или не совпадали с позицией правителей. В демократических государствах Древней Греции и в Древнем Риме независимое волеизъявление свободного человека являлось его неоспоримым гражданским правом. Уважение к соотечественникам, в частности — к оппонентам, будь то аристократы, или толстосумы, или представители бедноты, заставляло демократические власти стремиться сбалансировать интересы разных общественных классов таким образом, чтобы не ущемлять ничьи права. Достигнутые в этих поисках успехи сделали Афины интеллектуальной столицей Древнего мира, а Древний Рим — самой могущественной и самой развитой в правовом отношении мировой державой.

Спустя несколько столетий после утверждения христианства в качестве государственной религии Римской империи, на развалинах цивилизации древних эллинов и римлян образовался новый мир, построенный на страхе и принуждении граждан. После крещения, частью — добровольного, частью — принудительного, народы, которые жили по берегам Средиземноморья, духовно выродились. Что-то случилось и с чувством собственного достоинства крещёных потомков тех гордых носителей греческо-римской культуры. Требования единоверия и единомыслия под угрозой расправ, начиная от лишения материальных благ до лишения самóй жизни, и жестокое исполнение этих угроз привели к тому, что подавляющее большинство жителей Средиземноморья превратились в людей с рабской психологией. Уже в начале средних веков земли древних греков населяла масса послушных, безгласных и бесталанных обывателей.

Опасения быть обвинённым в неправоверии заставляли людей скрывать свои взгляды, подталкивали ко лжи. За изучением биографий и сочинений самых видных интеллектуалов Византии Скрижаль увидел характерную особенность: в отличие от ортодоксов, чьи воззрения, речи и образ жизни не расходились между собой, эти немногие философствующие мужи не были цельными натурами. Даже самые талантливые из них лицемерили или в минуту опасности отрекались от своих убеждений. В целях самосохранения они могли говорить одно, а писать совсем другое. Если у даровитых мыслителей Византии и было нечто общее с философствующими людьми Древнего мира, то разве что с теми из них, кого называли софистами. В зависимости от ситуации, такие мастера слова могли представлять в разном свете одно и то же явление, прославлять или хаять одного и того же человека.

Одним из самых просвещённых умов Византии в ХI веке был Константин Пселл, более известный под своим монашеским именем Михаил. Он родился и жил в Константинополе. Из светских наук Пселл изучил риторику, юриспруденцию, античную философию, физику, астрономию, геометрию, медицину, военное дело. Он читал лекции по риторике и богословию, по естественным наукам и праву. Михаил Пселл являлся ипатом философов — главой философов, что означало исполнение соответствующей государственной должности. У него было много учеников. Он воспитывал также сына императора Константина Дуки — Михаила, который в 1071 году взошёл на престол. Пселл с присущим ему самомнением похвалялся в письме Михаилу Дуке: «Ты видишь, благочестивый император, этот священный сонм философов; всех их взрастили мои труды, все пили из моего источника; погасший свет философии возжжён мною...».

После прочтения ряда писем и речей Пселла Скрижаль уже понимал, что выражение «сонм философов» в послании к императору Михаилу Дуке было не более чем высокопарной фразой. В действительности она означала, что существовал круг людей, которым Пселл сумел привить интерес к философскому наследию античности. Скрижаль убедился и в остроте ума, и в риторических способностях этого человека, но понял и другое: Пселл был не более чем любителем философии.

Наряду с трудами на ниве просвещения, Пселл в течение четырёх десятилетий, начиная с 40-х годов ХI века, занимал высокие государственные должности: он был и секретарём, и доверенным лицом при нескольких византийских императорах, и даже первым министром. В 1055 году он принял постриг, но монашеская жизнь оказалась, видно, слишком пресной для него. Во всяком случае, Пселл вернулся и к преподаванию, и к службе при дворе. Он оставил после себя исторические и богословские сочинения, труды по математике, праву и другим наукам.

Хотя Пселл не оспаривал истинность христианских догматов, он не избежал упрёков в богоотступничестве. Его друг юности Иоанн Ксифилин, который в 1066 стал константинопольским патриархом, осуждал Пселла за интерес к воззрениям древних греков. Отвечая в письме Иоанну Ксифилину на упрёки, главный философ Византии подтверждал, что он действительно изучал и Платона, и Аристотеля, и науку халдеев, и предания египтян; Пселл даже признался, что читал запрещённые книги. «Но в сравнении с нашим богоносным Писанием, чистым и светлым, подлинно истинным, я всё счёл ложью и обманом... — уверял он Иоанна. — Я всё делаю для Христа...». Слова Пселла о преданности идеалам христианства чередуются в этом письме с отстаиванием права черпать из философии всё лучше, что в ней есть, и дважды он решительно заявил Иоанну: «Нет, не отдам Платона!».

Скрижалю трудно было судить, насколько искренне высказался Михаил Пселл в письме к Иоанну Ксифилину. Этот философствующий царедворец часто выводил пером совсем не то, что думал, а порой, блистая красноречием, заявлял прямо противоположное тому, что говорил прежде. В отличие от философов античности, Пселл не был внутренне свободным человеком. Вовлечённый во все интриги двора он без зазрения совести врал и лицемерил, славословил императоров и хулил тех, кто чем-то не угодили им. Больше всего Скрижаля поразила обвинительная речь Пселла против константинопольского патриарха Михаила Кирулария — того самого архиепископа, который в 1054 году сыграл ключевую роль в разрыве между церквями Константинополя и Рима и в окончательном разделении христиан на католиков и православных. Его имя встречается и в другом написании — Керуларий.

В 1058 году император Исаак Комнин приказал схватить патриарха и отправить в ссылку. Приближённые императора, а в их числе был и Пселл, посоветовали ему созвать собор, который осудил бы Кирулария и тем самым придал бы низложению главы Константинопольской церкви видимость законности. Император счёл такой шаг разумным, а роль обвинителя на этом процессе поручил Пселлу. Суд над Михаилом Кируларием не состоялся, потому что по дороге в ссылку патриарх то ли погиб в кораблекрушении, то ли умер естественной смертью. Но Пселл к тому времени уже успел составить обвинительную речь, и эта рукопись сохранилась.

Прежде Пселл восхвалял Кирулария и называл спасителем отечества за его миротворческие усилия во время дворцового переворота, в результате которого Исаак Комнин пришёл к власти. Однако в тексте подготовленного обвинения Пселл представил те же действия Кирулария как государственную измену и усмотрел в них желание патриарха захватить престол Византии. Вершиной же лицемерия Пселла в этой не исполненной роли прокурора было то, что он приписал низложенному архиепископу увлечение философией. Некогда в письме Пселл упрекал Кирулария за то, что патриарх не читает никаких учёных книг и считает философию глупостью. Но когда Кируларий оказался в опале, Пселл обвинил его в ереси за усвоенные идеи древних мыслителей Эллады — за убеждения, которые разделял сам. В частности, Пселл в этой обвинительной речи утверждал:

...Божественный архиерей, забыв о евангельском учении или не зная, что говорит Евангелие, дерзнул соединить несоединимое. Если кто сомневается в том, что это заблуждение, и думает, что оно не подрывало божественного учения, тот не знает, что наша вера не соединима с эллинским учением и эллинскими обычаями.

