Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 3. Первые неоплатоники. Амелий и Порфирий
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Первые неоплатоники. Амелий и Порфирий.
Неоплатонизм был последним по времени
появления философским течением античности. Хотя основателем неоплатонизма
считают Плотина, взгляды философов, которых обычно причисляют к неоплатоникам,
существенно отличались от его мировоззрения.
Для неоплатоников характерен, с одной
стороны, скрупулёзный и тонкий философский анализ трудов Платона, а с другой —
интерес к мифологии, к священнодействиям и мистике. Тенденция такого тяготения
античной философии к учениям и религиозным традициям Востока наметилась уже в
трудах Амелия и Порфирия — ближайших учеников Плотина.
*
Прочитав эннеады, Скрижаль уяснил, что Плотин не сделал
революцию в философии. Новаторство этого
талантливого мужа было особого рода: он сумел органично, творчески
синтезировать наиболее значимые философские взгляды, известные в античности, и
развил их. Учение Плотина о едином,
запечатлённое в эннеадах, представляло собой наиболее полную и завершённую из
всех выработанных до него философских систем.
Какое-либо особое название для его убеждений вряд ли требовалось. Если уж миропонимание Плотина как-то
обозначать — например, словом «неоплатонизм», — тогда исканиям философов,
которые считали себя его учениками, уж точно следует дать другое название, поскольку
эти интеллектуалы ушли от взглядов Плотина и платоников очень далеко.
В мировоззрении философов поздней античности — якобы
приверженцев школы Плотина — было довольно много общего; главным образом, их
сближала характерная для них религиозность.
Поэтому название «неоплатонизм», которое исторически закрепилось и за
учением самогó Плотина, и за этим, с оттенком восточной набожности
философским течением, показалось Скрижалю слишком неопределённым. Он склонен быть понимать под неоплатонизмом
именно то новое направление мысли, которое привнесло в философию способы
богопознания и общения с Богом, характерные для религиозных культов. Наряду с трезвыми попытками понять
основополагающие законы вселенной и связи, существующие в мире, ученики Плотина
и представители позднего неоплатонизма обращались к спекулятивной мистике, к
поискам высших истин в народных мифах и обосновывали необходимость
священнодействий.
Амелий и Порфирий, ученики Плотина, были
начитанными, просвещёнными людьми, и они обладали незаурядной способностью к
аналитическому мышлению. Но начиная с их
творческих усилий, неоплатонизм — это последнее из философских течений Древнего
мира — стал всё больше обращать накопленный интеллектуальный опыт античности на
толкования мифов, на поиски глубокого смысла в народных религиозных верованиях
и даже в суевериях.
*
Из всех известных представителей
неоплатонизма Амелий был единственным уроженцем западной части Римской империи:
он родился на италийской земле, в Этурии; остальные неоплатоники были выходцами
с Востока. В середине III века Амелий
обосновался в Риме. Там он пришёл
учиться к Плотину и находился около него в течение двадцати четырёх лет. Порфирий в жизнеописании Плотина вспомнил
интересный случай:
10
Амелий, человек очень богобоязненный, который соблюдал обряды новолуния и
другие праздники, однажды попросил Плотина пойти вместе с ним на такое
торжество. Однако Плотин сказал ему: «Пусть боги ко мне приходят, а не я к
ним». Мы не могли понять, почему он ответил такими надменными словами, а
спросить не решились.
В этом незначительном эпизоде из жизни
Плотина и его учеников Скрижаль увидел, какая огромная дистанция отделяла неоплатонизм от всей древней философии. За нежеланием Плотина идти на поклон римским
богам скрывалась не надменность, а ирония над богобоязненностью и набожностью Амелия.
Труды Амелия не сохранились.
О его философских взглядах известно только из книг других древних
авторов. Из этих сообщений следует, что
у Амелия наметилась тенденция к умножению числа сущностей, которые нисходят от
единого. Так, разум — второе начало
умопостигаемого мира в системе взглядов Плотина — он видел уже тройственным:
содержащим в себе бытие, жизнь и мышление.
И в то время как Плотин представлял сущности умопостигаемого мира
отвлечённо, чисто умозрительно, Амелий придавал им личностную окраску. Довольно сложно трактуя различия между этими
тремя сущностями разума, он отождествлял каждую из них с одним из богов греческой
мифологии: бытие разума — с Ураном, жизнь разума — с Кроносом, мышление разума
— с Фанетом.
*
Одно из самых видных мест в ряду представителей неоплатонизма
принадлежит другому ученику Плотина — Порфирию.
Порфирий родился около 233 года на восточном берегу Средиземного моря, в
Тире. Город Тир, в сорока километрах от
которого берёт начало река Иордан, являлся тогда столицей одной из восточных
провинций Римской империи. В
жизнеописании Плотина Порфирий сообщил, что он приехал в Рим, когда ему было
тридцать лет, а Плотину — пятьдесят девять.
Плотин доверял Порфирию править свои
тексты и именно его попросил позаботиться о судьбе своих философских
сочинений. Порфирий добросовестно
исполнил эту просьбу: он отредактировал и издал все трактаты учителя.
Порфирий был человеком с разносторонними
интересами. Историк Евнапий, который жил
во второй половине IV — начале V века, в «Жизнеописании философов и мудрецов»
удивлялся широте его кругозора:
...Не было дисциплины, которую бы он знал
меньше другой, касалось ли это риторики, или основательных познаний в
грамматике, или относящегося к науке о числах, или уклона в геометрию, или
связанного с музыкой. В области же философии его талант в рассуждениях и в
трактовке морали невозможно передать. А что касается физики и теургии, то пусть
лучше о них судят посвящённые в таинства и мистерии. Таким, вместившим в себя
все таланты, был этот человек.
Евсевий перечислил далеко не все области знаний, которые
Порфирий изучил и пополнил своими сочинениями: Порфирий оставил после себя
также книги по истории, религии и астрологии.
Однако из всех его многочисленных трудов уцелело только несколько
трактатов.
В прочитанных текстах Порфирия Скрижаль не нашёл той
цельности взглядов, которая отличает мировоззрение Плотина. Больше того, он никак не мог связать между
собой различные, встреченные в них суждения.
