Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 3. Богословы раннего средневековья

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

 

 

 

 

 

Богословы раннего средневековья. Острые богословские споры продолжались в христианстве около трёх столетий. Бурные дебаты об отношениях между лицами Троицы перешли в IV веке в препирательства о характере соединения двух природ в Иисусе — божественной и человеческой. Эти споры затмили саму суть проповедей Иисуса. Они сопровождались открытой враждой между противоборствующими партиями, заговорами, насилиями и в конце концов привели к расколу христианства на множество самостоятельных церквей.

Помимо озабоченности формулировкой догматов, ущербную религиозную мысль средневековья отличала нетерпимость по отношению к еретикам. При этом церковь всячески стремилась ограничить кругозор паствы.

Самые выдающиеся из богословов IV–V веков были разносторонне образованными людьми. Тем не менее они всячески принижали ценность знаний. Василий Великий, Григорий Нисский, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст считали идеалом для христианина веру простолюдинов. И церковь вскоре достигла предела своих мечтаний. После закрытия всех известных философских школ и уничтожения большей части литературного наследия Древнего мира невежество стало нормой не только в низах народа, но в среде духовенства.

 

369

*

За изучением истории религий Скрижаль прочёл некоторые труды авторитетных христианских богословов раннего средневековья.  Поэтому он вполне осознавал, что если возьмётся за штудирование сочинений отцов церкви, то новых философских мыслей найдёт немного.  Тем не менее он не хотел потерять из виду перипетии, которые происходили в богословии.  К тому же за изучением интеллектуальной жизни средневековья Скрижаль надеялся уяснить отличия между религиозными исканиями и философскими.

Личности, которую можно было бы сравнить по силе ума с Августином и сопоставить с ним по степени влияния на просвещённое духовенство, латинский мир не знал вплоть до ХIII века — до Фомы Аквинского.  Поэтому Скрижаль переключил своё внимание на Восток, где жили учёные богословы и где появились самые страшные для церкви ереси.  Именно здесь, на Востоке, происходили главные события церковной жизни средневековья.

 

370

*

Утверждение за христианством статуса государственной религии не принесло согласия в христианский мир.  Ожесточённые споры об отношениях между лицами Троицы — споры, которые к тому времени продолжались уже более двух столетий, — не утихали.  О том, насколько взбудоражен был Восток, Скрижаль мог судить по свидетельству очевидцев.

Василий Великий, епископ Кесарии, столицы Каппадокии, был одним из самых авторитетных богословов среди тех ревнителей веры, которые вели борьбу за объединение церкви на принципах Первого Вселенского собора.  В послании к Амфилохию Иконийскому, написанном около 375 года и названном «О Святом Духе», Василий сравнил происходящее в церковном мире с морским сражением, в котором враги схватились не на жизнь а на смерть.  Подробно обрисовав детали этой трагической картины — неистовство стихии, столкновения кораблей в бушующем море и крики сражающихся, — он обратился к адресату: «30.76 Представь также, что все те люди поражены неизлечимой язвой честолюбия, так что они не перестают спорить друг с другом о первенстве, хотя корабль уже погружается в пучину».  Василий печалится о том, что если прежде единственным злом в христианстве считалось инакомыслие ариан, то теперь число церковных партий не счесть и между ними идёт беспощадная борьба:

 

30.77 ...Военные действия разделились на большее число направлений, чем я могу рассказать, на множество столкновений, так что все люди дошли до непримиримой ненависти как по общей вражде, так и по личной подозрительности. Бывает ли шторм на море столь свирепым и диким, как эта буря в Церквях? Все ориентиры Отцов ею сдвинуты; все основания, все оплоты мнений пошатнулись. Всё гнилое поднятое на поверхность разносится и разбрасывается. Мы нападаем друг на друга и низлагаем друг друга. Тот, кого не успел свергнуть противник, низринут прежним товарищем. Если неприятель поражён и пал, то его соратник топчет его. Узы единства между нами существуют до тех пор, пока мы ненавидим наших общих врагов, но ещё до того, как враги отступят, мы начинаем враждовать друг с другом. И кто исчислит все крушения?

 

В этом послании Василий посетовал на смятения, которые производят в народах государи, и на то что самый последний грешник считает себя богословом, и что предстоятельство в церквях получают низкие честолюбивые искатели начальственных мест.  Отчего это происходит? — спросил Василий.  Он ответил на свой вопрос словами из предвидения евангелиста Матфея о том, что во многих охладеет любовь, после чего добавил: «30.78 Братское единодушие подорвано, и само имя сплочённости в пренебрежении; больше не слышны братские увещевания, нигде нет христианского милосердия, нигде не падает слеза сострадания».

 

371

*

В богословской борьбе, которая охватила Восток, участвовали не только церковные чины и римские императоры, но и низы народа.  Ещё живая страсть к философским рассуждениям, присущая наследникам культуры эллинизма, находила себе выход в дебатах о троичности Бога.  Так, известный церковный писатель Григорий Нисский в «Речи о божестве Сына и Духа...» поражался тому, что происходит в Константинополе:

 

Одни, вчера или днём раньше оторвавшись от чёрной работы, вдруг стали учителями богословия. Другие, должно быть слуги, не раз битые, сбежавшие от рабской службы, с важностью философствуют о непостижимом. Площади, рынки, улицы и переулки — всё в городе полно такими людьми. Торговцы одеждой, менялы, продавцы съестного — все увлечены спором. Если попросишь разменять деньги, они философствуют о Рождённом и Нерождённом. Хочешь узнать, сколько стоит хлеб, — говорят, что Отец больше Сына. Спросишь слугу: «Готова ли моя баня?», — отвечает, что Сын произошёл из ничего.

 

Духовное наследие Древнего мира по-прежнему щедро питало умы христиан.  Ещё в IV и в V веках обучение для жителя Римской империи означало овладевание всеми знаниями, которые несла в себе античная культура накануне её насильственной смерти.  Когда Скрижаль познакомился с биографиями и трудами восточных отцов церкви, он понял и другое: эти мужи обязаны эллинизму не только своей эрудицией; они унаследовали от древних греков и саму жажду знаний.

 

372

*

Разностороннюю учёбу в самых авторитетных школах Древнего мира — языческих по терминологии христиан — прошли все восточные светила церкви: Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст.  На их мировоззрении и трудах сказалось влияние и Платона, и Аристотеля, и Плотина.

Василий и оба Григория были практически ровесниками: они родились между 330 и 335 годами, а Иоанн Златоуст родился чуть позднее, около 350 года.  Василий учился сначала в Кесарии — столице Каппадокии, после чего продолжил образование в городе Византии.  Григорий Богослов в надгробной речи в честь Василия, своего друга, заметил, что этот город в то время славился выдающимися софистами и философами.  Из Византии, которую к тому времени уже называли Константинополем, Василий отправился в Афины — «обитель наук», как выразился Григорий.  Сам Григорий Богослов начал своё многолетнее образование в родном городе Назианзе, затем учился в той же каппадокийской Кесарии, где он познакомился с Василием.  Следующим местом учёбы Григория была палестинская Кесария.  Из Палестины он отправился за знаниями в Александрию, а уж после — в Грецию, в Афины.  «18.31 Время было самое неудобное для плавания, но меня влекла страсть к наукам», — писал Григорий о своём отплытии из Александрии в «Речи, сказанной в похвалу отцу...».  Спустя годы, в той же надгробной речи в честь своего друга, он вспоминал о необычайной взаимной привязанности, которая возникла между ним и Василием в Афинах, и об их общей любви к знаниям.  «43.24 ...Это был корабль, настолько нагруженный знаниями, насколько позволяет природа человека», — сказал он об умершем друге.  Прочитав сочинения самогó Григория Богослова, Скрижаль понял, что Григорий не уступал Василию в начитанности.  Оба они крестились уже после возвращения из Афин на родину.

Григорий Нисский был младшим братом Василия Великого.  О годах его учёбы точных сведений не сохранилось, но достоверно известно, что в молодые годы он увлекался философией, в чём его упрекал и брат Василий, и Григорий Богослов.  А Иоанн Златоуст учился в знаменитой школе Либания — одного из самых прославленных риторов своего времени.  Причём Иоанн достиг в ораторском искусстве таких успехов, что Либаний, когда его спросили, кого хотел бы он назначить своим преемником, ответил: «Поставил бы Иоанна, если б его не отняли у нас христиане».