Всё сказанное первым философом Византии по поводу уклонения Михаила Кирулария от правоверия не имело никакого отношения к патриарху, а выглядело как циничные упражнения в софистике на заданную тему. Бесстыдство Пселла заключалось в том, что для людей, которые знали о его пристрастиях, вся эта напыщенная речь прозвучала бы как саморазоблачение в ереси:

Неважно, есть ли что-нибудь православное в учении тех, кто вводят новые догматы; но если они погрешают в чём-то одном, то тем самым губят всё своё учение, даже если согрешили в чём-нибудь несущественном. Догмат, отличающийся от общепринятых, есть новшество. Так, например, что общего имеют наши догматы с материей и идеями? И хотя Платон ввёл идеи, а Аристотель объявил материю безначальной, подобное учение не может быть принято церковью. Точно так же мы не соглашаемся со стоиками, потому что они не принимают ничего бестелесного, и не признаём необходимость Эмпедокла, судьбу Гераклита, самодовлеющую гордыню Эпикура, метампсихоз Пифагора, отвергаем и остальное эллинское пустословие.

Пселл в этой речи приписал патриарху не только увлечение философией и сочувствие эллинизму, но и еретические, с точки зрения церкви, взгляды Ария, Нестория и Евтихия. Он обвинил также Кирулария в приверженности халдейскому учению и в чтении запрещённых церковью книг.

Преемником Михаила Пселла на должности ипата философов был Иоанн по прозвищу Итал. О жизни этого человека известно главным образом из летописи одной из первых женщин-историков — Анны Комнины, старшей дочери византийского императора Алексея Комнина.

По рассказу Анны, Иоанн родился в Италии и жил в Сицилии. Ещё в юношеском возрасте, когда Византийская империя в военной кампании 1038–1040 годов отвоевала у арабов восточную часть Сицилии, Иоанн попал в Константинополь. Здесь он получил образование, стал учеником Пселла и с первых же занятий, по словам Анны, принялся спорить со своим учителем. Овладев знаниями, Итал постоянно выступал с речами в многолюдных местах и собирал массу слушателей. Его приблизил к себе Михаил Дука, который правил империей с 1071 по 1078 год. «V.8 Отдавая предпочтение Пселлу, они тем не менее любили Итала и использовали его в словесных состязаниях», — говорит Анна Комнина об императоре и его братьях. Она кратко сообщает об авантюрных приключениях Итала: о миссии, с которой он по заданию императора отправился в Иллирию, о последующей измене Итала интересам Византии и его бегстве в Рим. Раскаявшись в содеянном, он обратился с просьбой к императору о помиловании и получил наказ вернуться в Константинополь.

Вскоре Итал занял должность ипата философов. «V.9 Он раскрывал молодым людям учения Прокла, Платона, философов Порфирия и Ямвлиха, а главным образом истолковывал труды Аристотеля и его “Органон” желающим, чем особенно гордился и больше всего занимался», — пишет Анна. «Всё это было до того, как мой отец взошёл на престол», — заметила она. Новый император Алексей Комнин, захвативший власть в 1081 году, решил покончить со всеми ересями. Он преследовал манихеев, павликиан и богомилов. Император вознамерился выкорчевать ростки свободомыслия в столице. Он велел разобраться в убеждениях Итала, а когда неправоверие первого философа Византии вскрылось, приказал предать вольнодумца церковному суду. Анна сообщает также, что взгляды Итала переняли многие придворные и знатные люди, и даже сам константинопольский патриарх Евстратий Гарида.

По приказу Алексея Комнина одиннадцать еретических положений, выявленных в мировоззрении Итала, были зачитаны с амвона собора Святой Софии и преданы анафеме. Эти проклятия затем вошли в текст синодика — так называемого чина православия, который начиная с середины IХ века зачитывали в первое воскресенье великого поста; с тех пор синодик дополняли как новыми проклятиями еретикам, так и новыми хвалебными речами в честь ревнителей православия. В этих одиннадцати пунктах обвинения, выдвинутого против Итала, прозвучали проклятия тем, кто подобно ему разделяют образ мыслей древних философов: веру Пифагора в переселение душ, учение Платона об идеях и точку зрения Аристотеля о безначальном и вечном существовании материи. Один из этих пунктов обвинения провозглашал анафему каждому, кто берётся изучать философию древних греков.

Анна Комнина закончила повествование об Итале словами о его примирении с церковью: «V.9 Позднее он изменил свои убеждения и раскаялся в прежних заблуждениях, отказался от учения о переселении душ и от оскорблений святых икон; он привёл своё отношение к учению об идеях в соответствие с православием, и было совершенно очевидно, что он порицал самого себя за отклонение от истинного пути».

Скрижаль полагал, что Итал остался при своих взглядах, но в целях самосохранения покривил душой и пошёл на поклон иерархам. Подтвердить или опровергнуть эти предположения Скрижаль не мог, потому что сведений о дальнейшей судьбе Итала история не сохранила. И всё же в результате поисков он неожиданно натолкнулся на речь Михаила Пселла под названием «Похвала Италу», где нашёл косвенное подтверждение своим догадкам.

Сохранившаяся речь Пселла прежде всего свидетельствовала о том, что в 1082–1083 годах, когда проводилось дознание по делу Итала и шёл суд над ним, Михаил Пселл был ещё жив. Более осторожному, более изворотливому Пселлу на протяжении всей его многолетней службы при дворе удавалось избегать серьёзных конфликтов со светской властью и с церковью из-за увлечения философией. Итал же не скрывал своих убеждений и за это поплатился.

Из «Похвалы» Пселла следует, что Итал, обвинённый в неправоверии, поначалу кротко сносил все злословия, но затем рассвирепел и принялся отстаивать свои взгляды. В рассказе Пселла отразилось если не восхищение Италом, то радость, оттого что его ученик не побоялся и высказал блюстителям единомыслия то, чего сам он, Пселл, сделать не решался. Итал, защищая свои воззрения, с болью в сердце посетовал своим обвинителям на варварство, на безнадёжную отсталость Византии по сравнению с другими, прежде непросвещёнными народами:

Он завёл речь об эллинской мудрости и с сокрушением заговорил о том, что хотя интеллектуальное достояние должно было перейти к законным наследникам, сокровище мудрости восприняли те, кому оно не принадлежало по праву — варвары, иностранцы, а почти все эллины вместе с ионийскими поселенцами отстранилась от пути отцов, и наследие перешло к ассирийцам, мидянам и египтянам. Всё настолько переменилось, что эллины ведут себя по-варварски, а варвары — по-эллински. И теперь может случиться так, что эллин, попавший в Сузы или Экбатану — древнее владение Дария, услышит от вавилонян вещи, которых не слышал на собственном языке, и станет там восхищаться любым человеком, пожалуй впервые узнав, что всем верховодит мудрость. А если к нам попадёт странник из варваров и вступит в разговор с жителями Эллады и всего нашего материка, то обнаружит, что большинство из них даже не полуослы, а полные ослы.