Только поразмыслив над особенностями той эпохи, Скрижаль пришёл к
выводу, что внутренняя неуспокоенность и какая-то духовная раздвоенность
Порфирия были вызваны, с одной стороны, стремлением этого разносторонне
развитого мужа остаться верным идеалам философской системы Плотина, а с другой
— желанием как-то подтянуть к этим идеалам угасающую греческо-римскую культуру,
— вдохнуть в неё новые силы, с тем чтобы богатое наследие античности смогло
противостоять духовной экспансии христианства.
*
В поисках сохранившихся
текстов неоплатоников Скрижаль неожиданно для себя натолкнулся на фрагменты из
трактата, который считал безвозвратно утраченным: это были отрывки из большого
труда Порфирия под названием «Против христиан».
Оказалось, из пятнадцати книг этого сочинения кое-что сохранилось.
Трактат Порфирия «Против христиан» являлся для церкви
угрозой, которая была гораздо опасней нападок Цельса. Скрижаль мог судить об этом не только потому,
что Августин называл Порфирия величайшим врагом христиан. В 448 году — спустя полтора века после смерти
Порфирия — императоры Феодосий II и Валентиниан III издали
специальный указ, который гласил:
Мы повелеваем сжечь все труды, которые
Порфирий, одержимый своим безумием, или кто-либо ещё, написал против святой
христианской религии, независимо от того в чьём владении эти книги будут
найдены. Мы хотим, чтобы все книги, вызывающие гнев Божий и наносящее вред
душе, не достигали даже до слуха людей.
Этот указ был исполнен быстро и тщательно на всей территории
Римской империи, даже в отдалённых её провинциях. Стражи гражданского порядка и блюстители
церковных догматов сделали всё возможное, чтобы ни одной главы из тех дерзких
пятнадцати книг Порфирия больше никто никогда не прочёл. Помимо того что власти Рима уничтожили сам
труд «Против христиан», исчезли и те его опровержения, которыми церковные
писатели ответили Порфирию, как некогда Ориген ответил Цельсу. Книги этих защитников христианства были уничтожены
скорее всего не только потому, что авторы цитировали подлежащий забвению труд
опального философа, но ещё и потому, что их отповедь выглядела слишком уж
беспомощной по сравнению с резкой и строго аргументированной критикой Порфирия.
Прочитав сохранившиеся фрагменты из трактата «Против христиан»,
Скрижаль понял, что церковь не смогла опровергнуть доводы Порфирия по
нескольким причинам. Во-первых, в
христианском мире больше не появлялось такого светлого ума, который мог бы
сравниться с Оригеном. Такое оскудение
талантов было неизбежным: предельно ограничив область необходимых церкви знаний
и отказавшись от помощи философских школ, духовенство деградировало. А из тех представителей античной культуры,
которые изучили священные для христиан тексты, Порфирию не было равного по
аналитическим способностям: жёсткая, строгая логика его обвинений существенно
отличались от вполне здравых, но несколько сумбурных претензий Цельса к
христианам, — отличались так же, как разнятся между собой суждения зрелого
философа и любителя пофилософствовать. А
вторую, самую главную, причину бессилия церкви и властей Рима дать достойный
отпор критике Порфирия Скрижаль увидел в том, что человеку в здравом уме просто
нечего было возразить по существу, аргументированно, против многих доводов
автора этого труда.
*
Хотя трактат «Против христиан» блюстители правоверия
повсеместно уничтожили, случилось так, что одна из тех полемических работ,
которыми защитники церкви пытались ответить Порфирию, частично уцелела. Это было сочинение христианского писателя
Макария, озаглавленное «Единородный, или Книга ответов грекам»; за ней
закрепилось название «Апокритика», то есть «Опровержение критики». Мнения исследователей об авторе найденного
трактата расходятся, но скорее всего, он жил в первой половине IV столетия.
Подобно тому как в раннем средневековье сжигали книги
Порфирия, так в новое время велась охота за трудом Макария и с той же целью —
уничтожить. В XVI веке иезуит Франциск
Турриснус процитировал фрагмент из рукописной копии «Апокритики», которая
хранилась в венецианской библиотеке, и после этого манускрипт из библиотеки
пропал. В 1867 году та же участь
постигла и другой, частично уцелевший
экземпляр этой работы, который был обнаружен в одной из афинских
библиотек. Однако прежде чем оригинал
исчез, француз Блондель и его друг Фукар успели опубликовать найденную
рукопись.
Книга Макария представляла собой диспут между некрещёным
греком и христианином. И хотя имя этого
грека в тексте не прозвучало — он назван просто философом, — его обвинения,
предъявленные учению церкви, Макарий позаимствовал именно у Порфирия. К такому заключению пришли авторитетные
историки, и Скрижаль после прочтения сохранившихся фрагментов «Апокритики» с
ними безусловно согласился: сам Макарий таких речей написать никак не мог, а
другого источника, из которого можно было почерпнуть столь резкую,
аргументированную и значительную по объёму критику христианства, античность
просто не знала.
Макарий мог включить в своё сочинение лишь небольшую часть
тех воззрений, которые Порфирий высказал в пятнадцати книгах «Против
христиан». Кроме того, и сам труд
Макария уцелел только частично. Однако
то, что сохранилось, сделало известным немало суждений Порфирия об Иисусе и
апостолах, о церковных догматах и христианском вероучении в целом.
*
Философ, эллин, который в труде Макария повторяет суждения
Порфирия, назвал вздором сказанное Иисусом накануне казни: «12.31 Пришёл судный час для этого мира: правитель этого мира
будет изгнан вон». «Что это за правитель мира?» — спросил
Философ, и он пояснил причину своего недоумения: если Иисус этой фразой имел в
виду императора или кого-либо из других монархов, то никто из них не был изгнан
из пределов земли ни до, ни после распятия христианского законоучителя; если же
Иисус говорил иносказательно — имел в виду себя как правителя некоего
умопостигаемого мира, бестелесного, — то такого владыку тем более нельзя
изгнать; «II.15 Куда можно выгнать того, кто
является властителем мира?» —
удивляется Философ-Порфирий. Продолжая
задавать вопросы, он спрашивает, почему Иисус, когда его привели к
первосвященнику и к прокуратору, не произнёс яркую свободную речь, что было бы
достойно мудрого и божественного человека.
Философ, герой Макария, видит явное противоречие между
призывом Иисуса не бояться тех, кто убивают тело, и его мольбой: «Если
возможно‚ пусть минует меня эта чаша».
Такое малодушие, по мнению Философа-Порфирия, лишает Иисуса права
называться не только сыном Божьим, но и просто мудрым человеком, который
презирает смерть.