 

373

*

Хотя сами отцы церкви получили основательное и разностороннее образование, они полагали, что для христиан такой широкий кругозор вовсе необязателен или даже вреден.  Августин, который был столь многим обязан светлым умам предыдущей, терпимой к религиозному разномыслию эпохи, считал нужным ограничивать тягу молодых людей к наукам.  В труде «О христианском учении» он высказался о том, что искания не должны выходить за рамки установленных церковью догматов: «II.39.58 Я думаю, что старательных и способных юношей, которые бояться Бога и ищут счастья в жизни, целесообразно предостерегать, чтобы они в поисках знаний не стремились за пределы церкви Христа...».  Августин не отметал огульно интеллектуальные наработки античности.  «II.40.60 Если те, кого называют философами, особенно платоники, сказали что-нибудь истинное и соответствующее нашей вере, то не только не следует избегать этого, но мы должны истребовать это у незаконных владельцев для нашего использования», — писал он в том же труде.  Свою мысль о незазорном для христиан заимствовании знаний у философов Августин пояснил сравнением с тем, как некогда евреи, выходя из Египта, похитили дорогие сосуды и украшения у господ с целью якобы лучшего употребления драгоценных вещей.

Подобные наставления Скрижаль нашёл и в беседе Василия Великого, которая носит название «К юношам о том, как пользоваться греческой литературой».  Василий посоветовал молодым людям усваивать из трудов нехристиан только необходимое: «22 ...Ведь и пчёлы не садятся на все цветы без разбора, и они не стремятся унести всё, что находят, но берут столько, сколько требуется для их нужд, а прочее оставляют. Так и мы, если целомудренны, должны взять из языческих книг то, что нам подходит и соответствует истине, и пройти мимо остального».

Иоанн Златоуст в речи «К неверующему отцу» указал на то, что философы не смогли убедить ни одного тирана, а необразованные мужи обратили в христианство всю вселенную.  «12 Очевидно, что торжество мудрости принадлежит простым и некнижным людям, а не тем, которые изучили ту или другую науку.  Выходит, истинная мудрость и истинное образование есть не что иное, как страх Божий», — заключил Иоанн.  Он довольно пренебрежительно и резко высказывался о месте светских наук, в частности — философии, в деле обучения молодёжи.  В «Уроках о воспитании», превознося роль библейских книг в формировании взглядов подрастающего поколения, Иоанн стремился свести на нет значение всего интеллектуального наследия античности.  Красная цена всем эллинам и всей греческой философии — три гроша, съязвил он в этой книге.  Хотя большой пользы в обучении светским наукам Иоанн не видел, для юношей он такую учёбу считал допустимой.  А говоря о воспитании девушек, он наставлял родителей, чтобы их дочери во избежание соблазнов сидели дома.

 

374

*

Убеждение столь авторитетного христианского пастыря в необходимости держать незамужних девушек взаперти ясно свидетельствовало о степени деградации нового мира по сравнению с древним, где женщины со времён Пифагора постигали основы философии и сочиняли философские трактаты.  За два века до поучений Иоанна Златоуста другой авторитетный христианский богослов, Климент из Александрии, ещё утверждал, что женщины способны и философствовать, и достигать совершенства в такой же степени, как мужчины.  И диаконами в христианских общинах до IV века довольно часто были женщины.  Но наступали другие времена.

Скрижаль вполне разделял убеждение Иоанна Златоуста о приоритете духовных ценностей над материальными благами и общественным положением человека.  Но он никак не мог согласиться с тем, каким образом Иоанн расставил акценты в своих назиданиях.  Иоанн, так же как его современник Августин, был талантливым ритором.  И подобно Августину, он для пущей убедительности своих нравоучений прибегал к таким оборотам речи, которые провоцировали насилие над иноверцами и инакомыслящими.  Скрижаль видел прямую связь между категоричностью суждений Иоанна Златоуста — одного из самых любимых в народе проповедников — и теми репрессиями, к которым вскоре стала прибегать церковь в борьбе за единство и чистоту веры.

О том, какие зверства происходили после победы христианства в захолустных городах и весях империи, Скрижаль мог судить по событиям в просвещённой Александрии, которая по крайней мере до VI века отличалась веротерпимостью.  Здесь в 415 году толпа чудовищно расправилась с Гипатией — одной из самых образованных женщин той эпохи.  На лекции Гипатии по математике и философии ходили как некрещёные александрийцы, так и христиане.  Её ум, независимость суждений и её влияние на образованных людей Александрии не давали покоя местному епископу Кириллу.  И епископ избавился от некрещёной конкурентки руками легко управляемой паствы.  Толпа из христиан напала на Гипатию, сорвала с неё все одежды, поволокла её обнажённой по улицам и затащила в церковь.  Здесь её, ещё живую, добили.  Но фанатики не успокоились.  Тело ненавистной им язычницы эти борцы за чистоту веры рассекли на куски, содрали с костей мясо и сожгли останки на костре.  Факты убедили Скрижаля, что это злодейство произошло если не по наущению, то с молчаливого согласия епископа Кирилла.  И никто из убийц Гипатии наказан не был.

 

375

*

В эти последние века подавления культуры античности христианской культурой духовные вожди церкви старались не только оградить паству от влияния философии, — свобода мышления представляла угрозу для зашоренной веры; богословы IV столетия пока ещё осторожно, не прибегая к запретам, принялись также за христианизацию точных наук.  Так, Григорий Нисский в труде «Об устроении человека», предварив главу о работе органов человеческого тела словами о существовании книг анатомов, ненавязчиво предложил читателю курс христианской анатомии: «30.1 Но если кто-нибудь захочет иметь Церковь своим учителем во всех этих вопросах, чтобы не нуждаться в постороннем голосе (ведь именно такова привычка духовных овец, как говорит Господь: не слышать чужого голоса), то мы кратко изложим учение об этих вещах».  Далее Григорий повёл речь о функциях головы, сердца, печени и желудка человека.  Причём он утверждает, что печень является для организма источником крови, а сердце служит для втягивания воздуха в свои пустоты, с тем чтобы разгонять воздух по всему телу.  При всей склонности самогó автора этого труда к философствованию, им движет не пытливый интерес исследователя, а скорее напротив: желание богослова установить предел исканий для единоверцев.

Василий Великий не ставил перед собой задачу написать учебник христианской медицины, но и он указал пастве, каким образом привести свой организм в наиболее оптимальное состояние.  В беседе «К юношам о том, как пользоваться греческой литературой» Василий поучал молодых людей держать тело в крепкой узде и презирать всё телесное, а расстройства организма, связанные с таким аскетизмом, якобы должны пойти лишь на пользу.  «22.9 Я слышал от врачей, что чрезмерная степень здоровья даже опасна», — сообщил он в этой беседе.

Хотя между Василием Великим и Григорием Нисским было немало разногласий в практических вопросах, касающихся церкви, братья сходились во мнении, что источником и последним пределом всех человеческих знаний являются библейские тексты.  «3.4 ...Мы научены Писанием не допускать, чтобы наши мысли заходили слишком далеко», — заметил Василий в «Беседах на Шестоднев».  В Первой беседе он высказался о том, что исследование природы каждого существа влечёт за собой самые длинные и многосложные рассуждения.  Церковь не нуждается в таких изысканиях, пояснил Василий.  К тому же священные тексты вполне удовлетворяют стремление познать природу неба и земли:

 

1.8 Относительно сущности неба мы довольствуемся тем, что сказал Исайя, ведь он простыми словами дал нам достаточное представление о его природе, сказав: «Небеса исчезнут как дым»; то есть Бог создал тонкое вещество, лишённое твёрдости и плотности, из которого сотворил небо. Об очертаниях неба мы также довольствуемся сказанным тем же пророком в восхвалении Бога: «Он распростёр небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатёр для жилья». Точно так же относительно земли: давайте не изводить себя, стараясь узнать её сущность, не будем утомлять наш разум поисками субстанции, которую она таит.

 

Если бы Василий последовал своим советам, он должен был тут же поставить последнюю точку в тексте.  Но как человек пытливый, склонный к самостоятельному мышлению, он в последующих восьми беседах «Шестоднева» сам пустился в те многосложные рассуждения, от которых предостерегал любознательных: он пространно умствует о небе, солнце, луне, земле и многочисленных тварях, обитающих в подлунном мире.  Скрижаль подумал, что более кратко и доходчиво отношение церкви к наукам сформулировал другой ритор, — вероучитель Западного мира.  Христос есть наше знание, и Христос есть наша мудрость, сказал Августин.