Пселл не сообщил, при каких обстоятельствах и перед кем произнёс Итал свою речь. Вероятно, это было выступление на суде. О том, что Итал в конце концов раскаялся в вольнодумстве и примирился с церковью, Пселл в «Похвале» тоже не упомянул.

Начиная с правления императора Алексея Комнина, при котором был осуждён Иоанн Итал, и до тех пор, пока Византия оставалась сильной независимой державой, свободную философскую мысль здесь встречали как нежеланную, опасную гостью, явившуюся из вражеского стана. Лишь немногие смелые люди изучали и даже комментировали труды античных философов, но такой интерес ко внецерковным авторитетам уже грозил интеллектуалам вполне предсказуемыми последствиями.

Восточная церковь принимала в штыки появление всякой новой мысли даже в богословии. Одно из правил, выработанных в конце VII века участниками Третьего Константинопольского собора, гласило: «64 Мирянин не должен произносить перед народом речь или учить, присваивая себе таким образом достоинство учителя, а должен повиноваться повелению, данному Господом, и слушать тех, кто приняли благодать учительства, и у них учиться божественному». Ко времени заседаний Третьего Константинопольского собора эпоха вероучителей Восточного христианства уже давно миновала, поэтому святоши Византии стали воспринимать это правило как запрет на обсуждение церковных догматов. Тем не менее в среде восточного духовенства появлялись люди, которые хотели разобраться в основах своей веры. И тот, кто заводил богословские, с философским уклоном речи, подвергался наказанию. В конце ХI века за неортодоксальность мышления были осуждены монах Нил и никейский митрополит Евстратий, который был учеником Итала. В ХII веке за самостоятельные попытки выяснить отношения между Богом Сыном и Богом Отцом иерархи Византии отлучили от церкви митрополита города Диррахия Евстафия, богослова Сотириха Пантевгена, который был диаконом собора Святой Софии в Константинополе, митрополита Керкиры Константина, игумена Иоанна Ириника и других священнослужителей.

Когда Скрижалю попалось на глаза объявление в русскоязычной газете о вечере знакомств‚ он решил испытать и это. Дождь, моросивший в тот день, его не остановил.

Кафе в Манхэттене по указанному в газете адресу оказалось просторным и в то же время довольно уютным. Приглушённый свет здесь тонко играл с мягкими красками на причудливо разрисованных стенах, а матовые витражи в окнах всеми своими оттенками отливали в интим.

Наблюдая за всем как бы со стороны, Скрижаль чувствовал себя здесь посторонним. Происходящее вокруг походило на состязания мужчин, которые вышли на охоту; их тут было гораздо больше‚ чем дам. Он сразу понял‚ что участвовать в этой борьбе голодных самцов не будет. Когда грянула музыка, на эстраде появилась озорная‚ увешанная бубенцами певица‚ и начались танцы.

Просидев около часа в самом дальнем углу зала, Скрижаль пригласил на танец понравившуюся ему смуглянку‚ которая была лет на двадцать младше его. Не зная‚ услышит ли она что-нибудь в этом грохоте‚ он наклонился к её уху и сказал‚ что она здесь самая очаровательная из всех женщин. Барышня, видно, уловила его слова и подарила ему смущённую, счастливую улыбку. Скрижаль проводил смуглянку к её столику и пошёл в гардероб за своим зонтом. Он возвращался домой с ещё большей‚ чем прежде‚ тоской в душе. Он решил‚ что появился на подобной вечеринке в первый и последний раз в жизни.

После того как в 1204 году крестоносцы захватили Константинополь и основали на исконных землях греков Латинскую империю, образовались три независимых греческих государства — осколки Византии: на территории Малой Азии — Никейская империя и Трапезундская империя, а на Балканском полуострове — Эпир. Роль главного культурного центра христианского Востока перешла от Константинополя к Никее — столице самого большого из этих трёх греческих государств. Правители Никейской империи приглашали к своему двору талантливых мужей и стремились пробудить в народе тягу к знаниям.

Феодор II Ласкарис, который царствовал с 1254 по 1258 год, основывал школы в Никее; он покровительствовал учёным людям и сам был автором литературных трудов. Этот образованный человек видел глубину той интеллектуальной пропасти, в которой оказались его соотечественники спустя тысячелетие после ярких достижений древних греков в области духа. Радея о просвещении своего народа, Феодор II мечтал о возрождении эллинизма. Три года спустя после его смерти, в 1261 году, новый царь Никеи Михаил VIII Палеолог отвоевал у латинов Константинополь. Но Феодор II уповал на гораздо большее. Печалясь о нежелании молодых людей получать знания, он говорил, что греки выживают философию, будто иностранку, хотя она принадлежит им, и поэтому философия уйдёт к варварам, прославит их, а греки духовно обнищают, станут варварами.

Феодор II Ласкарис не сумел увидеть или не хотел признать то, что почти за два века до него уже хорошо понимал и высказал своим обвинителям Итал. Сомневаться в том, какие народы Средиземноморья являются самыми невежественными, можно было ещё во времена Пселла и Итала. Теперь же, когда в странах ислама уже успела отблистать целая плеяда незаурядных мыслителей, и когда университеты в Европе давали своим студентам глубокие знания, и когда Фома Аквинский в написании богословских трактатов во многом отталкивался от суждений Аристотеля, — духовная отсталость византийских греков от народов, живших по соседству, была уже очевидной.

После изгнания латинов из Константинополя и восстановления государственности Византии центр её интеллектуальной жизни опять переместился в её древнюю столицу. Михаил VIII решил восстановить здесь систему высшего образования. В Константинополе возобновилось преподавание философии и риторики. Лучшие умы Византии занимались изысканиями в области филологии, писали исторические книги, богословские трактаты, комментировали сочинения классиков, изучали латинский язык и литературу, переводили труды древних и более поздних авторов с латыни на греческий, составляли учебные пособия по математике, астрономии, физике.

Наиболее просвещённые жители Константинополя стали устраивать в своих домах небольшие литературные салоны. На таких встречах хозяин дома и гости обсуждали новые сочинения и проводили диспуты на философские темы. Одним из дискуссионных клубов руководил сам император Андроник II, который правил Византией с 1282 по 1328 год. Свой кружок интеллектуалов вёл и Никифор Хумн, один из наиболее учёных мужей того времени. Он приходился тестем императору Андронику II. Хумн, так же как некогда Пселл, был высокопоставленным царедворцем. Он сочинял богословские и философские трактаты, но они не отличались ни оригинальностью, ни глубиной. Подобно Пселлу, Хумн ловчил и пел дифирамбы власть имущим. В конце жизни он принял постриг и жил монахом.