Судя по сохранившимся фрагментам «Апокритики», Порфирий часто
не сдерживал эмоций и в своих оценках был крайне категоричен. «II.15 Такой нелепый абсурд
евангелий можно предлагать глупым женщинам, а не мужчинам, потому что если б мы
хотели подробнее исследовать всё это, то нашли бы там тысячи нелепых рассказов,
не содержащих ничего достойного», —
рубит с плеча некрещёный герой Макария.
Однако при всей его запальчивости, Скрижаль не мог отказать ему в логике
суждений.
Критику новозаветной истории о двух воскресших мертвецах и
бесах, которые упросили Иисуса послать их в свиней, Философ-Порфирий тоже начал
с резких тонах:
III.4 Какая сказка! Какой вздор! Какая смехотворная выдумка!
Двухтысячное стадо свиней побежало в море, где они утонули и погибли! Когда
слушаешь, как бесы просят, чтоб их не отправили в пропасть, и как Христос
согласился на это и послал их в свиней, — то как можно не воскликнуть: фу,
какое невежество! фу, какое глупое плутовство — внять просьбе духов-убийц,
причиняющих большой вред миру, и позволить им то, чего они хотели!
Выплеснув эмоции, Философ убедительно показал неисторичность
этого новозаветного рассказа. Если бы
история о бесах была действительно правдой, а не выдумкой, она уличала бы
Иисуса в большом грехе: вместо того чтобы покончить со злыми силами, он,
получалось, вселил их в бессловесных свиней, что было бы не исправлением зла, а
злодеянием, продолжает Философ-Порфирий.
Такой добрый жест по отношению к бесам он сравнил с решением царя,
который не в силах изгнать варваров из своей страны и потому просто перевёл их
на жительство из одной области своего царства в другую, тем самым спасая от
страданий одних подданных и насылая бедствия на других. Доказательство фантастичности того же
рассказа о бесноватых Философ видел также в невероятности появления
двухтысячного стада свиней в стране, где жил народ Израиля:
III.4 Исследуем хотя бы
следующее: каким образом на земле Иудеи паслось такое множество свиней — самых
грязных животных, которых иудеи издревле ненавидели? И каким образом все эти
свиньи утонули? ведь это было озеро, а не глубокое море. Но в этом предоставим
разбираться младенцам.
Порфирий, в отличие от фантазёров-редакторов евангелий,
мыслил трезво, умел аргументировать свою точку зрения и знал традиции иудеев.
*
Пытливый герой Макария критикует также
ряд поучений Иисуса. Процитировав одно
из них по тексту Евангелия от Матфея: «19.24 ...Легче
верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божье», Философ-Порфирий спросил: если богач,
который воздерживается в жизни от всех грехов, не может войти в так называемое
царство небесное, то что будет с праведником, который случайно
разбогатеет? С другой стороны, бедняки
тоже могут быть нечестивыми и совершать преступления, рассуждает он. Согласно этому наставлению Иисуса выходит,
что путь человеку на небеса открывает не добродетель, а бедность, материальная
нужда. Такая псевдомудрость, заключил
Философ, идёт не от Иисуса, а от голытьбы, падкой до чужого добра:
III.5 Ведь если нищета способна спасти бедного, а благосостояние закрывает перед
богатым путь на небо, то становится законным, когда человек, восприняв это
учение, ни во что не ставит добродетель, а стремится только к бедности и к
самому низкому. А поэтому мне кажется, что эти слова идут не от Иисуса, если он
вообще преподал нормы морали, а от бедняков, которые хотели путём такой
болтовни отнять имущество у богатых.
Процитировав слова Иисуса из Матфеева
евангелия: «11.25 Славлю
тебя, Отец, Владыка неба и земли за то, что Ты скрыл это от мудрых и
рассудительных и открыл это младенцам», Философ заметил, что коль так —
если написанное в евангелиях должно быть ясно даже самым несмышлёным людям, —
тогда непонятно, почему в этих книгах столько загадочного. «IV.9 Если тайны скрыты от мудрых и вопреки
рассудку расточаются младенцам, тогда лучше стремиться к слабоумию и
невежеству...» —
съязвил он.
В критике
высказываний Иисуса Порфирий порой не ограничивался анализом новозаветных
текстов с точки зрения формальной логики и здравого смысла, но в запальчивости,
для убедительности своих слов прибегал к приёмам ритора. Так, Скрижалю показалось, что Порфирий
увлёкся, когда делал выводы из переданного Матфеем утверждения Иисуса: «9.12–13 Не здоровые нуждаются во
враче, а больные... Я пришёл призвать не праведников, а грешников к покаянию». Если Иисус призвал грешников, а праведных не
призвал, то значит благочестивые люди не нуждаются в излечении христианством,
рассудил Философ. Но он усилил свой
вывод: чем больше человек отвергает учение христиан, тем в большей степени
оказывается здоровым и праведным и тем меньше заблуждается.
*
В отзывах Порфирия об апостолах Петре и Павле Скрижаль тоже увидел
горячность, но характеристики, которые Философ в «Апокритике» дал Петру и Павлу
на основании текстов новозаветных книг, по сути были справедливыми.
Если Иисус презирал Петра до такой
степени, что изгонял словами: «Отойди от меня, сатана‚ потому что ты думаешь
не о Божьем, а о человеческом», то как же он мог положиться на такого
человека и сказать: «Ты — Пётр, и на этом камне я построю мою
церковь... и дам тебе ключи от Небесного Царства»? — поражается Философ в
книге Макария. Дальнейшими вопросами он
указал на слабохарактерность Петра:
III.19 Каким образом Пётр был способен
поддерживать фундамент церкви, если он по легкомыслию тысячи раз колебался в
своём суждении? Какой твёрдый ход мыслей он проявил, или где показал
непреклонное убеждение? Он насмерть перепугался из-за какой-то жалкой служанки
и трижды ложно поклялся, хотя большой необходимости в этом не было.
