Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 4. Философские искания в эпоху Возрождения. Гуманисты Италии

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

 

 

 

 

 

Философские искания в эпоху Возрождения. Гуманисты Италии.

Духовное возрождение Западной цивилизации началось в Италии в середине XIV столетия. Новое мировоззрение, в центре которого стоит человек со всеми его интересами, переживаниями и огромным творческим потенциалом, сформировалось прежде всего благодаря талантливым флорентийцам и людям, чья судьба была тесно связана с Флоренцией.

В сочинениях Петрарки, Боккаччо и близких им по духу одарённых итальянцев мир отразился в новом для средневековья свете. Вопреки поучениям идеологов церкви о тщете земного существования, гуманисты видели в жизни глубокий смысл. Они верили в неограниченные возможности человека, искали пути построения справедливого общества и зачастую сами являлись видными политиками. Гуманистов отличала жажда знаний; они подавали пример веротерпимости и смело говорили о своих убеждениях.

Характерными особенностями интеллектуальных стремлений этой эпохи были поиски и переводы трудов древних авторов, изучение наследия античности, неприятие схоластики и рост индивидуализма.

 

192

*

Одним из открытий, которые Скрижаль сделал для себя за изучением истории философских исканий в эпоху Возрождения, оказалось то, что существует географическая точка, город, где сформировалось новое для средневековой Европы миропонимание.  Познакомившись с историей Флоренции, он увидел, что появление здесь политически активных людей, которые открыто высказывали свои взгляды и были увлечены идеалами античности, оказалось вполне закономерным.  Скрижаль понимал и то, что эволюция духа вполне могла сделать и другой выбор: первый прорыв тех задатков, которые церковь подавила в жителях Западной Европы, мог случиться и в другом италийском городе.  Вникая в прошлое Флоренции, Скрижаль невольно вспоминал про неспокойные и необыкновенно щедрые на таланты Афины V столетия античной эры.  Из популярной и научной литературы следовало и то, что сравнение предвозрожденческой Флоренции с древними Афинами было уже избитым.

 

193

*

В течение веков политического бесправия и духовной несвободы, которые пережили все христианские народы, итальянцы не только не забывали о великом прошлом своей родины, но и не теряли надежд возродить славные традиции предков.  Патриоты этой раздробленной, раздираемой враждующими силами страны прежде всего уповали на установление государственности, которая обеспечивала бы главенство законов, баланс интересов разных слоёв общества и взаимное уважение между гражданами всех сословий.  Эти надежды не ограничивались мечтаниями.  В ХI–ХII веках жители ряда городов Италии добились самоуправления.  Не первая, но наиболее дерзкая попытка итальянцев восстановить республиканские институты, которые некогда принесли мировую славу и могущество Древнему Риму, произошла в 1143 году и была предпринята в самóм Риме.  Жители города решили тогда избавиться от единоличного господства пап и провозгласили Рим независимой республикой.  Папа Луций II не допускал мысли о возможности потерять светскую власть над столицей своего государства.  Он попытался подавить восстание с помощью военной силы, но был убит, и Римская республика просуществовала в течение более двадцати лет.

 

194

*

Формирование республиканских институтов во Флоренции началось в 1115 году, а реорганизация структур власти происходила на протяжении всего ХII века.  Этот период становления республики сопровождался борьбой партий и столкновением взаимоисключающих интересов граждан, однако обошлось без революций и гражданских войн.  Во Флоренции сформировались политически сильные и финансово обеспеченные промышленные коллегии.  Главными из этих многочисленных ремесленных цехов были сообщества суконщиков, ткачей, производителей шёлковых материй, скорняков, меховщиков, аптекарей, врачей, судей, нотариусов и юристов.  К концу ХII века Флоренция стала крупным торговым центром, а деловые связи флорентийских купцов простирались уже далеко за пределы Италии.