Феодор Метохит — более талантливый современник Никифора Хумна, и возможно самый эрудированный человек в Византии первой четверти ХIV века, — тоже не был цельной натурой. Он состоял в должности первого министра при дворе императора Андроника II. По свидетельству его ученика Никифора Григоры, Метохит весь день занимался в императорском дворце государственными делами, а затем полночи сидел над книгами и рукописями. Метохит восхищался богатством духовного наследия античности и говорил, что его современникам нечего сказать: к трудам древних авторов просто нечего добавить. Тем не менее Метохит комментировал трактаты Аристотеля; он сочинял стихи и оставил после себя многочисленные очерки на самые различные темы. При всём этом он грезил о монашестве. Лишь в конце жизни Метохит осуществил свою заветную мечту.

Среди тех образованных людей, которых приблизил к себе император Андроник II, был и Никифор Григорá, разносторонне развитый человек. Григора участвовал в последнем из богословских споров, происходивших в Византии, и оказался в числе тех, кого в 1351 году поместный собор в Константинополе предал анафеме. Эти внутрицерковные споры называли исихастскими, от греческого слова, которое означает «безмолвие», «уединение». Результатами этой борьбы было, с одной стороны, сближение Византии с Западом, точнее — пробуждение интереса интеллектуалов Европы к трудам древних греков; с другой стороны, разрешение этого конфликта в пользу исихастов способствовало подавлению в самóй Византии и без того незначительного стремления людей к знаниям, что привело к омертвению мысли на христианском Востоке и к эмиграции свободомыслящих греков на Запад.

Начиная с ХI века византийские монахи, которые жили на горе Афон, стали использовать приёмы, якобы способствующие соединению человека с Богом. Следуя этой мистической практике, монах садился в угол своей кельи и стремился отвлечь мысли от всего земного; затем он склонял подбородок на грудь и концентрировал внимание на своём пупе. Спустя сутки такой затворник при помощи определённой техники дыхания и сосредоточения мог увидеть в области сердца некий свет — божественный свет, как считали афонские монахи. Они были уверены, что это есть тот самый свет, которым, по сообщению евангелистов Матфея, Марка и Луки, просияло лицо Иисуса во время одной из его молитв. Хотя ни один из евангелистов не упомянул названия той горы и даже никак не обозначил местности Израиля, где молился Иисус, церковь считает, что местом той молитвы Иисуса была гора Фавор в Галилее, откуда и произошло название «фаворский свет». Иерархи Византии до поры не выказывали своего отношения к этой мистической практике монахов. Дать ей оценку церковь побудило выступление против исихастов монаха Варлаама, который около 1330 года приехал в Византию из Южной Италии.

Внешние стороны жизни главного защитника исихастов Григория Паламы и главного их противника Варлаама во многом совпадали. Оба они были греками, оба рано приняли монашеский постриг, оба являлись образованными людьми и слыли знатоками философии. Но спор между ними о природе фаворского света выявил их непримиримые позиции. В борьбе мнений между единомышленниками Варлаама, рождённого и выросшего на юге Италии, в Калабрии, и сторонниками афонского монаха Григория Паламы Скрижаль увидел отражение тех двух исторических путей, по которым разошлись крещёные, некогда единые в вере народы Средиземноморья.

Приехав на Восток из Италии, где уже занималась заря эпохи Возрождения, Варлаам обосновался в Константинополе. Возможно перебраться в Византию его побудило желание полнее изучить философское наследие эллинизма. В решении Варлаама покинуть Италию свою роль сыграло, видимо, его недовольство католическим учением и надежда найти истинную веру в Восточном христианстве; во всяком случае, он поначалу выступал против католического богословия. Константинопольский патриарх Филофей в жизнеописании Григория Паламы, сказал, что Варлаам, прибыв в Византию, притворился приверженцем православной веры Востока и начал сочинять трактат против догмата латинов об исхождении Святого Духа не только от Бога Отца, но и от Бога Сына. Здесь же Филофей сообщил о Варлааме: «Он отдаёт предпочтение мудрствованиям греческих философов, а именно: Аристотеля, Платона и других, им подобным, и только их он называет боговдохновенными, истинно просвещёнными Богом людьми».

В Константинополе Варлаам преподавал, специализируясь на толковании сочинений Псевдо-Дионисия. У него было много учеников, и он оказался приближённым ко двору. Варлаам не только обладал познаниями в богословии и философии, но был также способным дипломатом. В 1333 году, когда в Константинополе находились посланники папы Иоанна ХХII и велись переговоры о возможности соединения церквей Востока и Запада, Варлаам на этой встрече представлял интересы Византии. В 1339 году по поручению императора Андроника III он отправился с секретной миссией в Авиньон к папе Бенедикту ХII с той же целью — убедить папу в необходимости соединения церквей. Ещё накануне переговоров 1333 года Варлаам написал трактат, в котором пытался сгладить самые существенные разногласия между католическими и православными богословами, связанные с вопросом об исхождении Святого Духа. Возможность и необходимость примирения между Восточным и Западным христианством Варлаам обосновывал исходя из того, что Бог непознаваем, и значит эти разногласия являются непринципиальными, — они отражают всего лишь частные, исторически сложившиеся точки зрения. Один из экземпляров этого трактата попал на гору Афон, где жил монах Григорий Палама. Григорий усмотрел в словах Варлаама противоречие с православными канонами. К тому же для исихастов, честь которых Палама защищал, непосредственное общение с горними силами являлось целью их мистической практики, а Варлаам говорил о том, что познать Бога невозможно. Между Паламой и Варлаамом завязалась переписка. Спор между ними обострялся. Побывав у монахов-исихастов Фессалоник и Константинополя, Варлаам счёл многочасовые бдения этих молчальников результатом их элементарного невежества. В одном из своих сочинений он даже назвал исихастов пуподушниками.

Варлаам вынес этот спор на суд церкви. На стороне Паламы стояло монашество, которое на христианском Востоке представляло собой значительную силу. Воззвание Паламы в защиту исихазма — так называемый «Святогорский томос» — подписали настоятели монастырей Афона и самые авторитетные из монахов. Церковный собор, который состоялся в 1341 году в Константинополе, признал взгляды Григория Паламы правоверными, а воззрения Варлаама осудил. Под угрозой отлучения от церкви собор предписал жителям Константинополя сдать в патриархию для уничтожения все экземпляры сочинений Варлаама, направленные против исихастов. Жителям всех других городов империи велено было сдать его труды местным духовным властям. Оказавшись в роли осуждённого, Варлаам счёл за лучшее покаяться в своих заблуждениях, но сразу же после окончания собора отплыл в Италию, и в Византию он больше не возвращался.

Григорий Палама недолго торжествовал. В том же 1341 году в Византии разгорелась борьба за престол. Палама оказался вовлечённым в политические интриги и был арестован. Собор 1344 года отлучил его от церкви. Он получил свободу только три года спустя, после смены верховной власти в Византии. Противники Паламы, включая тех епископов, которые не одобряли высокое положение монахов-исихастов в церкви, были осуждены и низложены. На соборе 1351 года в Константинополе споры между сторонниками и противниками главного защитника исихастов закончились признанием его учения правоверным. Более того, в 1368 году — когда не прошло ещё и десяти лет после смерти Паламы — Восточная церковь причислила его к лику святых.