Взыскательный герой «Апокритики»
перечислил грехи Петра, запечатлённые в новозаветных книгах, и в частности,
указал на его лицемерие: Пётр то садился за один стол вместе с христианами из
язычников, то избегал совместной трапезы с ними. Пётр отсёк мечом ухо ни в чём не повинному
рабу первосвященника, хотя получил от Иисуса наставление прощать согрешающим;
желая того или нет, Пётр умертвил супругов Анания и Сапфиру всего лишь за то,
что они отдали апостолам не все деньги от продажи своего имения, а только
часть. «III.21 Какое
они совершили преступление, если не пожелали подарить всё, что имели? — спросил Философ-Порфирий и добавил: —
Но если б даже Пётр посчитал их поступок несправедливым, он должен был
помнить заповедь Иисуса, учившего, что нужно терпеть до 490 грехов, и простить
этот один, если действительно то, что случилось, в каком-то смысле можно
назвать грехом». Дотошный герой Макария поставил Петру
в вину и то, что несмотря на поучение Иисуса презирать смерть, апостол бежал из
темницы, а также то, что Ирод из-за этого бегства казнил стражников, которые
охраняли Петра. И Философ подвёл итог: «Воистину удивительно, почему
Иисус отдал ключи от неба такому человеку, как Пётр; и как тому, кто поддаётся
тревогам и при стольких обстоятельствах оказался беспомощным, Иисус сказал:
“Паси моих ягнят”».
*
В тех пятнадцати книгах Порфирия, должно
быть, крепко досталось и апостолу Павлу.
Порфирий порицал его приспособленчество — в частности, расхождение между
словами и поступками, которые касались вопроса обрезания христиан. «III.30 И что
значат слова Павла: “Хотя я свободен от всех, я всем себя поработил, чтобы ещё бóльших приобрести”?» — недоумевает Философ в сочинении Макария.
Порфирий считал свободу личных убеждений признаком духовного здоровья
человека. С редкой для философов
категоричностью и даже страстью он стремился показать, что Павел такими нравственными
достоинствами и цельностью характера не обладал. Доводы Порфирия привёл в «Апокритике» тот же
эллин:
III.30 Как свободный человек
может быть рабом всех? И каким образом может приобрести всех тот, кто всем
покоряется? Ведь если Павел, по его словам, чужд Закону для тех, кто чужд
Закону, и для иудеев — иудей, и с другими вёл себя так же, то он действительно
был рабом многообразных низостей и чуждым свободе. Воистину он был пособником и
служителем пороков других людей и выдающимся ревнителем непристойного, потому
что он при каждом случае сживался с пороками тех, кто чужд Закону, и превращал
их дела в свои. Такие принципы не могут быть ни учением здравого ума, ни
выражением свободной мысли. Они указывают на человека, повреждённого умом и
слабого в рассуждениях.
Осуждая приспособленчество Павла,
Порфирий указал и на случай, который описан в Книге Деяний Апостолов. «22.3 Я иудей, родившийся в Тарсе, в Киликии,
воспитанный в этом городе у ног Гамалиила, тщательно обученный по Закону
отцов...» — сказал Павел в начале речи, обращённой к иудеям. Народ слушал его до тех пор, пока Павел не
повёл речь о своём обращении в христианство.
Возмущённые иудеи подняли крик и не дали ему договорить. После этого римляне увели его и стали
бичевать. И тогда Павел сказал им, что
он — римский гражданин. Напомнив об этих
событиях, безымянный философ в «Апокритике» Макария подвёл итог:
III.31 Итак, если Павел лицемерно объявляет себя то иудеем, то
римлянином, то чуждым Закону, то эллином, а когда ему угодно, оказывается
чуждым и враждебным и тем и другим, то значит он вкрался в душу каждого и всем
навредил своей лестью, присваивая себе их убеждения. Таким образом, он лжёт и
открыто насаждает ложь. И напрасно он заявляет: «Истину говорю во Христе, не
лгу»; ведь человек, который только вчера придерживался Закона, а сегодня —
евангелия, мошенник и лгун как в личной, так в общественной жизни.
Порфирий поражался тому, что Павел,
который приводил из Моисеева кодекса множество цитат и многократно увещевал
соотечественников исполнять наставления Закона, другими своими поучениями
упразднял его. Сопоставив несогласующиеся
между собой высказывания Павла, Философ сделал вывод, что апостол таким
двуличием и Закон нарушал, и небрежением к Новому Завету грешил.
*
Макарий в своём сочинении использовал
также Порфириеву критику христианских догматов и таинств — с тем чтобы
опровергнуть эти нападки. Философ,
прежде чем он высказался по поводу догмата о воскресении мёртвых, процитировал
текст из четвёртой главы Первого послания апостола Павла к
фессалоникийцам. Павел в том послании
пообещал своим адресатам, что настанет час, ещё на их веку, когда все живые
вместе со всеми умершими во Христе будут вознесены на облаках навстречу
нисходящему Иисусу и там останутся с ним навсегда. «IV.2 Это
— действительно достигающее неба,
необыкновенно высокое, далеко простирающееся, исключительное враньё!» — посмеялся Философ. Утверждение Павла о воскресении мёртвых он
назвал верхом наглости и в полемическом запале переусердствовал в сравнениях: «IV.2 Если
такое рассказать неразумным тварям, то даже они замычат и закаркают, поднимая
оглушительный шум, когда услышат, что люди летают по воздуху, как птицы, и
уносятся на облаке». Философ обвинил Павла во лжи ещё и потому,
что апостол уже давно покинул этот мир, а никакого вознесения тел на небо не
наблюдалось.
Некрещёный эллин, то есть Порфирий, на
этом не остановился. Чтобы заставить
легковерных поразмышлять над иллюзорностью церковного догмата о воскресении
мёртвых — воскресении не только духом, но и во плоти, — он привёл пример: «IV.24 Скажем,
человек потерпел кораблекрушение, рыбы съели его тело, затем рыбаки выловили их
и съели, после чего сами были убиты и съедены собаками; когда собаки умерли,
вороны и стервятники полностью их сожрали». И герой Макария
поинтересовался: «Как же теперь восстановить тело человека, который потерпел
кораблекрушение и которого поглотили столь многие животные?». Представители греческо-римской культуры
хорошо знали, чтó христиане отвечали в подобных случаях, и потому
образованный эллин предварил возражения своего оппонента:
IV.24 Ты скажешь мне, что для Бога это возможно; но это неправда, ведь
Бог не всё может. Он никак не может сделать так, чтобы Гомер не был поэтом и
чтобы Троя не была взята. И дважды два, дающее четыре, Он не может сделать
дающим сто, даже если б так захотел. Так же Бог никогда не станет злым, даже
если бы пожелал, и не сможет согрешить, поскольку является благим по природе.