 

376

*

Проповедью ограничения в поисках истины интеллектуальные отцы христианства стремились привить пастве упрощённое понимание веры.  Хотя сами они были склонны к высоким умствованиям и богословским спорам, идеального сына церкви они представляли несмышлёным неучем, который зазубрил внушённые ему постулаты.  Григорий Нисский в труде «Об устроении человека» призывал то ли других, то ли себя свести к минимуму круг чтения и порвать с любознательными: «25.13 Распрощаемся же с теми, кто извращают нашу простую веру “философией и пустым обольщением” (Кол. 2.8), и будем держаться нашего чистого исповедания...».  О бесплодности рационального мышления высказывался и велеречивый брат Григория Нисского.  «1.10 Пусть простота веры будет крепче доказательств разума», — поучал Василий в «Шестодневе».

Григорий Богослов очень высоко ценил образованность в человеке.  Во всяком случае, в надгробной речи в честь Василия он указал на учёность как на первое из благ и назвал невеждами тех глупцов, которые желали бы видеть всех недалёкими, ограниченными людьми.  Тем не менее Григорий при его начитанности благоговел перед простоватостью апостолов Иисуса — представителей низов народа.  «15 (16) Я восхваляю и приветствую ту мудрость, которой униженные прославились, презираемые достигли наивысших почестей.  Этой мудростью несколько рыбаков уловили в сети Евангелия весь мир, одолели словом совершенным и осадили мудрость, которая упраздняется», — сказал Григорий в «Речи о безмолвии отца...».  В другой речи, «Против евномиан…», он вступил в спор с последователями епископа Евномия, который по-своему трактовал отношения между лицами Троицы.  Григорий заявил, что рассуждать о Боге может не всякий.  А кто решается на это, не должен выходить за рамки догматического богословия.  Тем последователям Евномия, которых обуревает страсть к спорам, Григорий посоветовал переключить внимание на что-то другое: критиковать молчание Пифагора, идеи Платона, безбожие Эпикура, провидение Аристотеля, надменность стоиков и вульгарность киников.  В «Речи о соблюдении доброго порядка в собеседовании...» Григорий сообщил, что спастись может и тот, кто скуден умом, кто не знает суждений Пиррона, приёмов Хризиппа в решении силлогизмов, умствований Аристотеля, красноречия Платона, после чего он сравнил все эти философские изыски с египетскими язвами, которые вредят церкви.  Из сказанного Григорием следует, что необходимости в знаниях нет, — их с лихвой заменяет вера в Иисуса.

 

377

*

Среди речей Григория Богослова есть одна хвалебная, посвящённая некоему философу Герону.  В ней Григорий на зависть лучшим умам Древней Греции обратился к адресату со словами: «Наилучший и превосходнейший из философов».  Читая эти дифирамбы, Скрижаль невольно подумал, что проморгал одного из ярких мыслителей древности.  Однако он тут же понял, в чём дело: Герон заслужил столь высокую оценку Григория за беззаветную преданность церковному учению о Троице и за решительную борьбу с вероотступниками.  «25 ...Ты философствуешь по-нашему», — почти умилённо заключил Григорий свою хвалебную фразу.

Хотя интерес Скрижаля к встрече с этим неизвестным мыслителем изрядно охладел, он всё-таки не пожалел времени на поиски исторических сведений о Героне.  Истинное лицо этого человека открылось ему столь неожиданно, что он внутренне отпрянул, как будто из книги, над которой склонился, внезапно выползла шипящая змея.  Скрижаль мог лишь гадать, какое потрясение, какую бурю чувств испытал Григорий Богослов, когда узнал всю правду об этом проходимце.  Под маской философа Герона скрывался авантюрист по имени Максим.  Епископы Египта подослали его из Александрии в Константинополь, с тем чтобы сместить Григория со столичной кафедры и поставить на его место своего человека.  Так в Константинополе объявился философствующий чужестранец, который разыграл перед доверчивым епископом настоящий спектакль.  Григорий, пленённый речами этого поборника Троицы, приютил его и кормил.  А Максим дождался прибытия из Египта епископов-заговорщиков, и они, когда выдался удобный для их коварного замысла час, поставили епископом Константинополя артиста-Максима.

 

378

*

В случае с восхвалением псевдофилософа Герона Скрижаль увидел ещё один наглядный пример того, что получается, когда мерилом истинности воззрений служит принадлежность людей к тому или иному лагерю, к «нашим» или «не нашим».  Из выученных и осмысленных уроков истории человечества он вынес, что обращение к такой терминологии, характерной для религиозных и политических движений, является первым шагом к конфронтации в обществе, к обязательному для всех «наших» единомыслию.  Подобное противопоставление взглядов до поры остаётся безобидным, но с усилением произвола властей, опирающихся на своих сторонников — «наших», такое размежевание заканчивается репрессиями.

Так случилось и в христианстве.  Отцы церкви поначалу просто приняли терминологию апостола Павла, которую в первом веке очевидно использовали все апостолы.  Разделение людей на своих и чужих, на «мы» и «они», на «верные» и «неверные», «внутренние» и «внешние» Скрижаль встречал и у Оригена, и у Августина, и у Григория Нисского, и у Василия Великого, и у Григория Богослова, и у Иоанна Златоуста.

Григорий Богослов в «Речи, произнесённой на смерть отца» поставил в заслугу своей матери размежевание с невоцерковленными людьми:

 

18.10 Она никогда не брала за руку и не целовала в губы язычницу, какой бы благородной эта женщина ни была в других отношениях или близкой к ней; и она никогда не делила соль, не только добровольно, но и по принуждению с теми, кто вкушали с неосвящённого и нечестивого стола; она не могла нарушить закон совести и пройти мимо или даже посмотреть на осквернённый дом; ни её слуха, ни языка, которыми она воспринимала и произносила божественные вещи, не оскверняли греческие рассказы и театральные песни, поскольку освящённому не подобает неосвящённое.

 

Василий Великий в возвеличивании церковной доктрины и попрании суждений некрещёных оппонентов, которых называл внешними, показался Скрижалю более категоричным, чем Григорий Богослов.  По убеждению Василия, христианское мировоззрение недопустимо даже сопоставлять с любым другим.  Он заявил об этом в «Шестодневе»:

 

3.3 Пусть никто не сравнивает простоту и неподдельность духовного учения с пытливыми дискуссиями философов о небе.  Насколько красота целомудренных женщин превосходит красоту блудниц, настолько наши доводы превосходят доводы внешних.

 

Из всех отцов церкви самым нетерпимым к инакомыслящим предстал перед Скрижалем Иоанн Златоуст.  Иоанн прямо грозил насильственными действиями тем христианам, которые находятся в дружеских отношениях с иудеями и приверженцами древних культов.

Согласно уроку истории, усвоенному Скрижалем, за разделением людей на своих и чужих обычно следует второй, жестокий и кровавый акт этого повторяющегося из век в век действа.  Когда своевластный правитель или авторитарное правительство чувствует за собой достаточную силу, народу очерчивается круг для дозволенного образа мыслей.  Те граждане, которые разделяют внушённые властью взгляды, а их оказывается большинство, становятся «нашими».  А в адрес инакомыслящих, которые переходят указанную черту, сначала следуют строгие окрики политических или религиозных вождей, после чего начинается преследование несогласных.  Далее «наши» бросают клич: «Кто не с нами, тот против нас!» — и упрямцев лишают средств к существованию, ставят в положение изгоев или отправляют в ссылку, а затем, когда машина репрессий набирает полный ход, начинается физическое уничтожение вольнодумцев.

 

379

*

В середине IV века Григорий Богослов — тогда ещё достаточно молодой человек, — гневно осуждал почившего императора Юлиана за притеснения христиан.  В «Первой обличительной речи против императора Юлиана» Григорий поставил миролюбие своих единоверцев в пример приверженцам древних культов:

 

4.98 Были времена и нашего могущества и вашего, и оно переходило попеременно с одной стороны на другую. Какие же напасти терпели вы от христиан, подобные тем, которые так часто христиане терпят от вас? Лишали мы вас свободы слова? Возбуждали мы против кого разъярённую толпу или должностных лиц, преступающих далеко за пределы своих полномочий? Чью жизнь мы подвергали опасности? Лишали мы кого власти и почестей, которые по праву принадлежали лучшим людям?