Скрижаль не собирался вникать в подробности этого известного спора между двумя просвещёнными монахами. Но при беглом ознакомлении с позицией Паламы он увидел, что одним из ключевых моментов этого внутрицерковного конфликта было разное отношение главных его зачинщиков к философии.

В соответствии с постановлением собора 1341 года сочинения Варлаама были уничтожены, и они не сохранились. Но о сути этого духовного противоборства Скрижаль мог судить из пространного сочинения Паламы, названного «Триады в защиту священнобезмолвствующих». В этом труде Палама не только спорил со своим идейным противником, но и цитировал сказанное им.

Истина одна, утверждал монах Варлаам; мудрость в равной мере даётся как непосредственно от Бога — чего удостоились пророки и апостолы, — так и достигается с помощью разума путём изучения Священного Писания и философии. То, что Варлаам поставил в один ряд библейские тексты и философские книги, вызвало у Паламы удивление и негодование. «2.1.4 Приравнивать подобные вещи — всё равно что называть светлячка похожим на солнце, раз они оба светятся в воздухе», — возмущается он в «Триадах». Нелепость сопоставления Библии со светскими писаниями Палама считал очевидной: «2.1.5 Какой здравомыслящий человек, знающий всю меру различия между этими вещами, не возмутится, услышав, что боготворящая премудрость Духа вполне совместима с философией внешних наук? [...] Разве истина внешней науки не сомнительна и не смешана с ложью?» — поражался он. Палама следовал принятому в церкви названию философов внешними мудрецами, что шло от апостола Павла, который в своих посланиях несколько раз назвал нехристиан внешними людьми. Палама в «Триадах» говорит о Варлааме пренебрежительно и с насмешкой: «слепец, влекущий за собой других слепцов», «проповедник внешних наук», «философ, переросший божественные заповеди».

Учитель безмолвия, как величали Григория Паламу его сторонники, допускал, что наследие античных мыслителей можно частично использовать, но при условии предварительного препарирования. «1.1.20 Есть ли в ней что-либо полезное для нас? — спросил он о философии и язвительно ответил: — Конечно. Ведь даже в яде, извлекаемом из змеиных тел, много целебных свойств, и врачи считают изготовленное из него снадобье лучшим и полезнейшим лекарством...». Ведя речь о том, чтó именно из философии надо отбросить, чтобы она не была злом, Палама указал на суждения о Боге, о первоначалах и творении мира, а философские суждения о разуме и о природе он считал необходимым очистить от вредных умствований. По сути Палама отказал мыслящим людям в праве самостоятельных поисков истины.

Нападая на философов и древнегреческих авторов, Палама в «Триадах» припомнил то, что Сократ имел своего демона и что Платон говорил о внушении демонов как необходимом условии успеха в поэзии. «1.1.15 Разве угодная демонам философия может быть Божьей или от Бога данной?» — ухмыльнулся он. Палама был хорошо образованным человеком, и он безусловно знал, что слово «демон» у древних греков означало «божество» и вовсе не несло в себе тот негативный смысл, который обрело в христианстве, — древнегреческому понятию «демон» соответствовало средневековое понятие «ангел», — но отстаивая правоту и непогрешимость церкви, этот святой муж прибегнул к дешёвым приёмам софистов.

Палама в «Триадах» не погнушался и откровенным подлогом. Упомянув Плотина как самого недостойного из философов, Палама походя приписал ему сожительство с тремя женщинами, двое из которых были дочерьми третьей. Порфирий в книге о Плотине — единственном источнике подробных сведений о нём — ни о каких интимных связях своего учителя не поведал. Порфирий сказал, что Плотин жил в доме у женщины, у которой были две дочки, и что все трое — мать и обе дочери — были преданы философии. А византийский учитель безмолвия намеренно исказил это сообщение Порфирия.

Палама утверждал, что достижение истинного блаженства возможно и без изучения философских трудов; древнегреческие мудрецы якобы не поняли даже того, что открылось простым верующим: парфянин, перс, сармат чтят Бога, а Птолемей, Гиппарх, Марин, все Аристотели и Платоны, которые считали звёзды божественными телами, не исповедовали единобожия. «2.1.6 Какое дело боготворческой премудрости до всей истины о звёздах?» — вопрошал Палама в «Триадах», продолжая обвинять Варлаама и костить попытки пытливых натур познать мир с помощью разума. Чуть дальше по тексту он назвал философские науки бесполезной крайней плотью всех лукавых учений.

Латин Варлаам считал, что человеку надлежит очищать свою душу от страстей, руководствуясь заповедями Бога, и избавляться от неведения посредством изучения наук. Палама же, сын Востока, не видел пользы в светском образовании. «1.3.14 Для чего же нам знание, которое не приближает к Богу? И как можно говорить, что без такого знания нельзя достичь совершенства и святости?» — удивляется он в «Триадах». «1.1.9 Больше того, от простого знания не только нет пользы, но и величайший вред», — заявил он и сослался при этом на апостола Павла, который в Первом послании к Коринфянам, сказал, что знание надмевает. «1.1.10 Итак, знание, добываемое внешней учёностью, не только не подобно, но и противоположно истинному и духовному», — заключил Палама. Доказательство вреда от наук он усматривал в том, что большинство ересей происходит именно от знаний. Свою позицию по отношению к образованию он аргументировал и тем, что желания постичь истину порождают неосуществимые стремления в душах любознательных людей. Идеал умственного кругозора Палама видел в абсолютном неведении человека о мирских знаниях. «2.1.35 ...Домом молитвы должна быть обнажённая природа ума, не тронутая никакими ухищрениями человеческих наук», — возвестил он в «Триадах». Убеждённости Варлаама в том, что каждому христианину в равной степени необходимо изучать как Священное Писание, так и светские предметы, Палама противопоставил свою уверенность в том, что высшим предначертанием для христианина является путь веры, не обременённый светскими знаниями.

Варлаам не имел никаких шансов победить в этом споре. Торжество взглядов велеречивого и многословного учителя безмолвия было предрешено тем, что его негативное отношение к философскому наследию античности и к просвещению народа в точности соответствовало позиции, которую издревле занимала церковь. В доказательство своей правоты Палама в «Триадах» постоянно приводит слова Григория Нисского, Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Кирилла Александрийского. Эти учителя веры были разносторонне образованными людьми, но каждый из них утверждал, что мирские знания для христианина необязательны или даже вредны. Палама в «Триадах» по сути лишь повторял сказанное ими. У Варлаама же, который не только критиковал исихастов, но и считал изучение светских наук непременным условием духовного становления нормально развивающегося человека, не было единомышленников среди общепризнанных в христианстве авторитетов. Подозрительное, вплоть до враждебного, отношение отцов церкви к каждому, кто полагается на возможности собственного разума, полностью разделяло и восточное монашество. Пселл, которому келья отшельника в своё время оказалась тесной, оставил свидетельство об отношении монахов к Платону: «Когда монахи слышали имя Платона, они тут же крестились и бормотали анафемы против эллинского сатаны».