В отличие от христиан, верящих, что Бог
по своим, недоступным для человеческого разума мотивам волен осуществлять в
мире любые замыслы, Порфирий считал, что Бог — это закон, который не может
противоречить себе, иначе закон не был бы законом.
*
Ещё резче Порфирий высказался по поводу
евхаристии — вкушении верующими хлеба и вина, в которых якобы воплощены тело и
кровь Иисуса. «6.53 Если
не будете есть плоть cына человеческого и пить его кровь, то не будете иметь
жизни в себе», —
наставлял Иисус соотечественников.
Процитировав эти слова из Евангелия от Иоанна, Философ, герой
«Апокритики», возмутился:
III.15 Поистине, это уже не просто зверство и
нелепость, но нелепее всякой нелепости и более дико, чем любое зверство, —
вкушать человеческую плоть и пить кровь соплеменника, человека, и поступая так,
обрести вечную жизнь! Скажи мне, что за чудовищную дикость вы вводите в жизнь,
делая это?! Не говоря уже о самóм действии, нельзя вынести даже упоминание
об этой новой, неслыханной мерзости.
Даже те древние жители Потидеи, которые
оказались в осаждённом городе и опустились до людоедства, никогда не пошли бы
на такое зверство, если б не были до предела истощены голодом, но в мирное
время никто не устраивал подобной трапезы, и ни один учитель не преподал
ученикам такого мерзкого учения; до такого застолья не опускаются ни скифы, ни
эфиопы; можно отправиться в плаванье — и найти чудаков, которые едят рептилий и
мышей, питаются корнями и травами, но от человеческого мяса люди повсюду
воздерживаются, завершил свою тираду трезвый эллин.
Порфирий понимал, что не все христиане
видят в евхаристии буквальное
поглощение плоти и крови Иисуса, — что лишь простодушные верят этому, а на
вопрос о сути причастия уклончиво
отвечают: «На то оно и таинство, чтобы быть непонятным». Зная, что для многих христиан этот ритуал
носит и будет носить символический характер, Порфирий задался вопросом о сути
столь странного наставления Иисуса. Его
вывод, который в сочинении Макария сделал Философ, прозвучал однозначно: какую
бы символику этот странный наказ в себе ни нёс, таинство причастия у
нормального человека должно вызывать только чувство отвращения. Именно
непристойностью поучения Иисуса о необходимости поедания его плоти и питья
крови — несовместимостью евхаристии с жизнью цивилизованных людей — Философ объяснил отсутствие подобной фразы у
евангелистов Матфея и Луки.
*
Уцелевшая часть «Апокритики» Макария сохранила
категоричные оценки Порфирия не только о догмате воскресения мёртвых и о
таинстве причастия. В одной из глав
этого сочинения Философ высказался о том, что даже в сáмом примитивном
идолопоклонстве самых недалёких из простолюдинов не было столь замутнённого
представления о богах, как таит в себе христианский догмат о рождении Бога от
девственницы:
IV.22 Даже если предположить, что среди эллинов встречались
настолько легкомысленные, что думали, будто боги обитают внутри статуй, то их
представления были бы гораздо чище чем у того, кто верит, что бог вошёл в чрево
девы Марии, стал зародышем, родился, и его, перепачканного кровью, слизью и ещё
более неблаговидным, чем это, спеленали.
Занеся эту реплику Философа в свой архив,
Скрижаль осознал, что Порфирий видел в христианстве крайнюю степень проявления
язычества в том уничижительном значении этого слова, которое вкладывали в него
сами христиане.
*
По учению Плотина о высшем благе, путь
человека к первоначалу, к единому, лежит через нравственное совершенствование,
многотрудную долгую работу над собой, через добродетели и размышления. Первым толчком для такого внутреннего
очищения и движущей силой на пути единения души с богом может служить только
личное сознательное стремление духа.
Порфирий безусловно разделял эти взгляды своего учителя. Поэтому не менее диковинным, чем евхаристия и
догмат о рождении Бога от девственницы, он считал христианское таинство крещения, согласно
которому каждый, кто приобщается к церкви, самим совершением этого обряда —
простым омовением тела — очищается духовно.
Если верить Книге Деяний, именно в этом уверял иудеев апостол Пётр: «2.38 Пусть крестится каждый из вас во
имя Иисуса Христа для прощения грехов». Из дальнейшего
повествования этой новозаветной книги следует, что сам Иисус видел в обряде
крещения средство для очищения совести.
Во всяком случае, именно Иисус побудил ослепшего Павла идти в Дамаск за
указаниями дальнейших действий, а в Дамаске христианин Анания сначала возвратил
Павлу зрение, а затем повелел ему: «22.16 Встань, крестись и смой твои
грехи, призвав имя Его».
Резкие выпады Порфирия против профанации
идеи духовного очищения человека — против замены единственно возможного способа
освобождения от пороков исполнением простого ритуала — походили на мощные удары
стенобитной машины, которая раз за разом ударяет в каменную кладку вроде бы
неприступной крепости. Но сила этого
тарана такова, что стены, кажется, вот-вот рухнут. Порфирий смотрел далеко в будущее, где ясно
видел удручающую картину невежества, деградации людей и девальвации всех
культурных ценностей античности. Счёт,
который он предъявил христианству и часть которого Макарий в «Апокритике»
сохранил, включал и обвинение в аморальности таинства крещения:
IV.19 Неужели тот, кто запятнан в жизни такой грязью — блудом,
прелюбодеянием, пьянством, воровством, мужеложством, отравлениями и
бесчисленными низкими и отвратительными делами, — только тем, что крестился и
призвал имя Христа, легко освобождается от всей своей вины, подобно тому как
змея сбрасывает с себя старую кожу? Кто после этого не решится на все мыслимые
и немыслимые авантюры и не будет совершать вещи, невыразимые словами и
недопустимые на деле, если знает, что будет оправдан после таких преступлений,
стоит лишь уверовать и креститься, и тем самым он сможет надеяться, что получит
прощение от того, кто собирается судить живых и мёртвых? Такие внушения
побуждают человека грешить и учат при всяком случае совершать противоправные
действия; обретая силу попирать наставления закона, они приводят к тому, что
сама справедливость не имеет никакого превосходства над нечестием. Они вводят в
мир такой порядок в обществе, при котором люди не бояться беспутства, ведь
человек может сбросить с себя кучу бесчисленных проступков всего лишь приняв
крещение. Вот какова бахвальская
выдумка этого догмата!