 

Спустя два десятилетия совесть не позволила бы Григорию Богослову повторить эти слова укоризны: в 380 году император Феодосий повелел всем подданным Римской империи стать христианами и под угрозой кары запретил любое другое богопочитание.  На пост епископа Константинополя Феодосий назначил Григория Богослова.  В империи начались гонения на строптивцев, которые не подчинились приказу о единоверии.  Обыватели, не посвящённые в перипетии придворных интриг, должно быть, считали Григория одним из главных вдохновителей этого террора.  Но император Феодосий, видимо, понял, что назначенный им руководитель Константинопольской церкви недостаточно суров по отношению к неправоверным.  Не прошло и года, как Григорий по собственной воле сложил с себя полномочия епископа столицы; к тому времени авантюрист Максим-Герон был уже смещён с Константинопольской кафедры.  Освободившееся место по указанию Феодосия занял придворный чиновник — Нектарий.  До того как выбор императора пал на него, Нектарий не был даже крещён.

При том что от других титулованных ревнителей веры Григорий отличался большей терпимостью к инакомыслящим, он выступил против свободы собраний для апполинаристов.  Суждение богослова Аполлинария о соотношении божественной и человеческой природ в Иисусе не совпадало с догматом, принятым церковью.  И хотя в молодости Григорий укорял некрещёных правителей за лишение христиан свободы слова, теперь он призывал нового патриарха запретить сходки единомышленников Аполлинария.  Необходимость таких мер Григорий обосновал в письме к Нектарию: «202 Дать им право иметь свои собрания — значит не что иное, как признать, что их учение истиннее нашего».

 

380

*

Сын Скрижаля принял предложение компании, в которой работал Скрижаль, и в начале июня, после окончания учебного года, он прилетел из Калифорнии в Нью-Йорк.  Теперь они вместе ездили на работу, обедали в кафе и прежде чем вернуться на свои рабочие места, гуляли по набережной Гудзона, то есть реки Хадсон.

 

381

*

В 397 году, после кончины Нектария, архиепископом Константинополя стал Иоанн Златоуст.  Беглое знакомство с биографией Иоанна вызвало у Скрижаля симпатию к этому человеку.  Однако за чтением его трудов Скрижаль увидел, что Иоанн Златоуст в своей борьбе за торжество идеалов церкви далеко перешёл за ту черту, которая разделяет уважительное отношение к оппонентам от нападок на них.  Речи и сочинения Иоанна, как понял также Скрижаль, являлись одними из главных орудий церкви в её наступлении на систему культурных ценностей Древнего мира.  Позитивное мировоззрение эллинов и римлян, их здоровый интерес к природе и к феномену человека, их стремление прожить жизнь активно, наполнено и радостно церковь прежде только осуждала.  Но с утверждением христианства в качестве государственной религии Римской империи духовенство стало подавлять такие наклонности мирян.

Иоанн Златоуст уже в одном из самых ранних своих сочинений под названием «Увещания к падшему Феодору» сурово порицал друга по аскезе за влюблённость в девушку, — за то, что Феодор променял общение с Христом на красоту своей любимой.  Феодору не было ещё и двадцати лет, но Иоанн клеймил его выбор как страшное преступление: «II.3 Кто сочетался с небесным женихом, но бросает его и сочетается с женой, совершает прелюбодеяние, даже если б тысячу раз называл это браком; а вернее сказать, это хуже прелюбодеяния во столько раз, во сколько Бог превосходит человека».  Для умаления страсти своего падшего друга Иоанн посоветовал ему представить себя внутри глаз, во рту, внутри носа своей возлюбленной — и понять: там всего лишь слизь.  Иоанн умолял Феодора вернуться на лучший путь, в отшельничество, и грозил ему строгостью последнего страшного суда.

Иоанн обращался также с посланиями к тем целомудренным мужам, которые посвятили себя Богу, но проживали под одной крышей с девственницами.  Он взывал и к девственницам, которые не видели в подобных дружеских отношениях с мужчинами ничего зазорного.  Такое сожительство духовных лиц противоположного пола церковь в 325 году запретила, но и полвека спустя оно, видимо, было ещё распространено, поскольку одиноким людям, которые избирали безбрачие, требовалась помощь в быту.  Иоанн смотрел на такое сожительство как на особый вид прелюбодеяния.  Грех, уверял он, происходит здесь не через совокупление, а через зрение, и девственнице лучше умереть, чем принимать помощь от мужчин, даже если речь идёт о самых тяжёлых делах.  А в другом послании, адресованном молодой вдове, Иоанн посоветовал женщине соблюсти ложе покойного супруга недоступным для другого мужа.

Прославляя монашескую жизнь, Иоанн в своих посланиях убеждал адресатов в тщете мирского существования.  В первой части трактата «О сокрушении» — в «Слове к Дмитрию монаху» — он процитировал слова Иисуса из Евангелия от Луки: «6.25 Горе вам, смеющимся сейчас, потому что будете плакать и рыдать!», после чего заключил: «1 И это весьма справедливо, потому что вся настоящая жизнь поистине есть время плача и слёз».  Слёз, по убеждению Иоанна, не только не следует избегать, но их нужно даже культивировать.  Во времена царя Давида от человека не требовалось больших самоограничений, а ныне настали другие времена, заявил Иоанн во второй части этого трактата — в «Слове к Стелехию».  Далее он пояснил, в чём теперь заключается богоугодная жизнь: «3 ...Мы приступили к подвигу тогда, когда полагается великое наказание не только за другие грехи, но и за смех, и наоборот — постоянно одобряется плач и скорбь».  В «Уроках о воспитании» Иоанн даже укорял родителей за то, что подают своим детям повод смеяться.  Как следует из того же «Слова к Стелехию», идеалом земной жизни для Иоанна Златоуста являлась смерть как мира, так и человека: «2 Великая мудрость состоит в том, чтобы почитать мир мёртвым; но гораздо важнее, чтобы и самомý быть как бы умершим для него».

 

382

*

Прожить жизнь в соответствии со своим идеалом Иоанну не удалось.  К 380 году он уже изрядно подорвал здоровье иночеством в пустыне и вынужден был возвратиться в родную Антиохию.  Сирийская Антиохия была одним из самых больших и богатых городов Востока.  Здесь Иоанн сначала служил диаконом, а в 386 году стал пресвитером.  С этих пор он не только занимался литературным трудом, но и оттачивал свой ораторский дар.  Храм, в котором Иоанн выступал с проповедями, всегда был переполнен людьми.  Когда наступал час его очередной беседы, антиохийцы бросали дела и спешили послушать своего любимца.  Скорописцы записывали в церкви каждую его речь.  Эти тексты продавали и дарили; христиане перечитывали их и заучивали наизусть.  В обращениях к прихожанам Иоанн проповедовал нравственный образ жизни, толковал библейские тексты, вёл речь о насущных проблемах антиохийцев и осуждал взгляды еретиков.

Восемь больших бесед Иоанна, которые известны под общим названием «Против иудеев», читал, должно быть, для успокоения совести не один средневековый инквизитор.  Поводом к этим речам Иоанну послужило то, что христиане Антиохии дружили с иудеями.  Тесная связь между приверженцами этих родственных религий здесь сохранилась ещё с тех времён, когда апостол Павел основал при местной синагоге первую христианскую общину.

Иоанн Златоуст в своих проповедях грозил суровой расплатой тем единоверцам, которые продолжали общаться с иудеями, постились вместе с ними, отмечали с ними иудейские праздники, участвовали в совместных трапезах и ходили не только в церковь, но и в синагогу.  «I.3 Знаю, что многие уважают иудеев и считают их традиции священными.  Поэтому я спешу искоренить это гибельное мнение... — обратился Иоанн к пастве в первой беседе «Против иудеев» и продолжил: — Синагога — это не только бордель и театр, но и притон разбойников и логово зверей».  Иоанн клеймил синагогу как жилище демонов, как место идолослужения, где хулят Бога и собираются христоубийцы.  Посещать синагогу — значит совершать преступление ещё большее, чем ходить в театр, учил он.