Палама в споре с Варлаамом сумел представить религиозную практику исихастов правоверной и оказался победителем ещё потому, что его идейный противник, хотя и был греком, родился в Италии и в глазах византийцев являлся перебежчиком из стана латинов, католиков. А чувства, которые греки испытывали к латинам, разнились только по степени недружелюбия и простирались от умеренной неприязни до лютой ненависти.

Несмотря на предсказуемость исхода, этот громкий многолетний спор о мистической практике молчальников-монахов и о природе фаворского света всколыхнул христианский Восток и заставил архиереев сказать своё решающее слово. После того как Константинопольская церковь сделала свой выбор в пользу монахов-исихастов, Византия просуществовала ещё целое столетие, но эта восточная империя духовно угасла именно тогда, когда её высокопоставленные пастыри признали взгляды Паламы полностью отвечающими канонам православия.

Различия между Западным и Восточным христианством в оценке интеллектуальных возможностей человека обозначились ещё задолго до исихастских споров. На Востоке со времён отцов церкви прижилась и утвердилась мысль если не о вреде знаний, то об их необязательности для христианина. Постановление Третьего Константинопольского собора, запрещающее мирянам выступать в роли вероучителей, и постулат православия о неизменности христианских догматов фактически отняли у думающих людей Византии право анализировать положения своей веры. В 1341 году в разгар той последней на христианском Востоке богословской полемики, развязанной Паламой и Варлаамом, константинопольский патриарх Иоанн Калека также приструнил спорщиков: он провозгласил, что лишь епископы имеют право учить о церковных догматах.

В католицизме сформировалось иное отношение к знаниям. Богословы Запада, не выходя в своих духовных исканиях за рамки христианской догматики, стали всё больше полагаться на доводы разума. Они не только изучали уцелевшие труды древних философов, но и постоянно черпали из этих книг суждения для более глубокой проработки богословских вопросов.

Разницу между Восточным и Западным христианством в отношении к знаниям Скрижаль ясно увидел в «Похвальном слове» константинопольского патриарха Нила, который взошёл на столичную кафедру в 1379 году. Прославляя в ней Григория Паламу, Нил передал высказывание Варлаама о том, что никто не может стать образованным человеком, если не познает учения Пифагора, Аристотеля, Платона, не изучит естественные законы природы и не пройдёт курс светских наук. Поражаясь такому, с его точки зрения бессмысленному, стремлению к знаниям, константинопольский патриарх посмеялся над Варлаамом и всеми западными богословами:

Такое безумие, или лучше сказать умопомрачение, свойственно было, впрочем, не ему одному, но распространилось у всех латинов с давних пор и до настоящего времени, так что у них среди тех, кто философствуют о божественном, и среди пустынников нет ничего важнее и ничто не представляется более ведýщим к совершенству, чем упражнение в этих глупостях. И у них случается нечто смешное и достойное слёз. Люди зрелого возраста собираются в детские школы, изучают там внешнюю мудрость и свысока трактуют возвышенные предметы.

То, что Восточная церковь в течение многих веков культивировала пренебрежение к знаниям у подопечных народов, принесло свои горькие плоды. Идеалом жизни даже самых образованных мужей Византии стало монашество. Победа мистических настроений в исихастских спорах лишь ускорила процессы умственной деградации и политического упадка этой некогда могучей державы. Духовное оскудение христиан Востока закончились кровавой, но бесславной сдачей Константинополя туркам.

Победа монахов-исихастов в богословских спорах в середине ХIV века и занятие ими высших церковных должностей, включая пост патриарха, привели к тому, что Константинополь утратил роль интеллектуального центра Византии. Лучшие её сыновья стали переселяться из столицы в провинции и эмигрировать на Запад. Победа мистических настроений в церкви совпала, случайно или нет, с экономическим и политическим упадком этой дряхлеющей империи. Византия потеряла богатые области Малой Азии, Македонии и Фракии. Набеги и грабежи турок, захват латинами важных торговых путей усугублялись народными волнениями. Разорение страны крайне ослабило армию и привело к опустошению казны. В последней четверти ХIV века император Византии Иоанн V являлся уже вассалом турецкого султана Мурада.

Начиная с ХV века главным культурным центром Византии становится Мистра — столица Мореи, как называли тогда полуостров Пелопоннес. Подъёму значения Пелопоннеса в интеллектуальной жизни империи способствовало то, что император Мануил II, сын Иоанна V, избрал этот полуостров в качестве убежища на случай падения Константинополя. Здесь, на родине древних греков, сформировался круг образованных людей, которые заговорили о возрождении эллинизма и о неизбежной кончине христианства. В середине ХV века один из них, Ювеналий, за отступление от православной веры и пропаганду эллинизма принял смерть. Ювеналия сначала пытали, затем отсекли ему руку, уши и язык, после чего утопили в море. Геннадий Схоларий, избранный в 1453 году главой Константинопольской церкви, в письме к архонту Пелопоннеса Мануилу Раулю Исису восхвалял это дикое членовредительство и казнь Ювеналия: «Ты покарал руку, дерзнувшую замахнуться на Творца, отрезал язык, безрассудно неистовствовавший против Бога, и уши, не обращавшие внимания на божественные наставления. [...] О блаженные руки, сбросившие в море мерзкие останки того, кто был когда-то человеком, и предавшие их пучине, радуйтесь, радуйтесь, осуществив рвение прекраснейшего архонта!». В этом же письме Схоларий посетовал, что вероотступников, подобных Ювеналию, в их стране много.

Церковь Византии не учредила инквизицию, и смертная казнь за измену христианству здесь за редким исключением не практиковалась. Тем не менее в Прохироне — в законодательном сборнике, изданном в Византии в 879 году, говорилось: «Лица, удостоенные святого крещения, но снова ставшие язычниками, подлежат высшей мере наказания». Характерной особенностью системы наказаний в этой восточной державе являлось членовредительство: отсечение языка, усечение носа, выкалывание глаз, отсечение рук. Членовредительству подвергались даже императоры и патриархи. Геннадий Схоларий, признанный православной церковью святым, мечтал, видимо, о кострах инквизиции. Убеждённость в необходимости физического уничтожения вероотступников в нём, должно быть, укрепилась после поездки на Запад. Во всяком случае, в этом же письме к архонту Пелопоннеса он ратовал за казнь христиан, которые порывают с церковью: «Совершенно так же, как власти, имеющие от Бога меч, обязаны карать смертью других преступников, точно так же и даже гораздо строже они должны поступать с отступниками от веры».