После того как Скрижаль получил хорошее
представление о решительной атаке на церковь, которую Порфирий предпринял в
пятнадцати книгах, озаглавленных «Против христиан», он понял, что у крещёных
императоров и архиереев оставалось только одно действенное средство для
отповеди — то, которое прозвучало в указе соправителей Римской империи: собрать
все до одной крамольные книги и сжечь.
*
Скрижаль узнал не только о том, какие взгляды Порфирий
отвергал, но получил представление и о том, что именно этот дерзновенный критик
христианства противопоставил вероучению наступавшей
религиозной эпохи. И чем больше Скрижаль
размышлял над прочитанным, тем трагичней представлялись ему повороты той борьбы
с церковью, в которую Порфирий вступил, чтобы отстоять духовные ценности
античности в целом и идеалы платонизма в частности.
*
Одним из наиболее весомых вкладов Порфирия в сокровищницу
мировой культуры явилось то, что он отредактировал трактаты Плотина и сделал их
всеобщим достоянием. Спустя столетие
после смерти Порфирия, на рубеже IV и V веков, историк Евнапий в книге
«Жизнеописание философов и мудрецов» сообщал, насколько популярным чтением были
эннеады Плотина: «...Его книги находятся в
руках образованных людей в большем количестве, чем диалоги Платона. Даже огромное множество простонародья, хотя они не всё могут понять в его
учениях, склоняются к ним».
Скрижаль понимал, что Евнапий, который вращался в кругу
философов, мог преувеличить известность трактатов
Плотина среди своих современников. Но даже если эннеады действительно пользовались
такой популярностью, они при всей их философской глубине, а вернее именно из-за
достаточно сложных для понимания суждений, не могли составить конкуренцию
новозаветным книгам с их остросюжетностью и столь увлекательными для обывателя
сообщениями о чудесах, о нисхождении Бога на землю и самопожертвовании Бога
ради вечного счастья людей.
Новозаветные книги были широко распространены в
Средиземноморье ещё задолго до обретения христианством ранга государственной
религии Римской империи. А к середине IV
столетия, как следует из той же «Апокритики» Макария, книги евангелистов стали
ещё более популярными. Философ в «Апокритике» сначала процитировал
слова Иисуса по Матфею: «24.14 И это благовестие царства будет проповедано
по всей земле во свидетельство всем народам, и тогда придёт конец», а затем
сказал, что первая часть этого пророчества осуществилась, но вторая не сбылась:
«IV.3 ...Каждый клочок обитаемого мира, все края и пределы земли
владеют евангелием, а конца нигде нет и не будет». Философ-Порфирий обвинял христиан в обмане множества людей — в том, что
церковь продолжает навязывать народам Римской империи веру в светопреставление,
хотя Иисус пообещал, что конец мира наступит ещё при жизни апостолов.
*
Свидетельства об огромной популярности новозаветных книг во второй
половине III — начале IV столетия убеждали Скрижаля в том, что Порфирий оказался свидетелем необоримого шествия христианства по городам и
весям великой державы. И теперь Скрижаль по-иному посмотрел на
пережитый Порфирием духовный кризис. В
рассказе о жизни своего учителя Порфирий признался, что Плотин уберёг его от
самоубийства:
11 Когда однажды я задумал
покончить с собой, Плотин почувствовал это. Он неожиданно пришёл ко мне домой,
где я уединился, и сказал, что моё намерение идёт не от разума, а от простой
меланхолии, и посоветовал мне уехать из Рима. Я послушался и уехал в Сицилию...
Это помогло мне отказаться от моего намерения, но не позволило мне находиться
при Плотине до его последнего дня.
Скрижаль задумался над тем, почему столь кипучая натура,
человек с разнообразными интересами, мог впасть в уныние и даже надумал
покончить с собой. Когда Порфирий пришёл
к такому решению, ему было всего лишь тридцать шесть лет. Какая-нибудь несчастная любовь не могла его
опечалить: он считал нужным избавляться от всяких страстей. Скрижаль склонился к мысли, что Порфирий в
какой-то момент разуверился в пользе трудов своего учителя и в необходимости
своих личных стремлений к знаниям.
Видимо одной из причин его хандры послужило убийство императора
Галлиена, который покровительствовал Плотину.
После утраты этого высокого заступничества философская школа Плотина
перестала существовать, и его ученики уехали из Рима.
Порфирий безусловно видел, что в расстановке сил между теми
думающими людьми, которые стремились познать истину собственным разумом, и
приверженцами религии, которая пришла в Средиземноморье с Востока, откуда он
родом, перевес был на стороне легковерного большинства. Мир жадно слушал христианских
проповедников. О трудах Плотина тогда
знали только его ученики: все его рукописи хранились у Порфирия. Намерение выступить с критикой христианства,
как понял Скрижаль, вызрело у Порфирия позже — когда он вышел из депрессии и
решил бороться. Силы ему придало,
вероятно, и то обстоятельство, что в 284 году императором стал Диоклетиан,
противник церкви. Диоклетиан обвинял
христианских агитаторов именно в том, что они пользуются легковерием людей и
своими несбыточными посулами подрывают общественные нравы.
*
Осознавая, какая огромная пропасть разделяет взгляды
философов и мировоззрение обывателей, которых всё больше влекли обещания христианских
проповедников, Порфирий задался целью перекинуть через эту пропасть мост: он
решил найти компромисс, — отыскать какой-то упрощённый путь к духовному росту,
который был бы доступным для простых смертных.
Указанный Плотиным способ восхождения к первоначалу: «Обратись в себя и
смотри» — видимо представлялся Порфирию слишком сложным и даже непосильным для
подавляющего большинства людей.
Поспособствовать своими трудами поднятию культурного уровня народов империи
ему, при всём его желании, было не под силу.
А поскольку предпринять что-то для популяризации философских идеалов он
считал необходимым, Порфирий решил представить эти интеллектуальные установки в
упрощённом виде, чтобы донести их до тех людей, чьё культурное развитие не
позволяет уяснить истины, очевидные для философов.
Суждения Плотина и древнегреческих мудрецов совпадали в
главном — в понимании того, что человек должен стремиться к познанию мира и к
достижению той высокой степени нравственности, которая позволяет осознать
неразрывную связь души с первоначалом. В
правоте этих идеалов Порфирий не сомневался.