Иоанн внушал антиохийцам, что прибежищем демонов являются не только синагоги, но и сами души иудеев.  Он не раз повторял, что иудеи — христоубийцы и враги Божьи; они мерзкие и нечистые; они самые свирепые из разбойников, потому что ранят не тело, а душу.  «I.6 Следует ли обмениваться с ними приветствиями и даже простыми словами? — спросил Иоанн, и он подсказал слушателям ответ: — Напротив, не должно ли отвращаться их, как всеобщей заразы и язвы для всего мира?».  Призывы к размежеванию с иудеями казались Иоанну недостаточными.  Процитировав пророка Осию, который назвал Израиль упрямой телицей, и сославшись на Иеремию, который сравнил колено Ефремово с неукротимым тельцом, он заключил: «I.2 Хотя такие животные непригодны для работы, они годны для убоя. Именно это случилось с евреями: сделав себя негодными для работы, они стали годными только для заклания».  «Ненавижу синагогу», «ненавижу иудеев», — многократно повторял Иоанн в своих проповедях и призывал к такой же ненависти каждого.

 

383

*

Беседы «Против иудеев» побуждали легковерных не только к еврейским погромам.  Речи Иоанна сеяли вражду и ненависть ко всем иноверцам и поощряли насилие по отношению к тем христианам, которые упорствовали в желании отмечать вместе с иудеями их праздники.  Иоанн призывал паству разыскивать таких христиан и доносить на них.  Тот, кто в воинских лагерях не сообщает своим командирам о сочувствующих врагу, тот подвергает опасности всё войско, учил он.  Используя ту же военную терминологию, Иоанн продолжал:

 

I.4 Поскольку вы составляете войско Христа, то тщательно разыскивайте и разузнавайте, нет ли среди вас кого-нибудь, кто благосклонно относится к чужой вере, и сообщайте о нём, — не для того, чтобы мы убили его, как те вожди, или истязали и наказали, но для того, чтобы мы могли избавить его от заблуждения и нечестия и сделать его всецело нашим.

 

В беседах «Против иудеев» Иоанн сравнил инакомыслящих христиан с тяжелобольными людьми, которые нуждаются в срочной помощи, и тем превзошёл Августина, проявившего немалую изобретательность в сравнениях.  Эти, самые красноречивые из всех отцов церкви были почти ровесниками.  Они жили в разных концах Средиземноморья и не знали о существовании друг друга, но сходились на мысли, что отступников от учения церкви нужно вразумлять силой.  Существуют такие грехи, говорил Иоанн в беседах «Против иудеев», от которых одними увещеваниями не излечить, — для их искоренения требуются самые решительные действия.  «II.3 Как более лёгкие раны можно залечить слабодействующими лекарствами, а загноившиеся и неизлечимые, которые губят всё тело, требуют прижигания раскалённым железом, так и с грехами», — витийствовал Иоанн и тем самым торил путь к кострам инквизиции.  Доносительство на единоверцев он вменял в обязанность каждому смиренному христианину: «I.8 Сразу после того как выйдете отсюда, поспешите на эту ловлю, и пусть каждый из вас приведёт ко мне одного из таких больных».  Иоанн не освобождал от подобного, якобы богоугодного насилия никого, даже малолеток:

 

VII.6 ...Давайте возьмём наших жён, детей и домочадцев и выйдем на эту ловлю, — спасём из сетей дьявола тех, кого он подчинил своей воле. И давайте не останавливаться до тех пор, пока не сделаем всё возможное, чтобы спасти их, послушают ли они нас или нет. 

 

Одну из угроз упорствующим Иоанн завершил фразой, которую по тексту Евангелия от Матфея произнёс Понтий Пилат, демонстративно омывая руки:

 

I.8 Если среди вас, присутствующих здесь или нет, найдутся такие, которые отправятся на зрелище труб иудейских, или пойдут в синагогу, или взойдут в храм Матери, или будут участвовать в посте, или соблюдать шаббат, или совершать любой другой иудейский обряд, малый или великий, — я невиновен в крови всех вас.

 

Говоря о пролитии крови христиан, которые сочувствуют иудеям и приверженцам древних культов, Иоанн, как следует из контекста его речи, имел в виду наказание в загробном мире.  Однако нетерпеливые блюстители чистоты веры вполне могли истолковать его слова о предстоящей всем своевольникам кровавой расплате как призыв устроить им предварительный страшный суд здесь, на земле.  И такие ревнители церкви очень скоро нашлись.  Прошло совсем немного времени — и поводом к обвинению христианина в неправоверии уже могло послужить его благожелательное отношение к некрещёному человеку, а также к тому, кто понимал церковные догматы по-своему.

 

384

*

Речи святого Иоанна Златоуста, объединённые заглавием «Против иудеев», являли собой кладезь мудрости для душегубца и террориста.  Библейская заповедь «не убивай» этими проповедями упразднялась.  «IV.1 Если кто убьёт другого по воле Божьей, то это убийство лучше всякого человеколюбия.  Но если кто пощадит другого и выкажет ему большую любовь и доброту вопреки Божьей воле, то эта пощада будет преступнее всякого убийства», — заявил Иоанн.  Получалось, любой верующий мог возомнить себя карающим перстом Божьим, и чем выше он был чином в церковной иерархии, тем вернее надлежало усматривать в том насилии волю свыше.  Согласно Иоанну, истинный христианин свою любовь никак не может отделить от воинственности: «7.1 Кто не пресытился любовью ко Христу, тот никогда не пресытится сражениями против тех, кто ненавидят Христа».

 

385

*

До тех пор, пока Скрижаль не прочёл беседы Иоанна «Против иудеев», он не мог решить, какое событие, какую историческую веху следует считать началом средневековья — рубежом, отделявшим эпоху христианизации Западного мира от многовекового периода в истории, который ассоциировался у него прежде всего с подавлением инакомыслия и с массовым истреблением иноверцев.  Скрижаль увидел эту веху.  Народы Средиземноморья стали погружаться во тьму средних веков не тогда, когда толпа фанатиков-христиан зверски убила преподавателя философии Гипатию, и не тогда, когда в той же Александрии с одобрения архиепископа Кирилла начались еврейские погромы, а тремя десятилетиями ранее: когда Иоанн Златоуст, опередив Августина, провозгласил для всех фанатиков от веры благовидное оправдание любых насилий.

 

386

*

Случилось так, что в 398 году Иоанн Златоуст оказался во главе церкви самогó царь-града Константинополя.  Иоанн, беспощадный обличитель человеческих пороков, критиковал нравы даже самóй императрицы и за это, конечно, поплатился.  Высокопоставленные, но беспринципные единоверцы Иоанна приписали ему различные грехи, и патриарха отправили в ссылку.  На церковном соборе 403 года среди предъявленных ему обвинений были и порицания за то, что Иоанн проявлял недопустимую снисходительность к язычникам.

Спустя всего лишь двадцать пять лет после епископства в Константинополе Иоанна Златоуста политика церкви по отношению к инакомыслящим была уже откровенно воинственной.  В 428 году очередной константинопольский патриарх Несторий при вступлении на кафедру произнёс высокопарную речь.  По сообщению Сократа Схоластика в «Церковной истории», Несторий в обращении к императору Феодосию II с пафосом заявил: «VII.29 Дай мне, мой государь, землю, очищенную от ересей, — и я дам тебе небесное царство в награду.  Помоги мне в сокрушении еретиков — и я помогу тебе в покорении персов».  И то были не просто причудливые фигуры патетической речи Нестория.  Он ринулся преследовать неправоверных засучив рукава.  Христиан, мировоззрение которых не соответствовало церковным канонам, бросали в тюрьмы, у них конфисковывали имущество, разрушали их молитвенные дома.  Кровь иудеев к этому времени уже тоже пролилась.  Но гонения на иноверцев и еретиков только начинались.

Церковь приняла решительные меры и к тому, чтобы ограничить интересы христиан исключительно сферой культа.  Церковные писатели II–IV веков Тертуллиан, Киприан, Лактанций, Василий Великий, Кирилл Иерусалимский уже метали громы и молнии, говоря о сценических представлениях и спортивных состязаниях.  Иоанн Златоуст также сокрушался, что в дни конских скачек аудитория в его храме существенно редела, а танцующих и поющих людей он считал позорящими родной город.  Когда же император наказал антиохийцев за их буйство тем, что повелел временно закрыть в Антиохии конское ристалище и театр, Иоанн Златоуст в «Беседах о статуях» возликовал: «ХVII.2 О, если бы они никогда больше не открывались!».  Патриарх Несторий решил, что время воздыханий прошло.  Он запретил с церковной кафедры театры и концерты, пение и танцы.  Проведение спортивных состязаний отныне также не позволялось.