В 1453 году, когда Геннадий Схоларий взошёл на патриарший престол, Георгий Гемист — главный проповедник эллинизма в Пелопоннесе — уже был мёртв, да и самóй Византийской империи на политической карте мира уже не существовало. Но даже если бы возвышение Схолария случилось несколькими годами раньше — при жизни Гемиста и до взятия Константинополя турками, — осудить этого еретика за измену христианству патриарх всё равно не смог бы. Георгий Гемист, который ещё в молодости принял имя Плифон, созвучное имени Платон, пользовался покровительством императоров Византии. К тому же он умело скрывал свои взгляды от строгих ортодоксов. Главный свой труд, «Законы», в котором он изложил принципы проповедуемой им веры, Плифон завещал опубликовать только после своей кончины. Поэтому он не сложил голову за измену христианству, а почил естественной смертью, прожив девяносто с лишним лет. Но патриарх Геннадий Схоларий, упустивший возможность расправиться с вольнодумцем Плифоном, в какой-то мере удовлетворил своё рвение тем, что сжёг единственный экземпляр его труда.

Плифон родился около 1360 года в Константинополе. Одно время он проживал в Адрианополе при дворе турецких султанов. Затем он переехал в Мистру, где преподавал философию и работал над трактатами по религиозной тематике, по истории, географии и астрономии. Сохранились две докладные записки Плифона правителям Византии с предложениями социально-политических преобразований в стране. В одной из них, адресованной императору Мануилу II Палеологу, он не только изложил суть продуманных им реформ, но и вызвался лично взять на себя руководство по их осуществлению в Пелопоннесе, если император поручит ему это дело.

Большинство соотечественников Плифона считали его не только правоверным христианином и знатоком учения церкви, но и ревностным защитником православия от любых посягательств на догматы веры. В 1426 году сам император Иоанн VIII Палеолог, будучи в Пелопоннесе, совещался с Плифоном о целесообразности заключения унии с Западной церковью. Как сообщает Софроний Сиропул в «Воспоминаниях о Ферраро-Флорентийском соборе», мнением Плифона по сáмому острому вопросу, который разделил христианский мир — об исхождении Святого Духа, — интересовался константинопольский патриарх Иосиф II. Плифон уверил патриарха в правоте православных в споре с католиками:

VII.17 Никто из нас не должен сомневаться в том, о чём говорят наши, ведь мы имеем учение, полученное прежде всего от самогó Господа нашего Иисуса Христа, а затем уже от апостолов, и оно является фундаментом нашей веры, на который опираются все наши учителя.

Выдавая себя за поборника православия, Плифон отчаянно лицемерил. В конце первой четверти ХV века в Мистре образовалось закрытое для посторонних содружество просвещённых людей — учеников и единомышленников Плифона. Этих интеллектуалов вдохновляли идеалы античности и новое движение гуманизма, которое пробудило средневековый мир от духовной летаргии.

В 1437 году византийский император Иоанн VIII Палеолог отправился в Феррару к папе Евгению IV, чтобы договориться с ним о соединении церквей. В качестве вознаграждения за этот союз он надеялся получить от папы военную помощь для защиты Константинополя от турок, что собственно и являлось его главной целью братания с католиками. В многочисленной свите, которая прибыла с императором в Феррару, находился и Плифон. Причём он присутствовал на переговорах вовсе не в качестве статиста. Плифон участвовал в различных комиссиях собора и был назначен одним из шести ораторов греческой делегации. Однако его истинные устремления предстают абсолютно иными в рассказе византийского учёного Георгия Трапезундского, который около 1416 года уехал на Запад и участвовал на Ферраро-Флорентийском соборе в качестве представителя католической церкви. Георгий Трапезундский оставил свидетельство о доверительной беседе между ним и Плифоном:

Я лично слышал, как во Флоренции, куда он прибыл вместе с греками на собор, он утверждал, что через несколько лет весь мир примет одну религию, единую по духу, единую по разуму, единую по проповеди. Когда же я спросил, христианскую или мусульманскую, он ответил, что ни одну из них, а такую, которая по духу не отличается от языческой. [...] Более того, я узнал от некоторых греков, бежавших сюда из Пелопоннеса, что он открыто говорил, что через несколько лет после его смерти, а прошло уже три года после его кончины, и мусульманство, и христианство падут и во всём мире установится истинная религия.

Как следует из сказанного Георгием Трапезундским, наивный мечтатель Плифон был убеждён в том, что его трактат «Законы» убедит все народы земли в необходимости пересмотреть свои религиозные взгляды — и тогда прозревшее человечество станет исповедовать одну всеобщую веру.

*

После смерти Плифона единственный авторский экземпляр «Законов» попал к правителю Мистры, который около 1460 года передал его патриарху Геннадию Схоларию. Схоларий сжёг рукопись, но не всю. Видимо, он хотел иметь неопровержимые доказательства вероотступничества Плифона и потому оставил при себе довольно большие фрагменты этого трактата.

К наиболее здравым суждениям, высказанным об основах мироздания, Плифон в «Законах» отнёс гипотезы законодателей и философов. Но и философы, как все люди, могут заблуждаться, заметил он. Из тех мыслителей, чьё мировоззрение Плифон разделял, он указал прежде всего на Заратустру, после чего назвал поимённо древнегреческих законодателей, а также Нуму — законодателя древних римлян. Далее в ряду авторитетов, очевидно выстроенном по степени убывания их значимости для Плифона, стоят индийские брахманы, мидийские маги, древнегреческие жрецы и толкователи знамений Зевса; затем Плифон назвал имена семи известных в древности мудрецов, и лишь после добавил: «1.2 ...Наряду с ними упомянем Пифагора и Платона, а также вышедших из их школы многочисленных хороших философов, самыми прославленными из которых являются Парменид, Тимей, Плутарх, Плотин, Порфирий, Ямвлих». Ни Иисуса, ни апостола Павла Плифон не включил в список наиболее авторитетных законоучителей человечества и наиболее проницательных умов. Ни в одном из сохранившихся отрывков «Законов» нет ни слова, которое напоминало читателю, что есть такая религия в мире — христианство. Имя Аристотеля в ряд компетентных мужей тоже не попало.

Плифон описал в «Законах» иерархию богов, близкую к мировоззрению неоплатоников. Боги бестелесны, они существуют вне времени и не ограничены пространством. Это некие явления разума, которые Плифон называет именами древнегреческих богов, включая главного из них: «3.43 ...Первопричина всех вещей — верховный бог, которого мы на языке наших отцов называем Зевсом, — является абсолютно добрым...». Наиболее значимые из богов после Зевса — Посейдон и Гера, Гелиос и Селена, Кронос и Афродита. Концепция творения мира у Плифона тоже соответствует неоплатонической: творение явилось результатом переполнения божественности.

В сохранившихся отрывках «Законов» Плифон ясно указал на важность знаний и личных исканий в жизни каждого человека. Он говорит о несуразности каких-либо запрещений рассуждать об основах мира. Люди, которые подчиняются таким запретам, не используют возможности собственного разума и тем самым уподобляются бессловесным тварям; они не могут быть счастливы, заявил Плифон. «3.34 ...У нас никогда не будет ничего более прекрасного и божественного, чем способность мыслить», — утверждает он в «Законах».