На склоне лет в воспоминаниях о Плотине он назвал воссоединение со
всеобщим богом целью жизни и сообщил, что однажды в возрасте шестидесяти восьми
лет он испытал такое единение. И всё же
его беспокоила трудность этого пути для заурядных людей.
Августин в «Граде Божьем» привёл высказывание Порфирия о том,
что нет ещё на свете такой философской школы, которая нашла бы общее для всех
средство спасения души, из чего Августин сделал вывод, что философия Порфирия
не учит истинной мудрости, иначе бы она указала такое средство. В этом суждении Порфирия, если он
действительно так считал, и в выводе Августина, клонившего речь к утверждению правоты христианской догматики,
Скрижаль увидел какую-то логическую неувязку, и поразмыслив, он стал
догадываться, в чём дело.
Интеллектуальный путь к бессмертию — тот универсальный для всех людей
способ обретения единства с духовной основой мира, на который указывали философы,
и Плотин в частности, — не всем нравится, и большинству не под силу. Но чьё-то неприятие этого пути и чья-то
неспособность пройти его не означают, что он не существует. Если
б кому-то, к примеру Порфирию,
кто-то разъяснил действие закона всемирного тяготения, и формула этого закона
показалась бы Порфирию слишком
сложной для понимания множества необразованных людей, это ещё не означало бы
непригодность закона.
*
Плотин призывал каждого человека заглянуть в себя, увидеть в
себе божественное начало и осознать свою тождественность с божественной силой,
нерасторжимость с ней. Он не сомневался
в том, что человек, совершающий такое духовное восхождение, становится, как
единое, выше жизни в любом её проявлении и выше смерти — чем бы смерть ни
являлась. По той же причине и Сократ был
спокоен за всех добропорядочных людей.
«С хорошим человеком не бывает ничего дурного ни при жизни‚ ни после
смерти», — сказал он судьям,
которые вынесли ему смертный приговор. Порфирий же в единении развитой
личности с богом усматривал акт спасения души, ставшей богоподобной.
Причём в том, как Порфирий понимал эту высшую цель устремлений людей,
присутствовала и религиозная окраска, и чуждые Плотину трагические оттенки.
Согласно Плотину, самое худшее из того, что может случиться с
кем-либо, — это такое существование в теле, на земле, когда человек не понимает
кто он такой, — когда он не осознаёт свою причастность к умопостигаемому миру,
не знает, к чему стремиться. Для
Порфирия же самым тяжёлым испытанием представлялась расплата людей за свои
грехи после смерти. Поэтому его не
оставляли переживания, связанные с непредсказуемостью этого возмездия. Предметом исканий Порфирия стало нахождение
практических путей спасения всех человеческих душ.
*
Порфирий решил привнести очевидные для философов истины в
древние верования греков и римлян.
Скрижаль не знал, какое из двух побуждений Порфирия способствовало этому
больше: желание сократить огромную духовную дистанцию между мировоззрениями
интеллектуалов и простолюдинов или же стремление удержать народы Римской империи
от поголовного перехода в христианство.
Скрижаль понял лишь то, что Порфирий работал одновременно над решением
обеих этих задач. Средством для очищения
духа обывателей и противовесом учению церкви Порфирий видел только предания
эллинов и римлян, которые он решил несколько облагородить, наполнить их новым,
философским, смыслом.
Фактически Порфирий воспользовался приёмом александрийца
Филона, который в своё время вознамерился переосмыслить учение иудеев. Если Филон попытался соединить иудаизм с
философией путём аллегорического толкования библейских текстов, то неоплатоники
— и Порфирий среди них был одним из первых — предприняли попытку проделать
нечто подобное с верованиями греков: они стремились отыскать в народной
мифологии идеи Плотина. Философская трактовка
религиозных представлений эллинов казалась Порфирию видимо не столь натянутой
ещё и потому, что часть их он и сам в какой-то степени разделял. Дело Порфирия, так же как начинание Филона,
было продолжено последователями, но в конце концов обе эти попытки раскопать
вершины мысли в древних пластах народных сказаний потерпели неудачу.
Придание философского смысла стихам Гомера и действиям
греческих богов, начатое до Порфирия Амелием, и обращение Порфирия к
демонологии выглядели в глазах Скрижаля явным отступлением философии с
передовых духовных рубежей античности.
Для древнегреческих мудрецов, да и для Плотина, примитивность народных
верований была очевидной. И у Платона, и
у Плотина мифологические сюжеты и упоминания о греческих богах служили не более
чем культурным фоном — образным рядом для передачи философских суждений. А Порфирий и лучшие умы поздней античности в
поисках союзника в борьбе с наступающим и побеждающим в Средиземноморье
христианством обратились к верованиям, которые по степени реалистичности
уступали новозаветному преданию. Сам
факт таких поисков вне сферы философской мысли и тем более попытки воскресить
народную религию, отжившую своё,
означали капитуляцию Порфирия и его последователей перед массовым наступлением
зашоренного догматического мышления.
*
Скрижаль понимал, почему взгляды Порфирия, известные из его сохранившихся трудов и сообщений о нём
древних авторов, не выстраивались в продуманную философскую систему. Причиной тому была не утрата множества книг
Порфирия. Его мировоззрение не было
цельным потому, что он считал действенными — хотя и в разной степени — два
противоречивых способа приобщения человеческой души к божественным силам: один
предназначался для философов и пытливых натур, которые мыслят самостоятельно, а
другой — упрощённый, помогающий частичному очищению души — для остальных
людей. Августин в «Граде Божьем» осудил
Порфирия за эту уступку, — осудил за то, что философ если не популяризировал
облегчённый путь приобщения к Богу, то потакал склонности простонародья к
ритуальным практикам:
Х.9
Порфирий обещает некоторое очищение души при помощи теургии, но делает это
осторожно и стыдливо; он не признаёт, что это умение может возвратить
кого-нибудь к Богу. Он явно колеблется между философскими исканиями и этим
дерзким и кощунственным умением. Ведь порой он убеждает нас не прибегать к этой
науке как ложной, запрещённой законом и опасной для практикующих её, а порой,
как бы делая уступку её сторонникам, заявляет, что она полезна для очищения
одной части души — не той интеллектуальной, которой познаются истины
нематериальных вещей, а духовной, которой воспринимаются образы овеществлённых
предметов.