Так церковь перешла от проповедей и угроз к насильственным действиям.  Но запущенная однажды машина террора обладает таким коварным свойством, что набирая обороты, начинает давить и «наших» — самых что ни на есть «своих».  Под колёсами этой машины оказался не только Иоанн Златоуст.  Пострадал и Несторий.  Уже в 431 году ему пришлось удалиться в монастырь, который находился неподалёку от Антиохии.  Однако опального патриарха и там не оставили в покое: его сослали в один из отдалённых оазисов Египта, где он и умер.

Несторий пострадал не потому, что преследовал еретиков недостаточно рьяно, а потому, что сам был признан вероотступником: он запрещал называть деву Марию Богородицей, объясняя это тем, что человек не мог родить Бога.  И теперь епископы с церковных кафедр грозили анафемой каждому, кто не принесёт на сожжение богословские труды Нестория.

 

387

*

После раздумий над особенностями рубежа, который разделил две столь разные эпохи, Скрижаль увидел и перераспределение ролей между наставничеством философов и проповедничеством церкви в период этой коренной духовной ломки Западной цивилизации.  Скрижаль осознал, что начиная со времён Платона роль учителей нравственности у народов Средиземноморья принадлежала главным образом философам.  Не олимпийские боги из причудливых мифов эллинов, не жрецы древних культов, а именно философы расставляли те духовные вехи, которые служили ищущим натурам ориентирами в выборе образа жизни и в уяснении шкалы человеческих ценностей.  В середине I столетия такие же обязанности взяли на себя и христианские проповедники.  И пока делá и помыслы этих пастырей отвечали новозаветным идеалам — пока за их словами и поступками стояла прежде всего любовь к людям независимо от религиозной и национальной принадлежности человека, — учителя́ церкви с полным правом, а потому и с таким успехом, выполняли роль наставников для многих жителей Римской империи.  Однако с упрочением христианства в ранге государственной религии отцы церкви нарушили не только древнюю библейскую заповедь «не убивай», но и ту заповедь Иисуса, которая по большей части и отличала Новый Завет от Ветхого Завета.  «5.44–47 Любите ваших врагов, благословляйте проклинающих вас... — провозгласил Иисус в Нагорной проповеди по версии Матфея. — Если вы приветствуете только ваших братьев, то что в этом особенного?  Не так же ли поступают и язычники?».  Откровенно презрев наставления Иисуса и апостолов, церковь утратила моральное право учительствовать от их имени.  Фактически церковь учредила новый культ, выдав его за детище того религиозного движения, которое зародилось на земле библейских пророков, а затем усилиями апостола Павла вышло далеко за пределы Израиля.

В V веке началось моральное разложение церкви.  Когда цель миссионерства Павла была вроде бы достигнута, — когда школа христианской жизни стала обязательной почти для всего Западного мира, — уроки любви оказались замещёнными в ней уроками ненависти.  Философию же блюстители единоверия лишили права голоса и бросили в темницу.

 

388

*

В стремлении понять характерные особенности религиозной мысли Скрижаль обратил внимание на то, что христианские богословы не вступали в открытый теоретический спор ни с выдающимися греческими философами, ни с лучшими мыслителями Рима.  Более других обращался к интеллектуальному наследию античности александрийский богослов Климент.  Он часто цитировал древних философов, но серьёзной критики их учений он в своих книгах избегал.  В «Строматах» Климент объяснил это зависимостью взглядов греческих мудрецов от воззрений Сократа.  Между тем ни с Сократом, ни с Платоном он в своих трудах тоже не полемизировал.  Климент не опровергал суждения философов скорее той причине, что считал их своими единомышленниками, которые просто не смогли до конца познать истину, поскольку мир стал прозревать только с приходом Иисуса.  Кроме того, Климент был убеждён, что эллины заимствовали свою мудрость у иудеев, и потому для обретения философских знаний вполне достаточно постичь мудрость библейских пророков.

Ориген сходился с Климентом в мнении о том, что некоторые греческие философы познали Бога, насколько это было возможно в древности.  Сопоставлением убеждений этих мудрых эллинов с вероучением христиан Ориген тоже не занимался.  В труде «Против Цельса» он ограничился просто голословными заявлениями о том, что не только Иисус, но и Моисей мудрее всех философов.

Отцы церкви и богословы средневековья не разделяли взглядов Климента и Оригена о близости христианской догматики и воззрений философов.  А весь полемический запал тех церковных писателей, которые обращали свой критический взор за пределы христианского мира, был направлен главным образом на безнравственность олимпийских богов и на многобожие латинов, что не требовало от пишущих большого ума и могло казаться откровением лишь неучам.  Даже в античную эпоху подобная критика народных религий могла заинтересовать интеллектуально развитых людей не более чем рассуждения о прошлогоднем снеге.  Тем не менее христианские богословы раннего средневековья говорили о приверженцах древних культов только свысока; они как будто забывали, что в том мире, в котором человек имел свободу выбора веры, — в языческом по их определению, — существовали основательные, глубоко продуманные философские учения.  Хотя многочисленные труды древних мыслителей были хорошо известны во всех концах Римской империи, отцы церкви умалчивали о них в своих сочинениях.  Некоторые богословы это молчание объясняли, и доводы приводили разные.  Так, Иоанн Златоуст в речи «К неверующему отцу» оправдывал ограничение сферы своей критики ссылкой на апостола Павла: «2 Закон борьбы повелевает иметь дело с христианином и состязаться только с ним, а больше ничего не требует от нас: “К чему мне судить внешних?”».  Словами о неосуждении «внешних» апостол Павел в Первом послании к Коринфянам уклонялся не от критики мировоззрения приверженцев древних традиций, а от оценки нравственности нехристиан, поскольку прежде всего считал нужным исправлять пороки в среде своих братьев по вере.  Однако Иоанн Златоуст выхватил эту фразу из контекста послания Павла и выдал её за наказ не вступать в дискуссии с иноверцами.

 

389

*

На рубеже II и III веков критики христианства говорили, что оно не может быть истинным, поскольку разделилось на различные секты и погрязло в спорах.  Александрийские богословы Климент и Ориген защищали церковь от подобных обвинений.  Климент в «Строматах» перенаправлял такие упрёки в адрес самих критиков: «VII.15.89 Среди иудеев и среди известных греческих философов тоже было много школ.  И всё же вы не говорите, что надо отвергать иудаизм или философию из-за таких разногласий».  Разномыслие, заключил Климент, нельзя принимать за доказательство ложности всех взглядов, как нельзя укорять врачей за то, что каждый по-своему излечивает недуги: «VII.15.89 Врачи, принадлежащие к различным школам, имеют разные представления о природе болезней, однако это не мешает им исцелять. Найдётся ли такой больной, нуждающийся в лечении, который не обратится за помощью к врачу из-за того, что в медицине существуют различные школы?».

Богословы IV–V веков перешли от защиты христианства в наступление на систему духовных ценностей античности.  Василий Великий и Августин уже трактовали отсутствие единомыслия между философскими школами как доказательство неправоты всех философов.  Василий высказался об этом в «Шестодневе»: «1.2 Эллинские мудрецы много рассуждали о природе, но ни одно из их учений не осталось прочным и непоколебимым; каждое всегда ниспровергалось последующим. Поэтому нам нет и нужды обличать их; они самодостаточны для уничтожения друг для друга».

По убеждению самых авторитетных богословов, истина была уже найдена: она заключалась в догматах христианской веры.  Проблема для церкви состояла лишь в том, что лучшие её умы определяли эти догматы по-разному.  Но похоже наличие разногласий служило теперь для иерархов доказательством ложности воззрений исключительно некрещёных людей.