Мысль об исключительной роли разума как надёжного проводника, данного людям для достижения счастья, Плифон пояснил в трактате «О добродетелях»: поскольку Бог — лучшее, наивысшее из благ, а разум — наивысший дар, полученный человеком от Бога, значит размышление о Боге доставляет человеку самое большое блаженство в жизни и является вершиной богопочитания.

В уцелевших фрагментах главного труда Плифона Скрижаль увидел немало противоречий, от малых до вопиющих. Сказанное Плифоном о размышлении как наилучшем из богопочитаний плохо согласуется с его установкой строго регламентировать ритуалы. В той религии, глашатаем которой он выступил в «Законах», точно расписаны дни и назначены часы суток для обращения к богам с молитвами и песнопениями. Тексты этих молитв и гимнов с указанием, какой из них когда читать, Плифон тоже привёл. Философские пассажи перемежаются в них речами, где слышатся отголоски древнегреческого культа. Одна из сожжённых Схоларием глав «Законов» называлась «В каких случаях, кому из богов и как нужно совершать жертвоприношения».

Прочитав сохранившиеся части «Законов», Скрижаль понял, сколь повезло жителям Пелопоннеса в том, что Плифон лишён был возможности провести в жизнь задуманные им реформы. Оказывается, он в тайне вынашивал такие планы, что осуществись они — и костры инквизиции запылали бы по всему миру. Его «Законы» предписывают сжигать людей, уличённых в мужеложстве и в скотоложстве; созданное на бумаге государство Плифона карает такой же мучительной смертью насильников, убийц, нарушителей супружеской верности, а также тех, кто способствуют супружеским изменам, — как мужчин, так и женщин; согласно законам этого государства, на костре сгорит каждый, кто вступит в половую связь с дочерью, с матерью, с кем-либо из своих родственниц, а также с любой девственницей или незамужней женщиной. Во всех местах погребения должны находиться по три разгороженных между собой кладбища; одно из них — для сожжённых преступников. «3.31 На нём же будет сожжён заживо и тот из софистов, который мудрствуя, выступит против этих наших мнений», — как бы между прочим заметил Плифон. Если бы грёзы этого мечтателя-изувера осуществились, весь мир стал бы одним большим кладбищем, потому что на кострах плифоновской инквизиции сжигали бы иудеев, христиан, мусульман, приверженцев всех других религий и убеждений, а также атеистов.

Положение законодательства Плифона о наказании смертью людей, которые несогласны с ним, перечёркивает все его высказывания о необходимости поверять догматы веры собственным разумом и мыслить самостоятельно. Его фраза о сожжении мудрствующих софистов не была результатом какой-то минутной вспышки ненависти Плифона к христианским доктринёрам. В самом конце труда — в Послесловии к «Законам» — он сначала отметил, что у каждого из народов мира сложились свои представления о богах, после чего заявил: «3.43 Необходимо, чтобы существовало одно единственное, постоянное и наилучшее мнение». И конечно же, этот философствующий мечтатель не сомневался в том, что единственно правильная система взглядов представлена именно в его труде.

В подтексте «Законов» Скрижаль увидел своего рода протест образованного потомка древнего народа Эллады, который осознал, сколь разнообразным и духовно богатым был мир до того, как в нём победили идеи христианства, и сколь разительно деградировали народы Средиземноморья за столетия, прошедшие после той победы. Плифон не решился открыто выступить против учения церкви и пропагандировать идеалы античности, как сделал это Ювеналий — видимо, один из его учеников. Идейный вождь интеллектуалов Мистры хотел умереть своей смертью и наивно тешил себя мыслью о том, что мир прочтёт его «Законы» — и прозреет. Эти прожекты свидетельствовали о духовной подслеповатости Плифона. Его трактат не представлял для церкви никакой угрозы. Опубликование «Законов», как хотел того Плифон, и даже всемирная известность его труда ничего бы не изменили. Это мёртворождённое дитя попало бы в кунсткамеру истории в любом случае, через сколько бы рук ни прошло.

После того как правители Византии и церковь насильственно разорвали почти все культурные связи крещёных народов Средиземноморья с интеллектуальным наследием греческо-римской цивилизации, мысль о возрождении эллинизма являлась утопией. Имя «Зевс» вызывало у древнего грека религиозные чувства подобные тем, какие у его далёкого потомка, набожного христианина, были связаны с Иисусом. У того же православного жителя Византии имена древнегреческих богов, начиная с Зевса, ассоциировались уже не с соответствующими духовными началами вселенной, а прежде всего с литературными героями полузабытых античных мифов и поэм. Главный труд Плифона, даже в случае его опубликования, был обречён на забвение ещё и потому, что автор «Законов» — один из последних разносторонне образованных и самостоятельно мыслящих людей Византии — вынес в нём смертный приговор каждому из тех, кто подобно ему не склонны принимать на веру никакие религиозные догматы.

Прочитав сохранившиеся главы «Законов», Скрижаль понял, что это был литературный выкидыш, порождённый не эллинизмом, который дал миру многих гениев, а его жалким призраком. Этот труд подавал признаки жизни благодаря веяниям эпохи Возрождения, которое пришло с Запада и повлияло на Плифона.

Смерть этого приближённого ко двору интеллектуала практически совпала с гибелью Византии. Такое совпадение было делом случая, но в духовном суициде автора «Законов» — в намерении вольнодумца казнить свободомыслящих людей — Скрижаль увидел прямую связь с духовной смертью Византийской империи. Её правители в течение веков искореняли у граждан инакомыслие и в конце концов выкорчевали всё то, что даёт жизненные силы любой нации. Туркам не стоило большого труда покончить с этой умирающей и морально истощённой цивилизацией. А развитые, ищущие, образованные люди, которые ещё оставались на христианском Востоке, эмигрировали из Византии на Запад; и они немало поспособствовали процессу духовного пробуждения Европы.

После изучения интеллектуальной жизни восточной части христианского мира Скрижаль намеревался познакомиться с философскими исканиями народов Западной цивилизации в эпоху средневековья, если такой интерес к философии у них тогда существовал. И он пошёл по этому пути. Но увидев глубокий застой мысли в Европе вплоть до начала ХI столетия и оценив степень влияния мусульманских философов на лучшие умы Европы, он решил пересмотреть намеченный план самообразования.

Беглое знакомство с историей арабского государства, с результатами исканий философов и учёных в странах ислама помогло ему до конца осознать весь трагизм той катастрофы, которая случилась с крещёными народами Средиземноморья. Мухаммед умер в 632 году. И всего лишь пару веков спустя цивилизация, основанная безграмотными кочевниками, по уровню развития уже значительно превосходила закосневший мир некогда самых просвещённых народов Европы. Носители греческо-римской культуры, которые в течение столетий, начиная от Золотого века Афин, жили наполненной духовной жизнью, с принятием христианства полностью деградировали.

____________________

Читать следующую главу

Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»

На главную страницу