Порфирий критиковал магию и колдовство, примитивные суеверия
и грубую, лишённую философского содержания ритуальную сторону религиозных
культов. Он был критически настроен и
против теургии — искусства входить в связь с богами и духами с помощью
заклинаний и ритуальных действий. Тем не
менее он, видимо, усматривал в теургии определённую пользу. В той же десятой книге «Града Божьего»
Августин, который называл Порфирия не только страшным врагом христиан, но и
великим философом, вполне справедливо обвинял его в отступлении от философских
идеалов:
Х.27 Не от Платона, а от
твоих халдейских учителей ты научился возводить человеческие пороки в эфирные и
заоблачные высоты мира и в небесные тверди, для того чтобы ваши теурги получали
от ваших богов божественные откровения; себя однако же ты ставишь выше этих
божественных откровений в силу своей интеллектуальной жизни, которая якобы
освобождает от теургических очищений как ненужных философам. Чтобы воздать
должное своим учителям, ты рекомендуешь эту практику другим людям, чуждым
философии, которых можно склонить к использованию того, что ты признаёшь
бесполезным для себя как человека, способного к более возвышенному; так что те,
кто не могут воспользоваться достоинством философии, слишком трудной для
народа, по твоему совету обращаются к теургам для очищения если не
интеллектуальной, то духовной части души. А поскольку таких, кому
философствование не под силу, большинство, то они вынуждены идти к этим тайным
и запрещённым вашим учителям, а не в платоновские школы.
Скрижаль склонен был думать, что если бы сочинения Порфирия
сохранились, они свидетельствовали бы о том, что Августин, говоря об измене
Порфирия философским идеалам, сгустил краски.
В этом убеждало частично сохранившееся
письмо Порфирия к своей жене Марцелле.
*
Порфирий вступил в брак в возрасте семидесяти лет. У Марцеллы к тому времени было уже семеро
детей. В письме Порфирия к супруге
Скрижаль нашёл не указания мужа жене о порядке ведения хозяйства, а наставления
мудрого учителя единомышленнику-ученику о главном в жизни. Тем не менее в этом многостраничном назидании
отразились и некоторые стороны их личных отношений. В частности, Порфирий пишет, что женился не
потому, что обратил внимание на Марцеллу как на женщину, и не для рождения
детей, и не из практических соображений, и не для того, чтобы за ним кто-то
ухаживал. Они оба были бедны, а Марцелла
сама нуждалась в помощи, — она часто болела.
Этим браком Порфирий взял на себя обязанность помочь вдове и её детям
держаться праведного образа жизни. «Восхищаясь твоей расположенностью к истинной
философии, я решил, что тебя, потерявшую мужа, который был моим другом, не
следует оставлять без помощника и мудрого защитника, близкого тебе по духу»,
— продолжает он. Семейная жизнь Порфирия
и Марцеллы была очень тяжёлой. Супруги с
трудом сводили концы с концами. Порфирий
к тому же упомянул о враждебном отношении к ним со стороны окружающих.
Находясь вдали от семьи, престарелый философ наставлял
обременённую хозяйственными делами супругу, каким образом ей следует заботиться
о спасении своей души. Это письмо ясно
отразило убеждённость Порфирия в том, что все культовые действия
бесполезны. «Бог не нуждается ни в чём», — уверяет он Марцеллу; никакие
жертвоприношения, воскурения и возлияния в храмах не спасут дурного
человека. Священнодействия у алтарей ничем не вредят, но тот, кто совершая их,
думает, что бог в них нуждается, не понимает, что тем самым считает себя более
могущественным, чем сам бог. Бога следует почитать мыслью; храмом его должен стать разум, который необходимо устроить
подобающим образом, а лучшим храмом бога является разум мудрого человека, поясняет Порфирий. В молитвах нет ничего
недостойного, говорит он; молитвы людей, которые совершают добрые дела, чисты и
достигают цели, но молитвы нечестивцев бог не приемлет. А молитва ленивого человека — не более чем
пустые слова.
Восхождение к богу требует усилий: «На вершины гор нельзя подняться, не
подвергая себя опасности и тяжёлым трудам».
Порфирий призвал жену не пугаться тягот и не бояться потерять его,
своего вожатого по жизни: его присутствие дома, или отъезд, или уход из мира не
должны иметь значения. Порфирий советует
Марцелле освобождаться от страстей, научиться отсоединению от тела, чтобы
достичь единения душами. Его слова
звучат интимно и трогательно:
И ты встретишь меня во всей чистоте, и я явлюсь наиболее
истинным и соединюсь с тобой, и мы будем вместе в чистоте и днём и ночью, в
самом прекрасном из общений, которое никогда не может быть нарушено; ты только
практикуйся подниматься в себя, собирая из тела воедино все силы...
Человека соединяет с богом богоподобный
разум, а уподобление богу совершается добродетелью, поскольку только
добродетель ведёт душу ввысь, к родственному, поясняет Порфирий. «Тот,
кто достоин бога, сам может быть богом», — поучает он. Конец письма не сохранился. Оно заканчивается словами: «Основой благочестия считай человеколюбие
и...».
*
Скрижаль стал думать о возможности встретить и
полюбить женщину‚ которая была бы свободна.
Он не знал, реально ли это, но решил жить честно. Он не хотел больше испытывать влечение к
чужой жене; он хотел быть счастливым с любимым человеком‚ никому тем самым не
причиняя боль. Где и как могло бы произойти
такое знакомство — он не представлял.
Подойти к понравившейся
женщине на улице и узнать‚ одинока ли она‚ он не решится‚ а знакомиться по
объявлению казалось зазорным. К тому же
он не знал, допустимо ли такое насилие над своим, ещё живым, чувством к Лене. Он вполне отдавал себе отчёт в том, что
вместо счастья полюбить и быть вместе с любимым человеком ему ещё возможно
придётся поплатиться за свои отношения с замужней женщиной и за причинённые ей
страдания.
*
Хотя Порфирий и обратил пристальное внимание на практическую
философию, в его отношении к магии, к прорицаниям, к служению богам, к теургии
преобладал критический настрой. Однако
его ученики и те интеллектуалы последующих двух столетий, которые целью своих
исканий видели развитие взглядов Плотина, мыслили иначе. Мировоззрение философов поздней античности
отличалось религиозностью и мистицизмом.
Так, уже современник Порфирия, Ямвлих, считал, что главным средством для
единения человеческой души с миром богов является теургическое искусство.
____________________
Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»