 

390

*

Когда церковь оказалась в роли одного из институтов государственной власти, определять истину её высшим чиновникам стало гораздо легче: положения веры принимались на соборах простым большинством голосов, и все решения таких представительных собраний объявлялись нерушимыми.  Однако накал богословских баталий не утихал — и вопреки всем категорическим запрещениям, очередной вселенский собор изменял догматические формулы предыдущего.  Кроме того, над церковью стояла другая сила, которая считала себя вправе отменять постановления даже большинства епископов: истину в последней инстанции диктовала светская власть.  Так, в 448 году император Феодосий II своим указом осудил вероопределение 433 года, а истинным признал символ веры, принятый в 325 году на Первом Вселенском соборе в Никее.  Но императоры тоже умирают.  Скончался и Феодосий II.  Новое правительство императора Маркиана посчитало, что истина в вопросах веры всё ещё не найдена, — и в 451 году был созван очередной церковный собор, в Халкидоне.  Съехавшиеся на него архиереи в очередной раз нарушили запрет пересматривать решения предыдущих соборов и составили новое вероопределение.  После окончания этого собора, известного как Четвёртый Вселенский, император Маркиан уверенно заявил: «Пусть замолкнут теперь всякие споры профанов.  Только совсем нечестивый может претендовать на право личного мнения по вопросу, о котором подали свой утвердительный голос столько духовных особ...  А кто ставит под сомнение решение самогó вселенского собора и продолжает поднимать вопросы, когда истина уже найдена, тот явно ищет обмана».  Но как вскоре выяснилось, убеждение императора Маркиана в том, что истина найдена и что богословские споры наконец утихнут, оказалось просто очередным заблуждением.

 

391

*

Скрижаль хотел найти некий объективный показатель, который помог бы ему проследить за движением религиозной мысли в течение тех столетий, когда христианство находилось в поисках правоверия.  Он знал, что до конца IV века главным поводом для смут в церкви являлась тема отношений между лицами Троицы.  Эти разногласия, не теряя своего накала, перешли затем в дебаты о двух природах в Иисусе Христе: человеческой и божественной.  И Скрижаль рассудил, что история богословских споров и их результат наиболее объективно и лаконично должны быть отражены именно в тех формулах вероисповедания, которые от собора к собору менялись.  Эти определения явились плодом долгой и жаркой борьбы мнений самых авторитетных умов церкви.  Каждое слово в этих небольших по размеру текстах, прежде чем попало на своё место, подвергалось всестороннему анализу и критике, а за некоторыми из них стояли многие покалеченные судьбы, страдания и даже кровь.  Скрижаль решил найти эти тексты и сопоставить их.

 

392

*

В работе Первого Вселенского собора, который проходил в 325 году в Никее, участвовали около трёхсот епископов.  Большинством голосов они приняли вероопределение, известное как Никейское.  Скрижаль переписал его полностью:

 

Веруем в Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого. И в Единого Господа Иисуса Христа, Сына Бога, рождённого от Отца, Единородного, то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рождённого, несотворённого, единосущного Отцу, через Которого всё произошло как на небе, так и на земле, ради нас людей и ради нашего спасения сошедшего и воплотившегося, вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, восшедшего на небеса и грядущего судить живых и мёртвых. И в Святого Духа.

 

В этом русскоязычном варианте вероопределения Скрижаль насчитал без предлогов и союзов 59 слов: 9 — о Боге Отце, 48 — об Иисусе, 2 — о Святом Духе.  В 381 году символ веры был несколько расширен.  В нем стало на одно слово больше о Боге Отце, на 17 слов больше об Иисусе и на 12 — о Святом Духе.

Формулировка исповедания, принятая в 433 году, вскоре после Третьего Вселенского собора в Эфесе, состояла из 102 слов; из них 5 — о деве Марии во фразе: «мы исповедуем Святую Деву — Богородицей», а все остальные, то есть 97, — об Иисусе.  Прилагательное «Божий» в словах «Сын Божий» и дважды упомянутое слово «Отец» в словосочетаниях «рождённый по Божеству от Отца» и «единосущный Отцу» Скрижаль посчитал относящимися к Иисусу.  Результат этой арифметики озадачивал.  Получалось, святые отцы в 433 году решили, что Бог Отец, для признания благодеяний которого церковь в предыдущем веке нашла девять слов, на самом деле имеет к христианской вере только косвенное отношение.  О третьем же лице Троицы, о Святом Духе, иерархи забыли напрочь.

 

393

*

Разыскивая вероопределение следующего собора, Четвёртого Вселенского, Скрижаль гадал, исправил ли очередной форум столь немыслимую, кричащую оплошность 433 года.  Эту забывчивость о Боге Творце и о Святом Духе Скрижаль склонен был отнести на счёт какого-то странного недоразумения.  Главной причиной этого промаха он счёл то, что исповедание 433 года архиереи подписали под давлением императора, который стремился примирить враждовавшие между собой богословские партии.  Однако Скрижаль понял, что ошибся.

Четвёртый Вселенский собор состоялся в 451 году в Халкидоне, куда съехались свыше пятисот представителей высшего духовенства.  Большинство из них одобрили новую формулу веры: под ней поставили свои подписи 355 участников собора.  В Халкидонском вероопределении Скрижаль насчитал 113 слов, и все они были об Иисусе.  Слово «Отец» встречается здесь дважды во фразах: «единосущный Отцу» и «рождённый от Отца».  Дева Мария также упомянута только в контексте об Иисусе: «рождённым... по человечеству из Марии Девы Богородицы».  О Святом Духе — по-прежнему ни слова.

Скрижаль недоумевал.  Догмат о равной значимости всех ипостасей Троицы стоил церкви трёх веков борьбы с еретиками — борьбы до смертоубийства.  Но к середине V века равночестие лиц Троицы уже, похоже, никого не интересовало.  Все богословские споры вращались теперь вокруг вопроса о соотношении двух природ в распятом на кресте Богочеловеке.

После такого математического подхода к изучению церковной истории Скрижаль не мог избавиться от мысли, что вместе с ушатами грязи, которыми враждующие между собой христианские партии в течение нескольких веков обливали одна другую, они выплеснули и ребёнка.

Обидно за Бога, подумал Скрижаль и улыбнулся.  Эта курьёзная мысль увела его ещё дальше.  Если Афанасий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Василий Великий и Августин, перешедшие к тому времени в мир иной, узнали там, на небесах, о формулах христианского вероисповедания, принятых церковью в V веке, они, должно быть, на очередном Небесном соборе провозгласили анафему всем иерархам, которые подписали Халкидонское вероопределение.

 

394

*

Культ Иисуса Христа, учреждённый церковью, по сути мало чем отличался от почитания богочеловека-фараона в Древнем Египте и от чествования монарха — Сына Неба — в Древнем Китае.  Разница между предыдущим государственным культом Римской империи, установленным в честь богочеловека-императора, и новым — поклонением распятому Сыну Божьему — была тоже лишь в несущественном: в названиях, в иерархии священнослужителей и в ритуалах.  В главном же, в природе явлений, эти и подобные религиозные традиции отражали общую для простонародья склонность творить себе кумиров, обожествлять неординарных людей.

 

395

*

В поисках разъяснений метаморфозы с текстами символа веры Скрижаль нашёл только суждение Фомы Аквинского.  В «Сумме Теологии» Фома уверял, что вероопределения, принятые на вселенских соборах, начиная со Второго, только разъясняли и дополняли первый символ веры, принятый в 325 году Никее.  Но сказанное Фомой не убедило Скрижаля.  Усилия этого просвещённого учителя церкви были продиктованы не побуждением правдиво отразить действительный ход исторических событий, а стремлением как-то оправдать случившееся.

 

396

*

В трудах отцов церкви Скрижаль подметил ещё одну особенность догматической мысли.  Стремясь убедить читателей в истинности постулатов веры, богословы приносят в жертву здравый смысл или прибегают к ухищрениям.  В лучшем случае — когда писатель, убеждённый в правоте религиозных догматов, не кривит душой сознательно, — он оправдывает положения веры полагаясь на суждения авторитетов или народные сказания.  Так, Ориген обосновывал реальность грядущего воскресения мёртвых якобы существующими в природе метаморфозами, в частности — происхождением змей из мёртвых человеческих тел.  А в подтверждение того, что рождение Иисуса от девственницы не выходит за рамки возможного, Ориген, а за ним и Василий Великий, сообщали о самках животных и птиц, которые для зачатия не имеют нужды в совокуплении с самцами.  Августин в доказательство реальности вечных мучений грешников в пламени ада пересказал слухи о живущей в огне саламандре, а подтверждение догмата о рождении Иисуса от девственницы нашёл в сообщениях о бессемянном зачатии кобыл от ветра.

Отстаивая достоверность чудес, освящённых культом, человек с догматическим мышлением зачастую готов идти сколь угодно далеко, чтобы представить ложным или нуждающимся в особом толковании всё то, что противоречит постулатам его веры.  Такие рьяные защитники сакральных преданий могут утверждать, что слово «чёрный» следует понимать как «белый», а порой преступают границы не только здравого смысла, но и нравственности.

Василий Великий в «Гомилии на Святое Рождество Христово» попытался сгладить противоречие между догматом о непорочности Марии и текстом Евангелия от Матфея, для чего продемонстрировал чудеса изворотливости.  Он заявил, что Иосиф не совокуплялся с Марией даже после рождения Иисуса.  Василий сначала привёл фразу из Евангелия от Матфея об отношениях между Иосифом и его супругой: «1.25 И он не знал её до тех пор, пока она не родила сына, своего первенца», а затем он стал уверять читателя, что Мария оставалась девственницей и после рождения Иисуса.  Доказывая это, Василий, попрал нормы языка и прибегнул к логике, уместной только в мире абсурда.  «5 ...Выражение “до тех пор”, — пояснил он, — часто может обозначать некоторый ограниченный период времени, но на самом деле оно указывает на бесконечность».  То есть оборот «до тех пор, пока» в словах Матфея об интимных отношениях между Иосифом и Марией означает по Василию то же самое, что слово «никогда».  Святой отец упустил, что при таком лукавом истолковании этого, однозначного, сообщения Матфея отодвигается в бесконечность — в «никогда» — и само рождение Иисуса.

 

397

*

Это ухищрение Василия в «Гомилии на Святое Рождество Христово» чем-то напомнило Скрижалю известные парадоксы философа Зенона из Элеи.  Согласно одному из них, летящая стрела стоит на месте, а согласно другому, бегущий Ахилл никогда не догонит черепаху, которая стартовала чуть раньше него.  Однако между этими остроумными головоломками Зенона и неуклюжими оговорками Василия была огромная разница.  Парадоксы философа из Элеи побуждали человека пошевелить мозгами, потому что каждый понимает: и стрела летит, и быстроногий Ахилл перегонит черепаху, тогда как христианский пастырь вполне серьёзно рассчитывал на то, что доверчивые читатели примут его открытие за вполне убедительное доказательство вечной девственности Марии.

Скрижаль не помнил в Евангелие от Матфея процитированной Василием фразы о сексуальных отношениях между Иосифом и Марией — и он заглянул в стереотипное издание славянской Библии, вышедшей в полном объёме только в 1876 году.  Приведённый Василием стих оказался в ней разбитым на два предложения и звучал иначе: «1.25 И не знал Её. Наконец Она родила Сына Своего первенца».  Найдя самый древний из сохранившихся переводов Евангелия от Матфея — перевод с текста утраченного оригинала на греческий язык, — Скрижаль убедился, что там действительно сказано: «Иосиф не знал её, пока она не родила сына».  И во всех авторитетных англоязычных изданиях Библии он обнаружил именно такой перевод этого стиха, совпадающий с процитированным Василием.

Таким образом Скрижаль выявил ещё один способ, которым церковь укрепляла веру паствы в истинность её постулатов.  Святой Василий, должно быть, изрядно поломал голову, чтобы как-то объяснить противоречие между церковным преданием о девственности Богородицы и буквой евангелия.  Пытаясь своими филологическими изысканиями ввести читателей в заблуждение, он всё-таки не отнимал у них право самим судить о справедливости его рассуждений.  Братья же славяне спустя много веков решили устранить возможные сомнения в девственности Марии с помощью откровенного подлога: они просто перевели священный текст на родной язык так, чтобы не смущать правоверных.

 

398

*

Приказ императора Юстиниана в 529 году о закрытии философской школы в Афинах явился логическим завершением процесса девальвации знаний в системе ценностей нового, христианского, мира.  Церковь добилась своего: понятие образованности свелось в конце концов к памятованию текстов Священного Писания, а истинной верой по меркам иерархов оказалась набожность простолюдинов.  С закрытием философских школ всё меньше оставалось интеллектуалов, способных видеть мир во всей его полноте.  Так светская власть, исполняя волю блюстителей чистоты веры, срубила то древо знаний, плодами которого в течение нескольких столетий питались самые талантливые церковные умы.  И решающая роль в уничижении культурного наследия античности принадлежала именно этим, наиболее образованным и авторитетным из богословов.  Развив свои способности благодаря любознательности и усердию в освоении этого интеллектуального достояния, они порицали пытливость в пастве.

Тому, что познание представлялось богословам чем-то греховным, немало способствовала библейская история об Адаме и Еве, вкусивших плод с запретного древа.  Отцы церкви свято верили каждому слову библейских книг и потому учили, что первые люди, которых Бог поселил в раю для наслаждения вечной жизнью, оказались неблагодарными и совершили великий грех.  «45.28 ...Мы не соблюли поста, будучи побеждены Древом Познания», — высказался Григорий Богослов в речи «На святую Пасху».

При всём искреннем расположении Скрижаля к библейским текстам он понимал, что сюжет из Книги Бытия, согласно которому Бог покарал Адама и Еву за любопытство, представлял миропорядок в искажённом виде.  Стремление к познанию сути добра и зла представлялось Скрижалю естественным стремлением человека.  Если бы он оказался перед выбором: вкусить плод от Древа Жизни, чтобы существовать вечно, но при этом находиться в полном неведении относительно законов мира, или же вкусить плод с Древа Познания добра и зла и тем самым получить на какое-то время возможность понять суть и высшее предназначение жизни, он без колебаний выбрал бы познание.  Конечность отпущенных на земле дней, связанная с таким выбором, его бы не остановила.  В этом смысле он видел себя духовным сыном Адама и Евы, как представлены эти литературные герои в Книге Бытия.  В этой библейской легенде они вовсе не обманули того, кто назван в ней Богом, — прародители человечества не давали обещание не есть запретные плоды, — но сам главный герой сюжета, Бог, показан злым и коварным, потому что создал первых людей такими пытливыми, а потом наказал их за любопытство.

Скрижаль никак не мог согласиться с положением христианской догматики, согласно которому библейские персонажи Адам и Ева совершили великий грех.  Стремление высших носителей разума к постижению действительности — и к познанию природы добра и зла в частности — является неотъемлемой составляющей законов мира, понимал он.  А коль так, то христианский догмат искупления во многом терял под собой основание, потому что в смерти Иисуса как расплате за первородный грех — за правдоискательство Адама и Евы — не было нужды.

Скрижаль понимал, что его мысли могли показаться многим верующим кощунственными, но он действительно смотрел на мир иначе.  Он полагал, что библейские слова о плодах познания — фразу, которую в Книге Бытия произносит Змей, — уместней было бы отнести к внутренней речи самого Творца: «3.4–5 Нет, вы не умрёте, но Бог знает, что в день, в который вы отведаете их, откроются ваши глаза, и вы будете как боги, знающие добро и зло».

 

399

*

Бросив взгляд на рекламные плакаты, висевшие в вагоне метро, Скрижаль надолго задержал внимание на одном из них, который гласил: Be more Jewish: believe in Jesus — «Будь ещё больше евреем: верь в Иисуса».

   

400

*

Труды отцов церкви оказались для Скрижаля довольно скучным чтением.  Порой он делал над собой усилия, чтобы добраться до последней страницы очередного унылого сочинения.  И с каждым проштудированным томом его и без того слабая надежда встретить глубокие философские мысли таяла.

То, что чтение богословских книг является утомительным занятием, понимали, похоже, и сами христианские пастыри.  «8 Я надеюсь, что в сказанном мной найдётся что-то полезное, а если нет, то занимая вас здесь, я по крайней мере не даю вам грешить, — пишет Василий Великий в «Шестодневе». — Таким образом, чем дольше я буду держать вас, тем дольше вы не находитесь на пути зла».  Из этих слов следует, что Василий не только был убеждён в склонности своих читателей к греху.  Его признание звучит так, будто кроме «Бесед на Шестоднев» и богословской литературы, другой не существовало.  Скорей всего, в чтении некрещёных писателей Василий видел опасное искушение, влекущее на упомянутую им дорогу грехов и зла.

Современники Василия располагали богатым выбором очень интересных книг, которые оставила им античность: церковь к тому времени ещё не успела уничтожить вредное с её точки зрения наследие прошлого.  Скрижаль часто испытывал душевную боль от этой невосполнимой утраты человечества, но выбор у него всё же был.  И он спешил теперь познакомиться с теми сочинениями, в которых интересные философские мысли действительно присутствовали.






____________________


Читать следующую главу


Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»


На главную страницу