ХIII век во Флоренции прошёл в борьбе между гвельфами — сторонниками папы — и гибеллинами, которые были приверженцами императора и противниками папства.  Эта борьба, порой беспощадная, сопровождалась репрессиями, изгнаниями и конфискацией имущества побеждённых, но она не помешала ни дальнейшему экономическому развитию республики, ни демократизации институтов государственной власти.  О том, что флорентийцы не изменили принципам народовластия, свидетельствует освобождение крестьян от крепостной зависимости на всей территории республики, осуществлённое в 1289 году.  В отличие от жителей древних Афин, которые достигли выдающихся успехов на разных поприщах во многом благодаря труду рабов, малая родина гуманистов эпохи Возрождения обязана своей славой только личным усилиям её граждан.

Желание флорентийцев возродить традиции предков не ограничивалось заимствованием опыта в управлении государством.  Образованные люди живо интересовались богатым культурным наследием Древнего Рима.  Становление демократических свобод во Флоренции часто нарушалось в партийных схватках, но жители города достигли материального благополучия, и это высвободило их творческие силы.  После полуторавекового независимого развития республики, в 1265 году, во Флоренции родился Данте Алигьери.

 

195

*

Отец и мать Данте были коренными флорентийцами среднего достатка.  Данте учился в схоластической школе, но полученные знания его не удовлетворили.  Он самостоятельно изучал историю, читал сочинения древнеримских поэтов, вникал в труды древнегреческих и арабских философов, интересовался естественными науками, увлекался поэзией и живописью.  В возрасте восемнадцати лет Данте влюбился в сверстницу.  Её звали Беатриче.  Она была замужней женщиной.  Любовь занимала все помыслы молодого поэта, но осталась безответной.  В 1290 году Беатриче умерла.  Данте вскоре женился, но продолжал писать стихи об ушедшей возлюбленной.  Свои чувства к ней он передал в сонетах и прозой в книге, которая называлась «Новая жизнь».

Скрижаль почему-то ожидал увидеть в этом сборнике незаурядные стихи, но обнаружил, что самолюбование автора отодвинуло его переживания на второй план, да и сами чувства переданы вычурно — строчками, которые не задевают за живое.  Сонеты, вошедшие в «Новую жизнь», мало чем отличались от популярных песен сицилийской школы поэзии, сочинений трубадуров и нового для стихотворцев Италии высокопарного стиля любовной лирики.

Данте активно участвовал в политической жизни Флоренции.  Он занимал высокие административные должности, а в 1300 году был избран в коллегию шести приоров — высший исполнительный орган республики.  Правящая в то время во Флоренции партия гвельфов разделилась на два враждующих между собой лагеря: белых — сторонников примирения с гибеллинами и чёрных — радикально настроенных приверженцев Римской курии.  Папа Бонифаций VIII с целью укрепить своё влияние на италийских землях и в Сицилийском королевстве призвал в Италию завоевателя — Карла Валуа.  В 1301 году воины Карла изгнали из Флоренции белых гвельфов.  Данте оказался в числе тех, кого новые власти республики приговорили к смерти.  Жизнь ему спасло лишь то, что в день разгрома правящей партии он не был в городе.

Данте больше не вернулся во Флоренцию.  «I.III.4 ...Я странствовал как чужак, почти что нищий, практически по всем пределам, куда распространилась наша родная речь, показывая против воли рану, которую нанесла мне судьба и за которую столь часто несправедливо упрекают самогó раненого», — сказал он о себе в трактате «Пир».  Скрижаль понял, что поэтом с мировым именем Данте сделали скитания и любовь к страдающей от междоусобиц родине — любовь, проникнутая незатихающей болью.

В 1312 или 1313 году Данте закончил трактат «О монархии», в котором утверждал, что римских епископов необходимо лишить светской власти.  Для обеспечения всеобщего мира все народы должны объединиться в одно государство во главе с императором, считал он.  Итог сказанному Данте подвёл в последней главе книги: «III.16 Человеку необходимо двойное руководство в соответствии с двумя целями, а именно, со стороны верховного первосвященника, чтобы вести человечество к вечной жизни, и со стороны императора, чтобы направлять человечество в соответствии с философскими наставлениями».  В 1329 году, когда Данте уже не было в живых, легат папы Иоанна XXII в Северной Италии публично сжёг трактат «О монархии» как содержащий ересь, а в XVI веке католическая церковь внесла это сочинение в Индекс запрещённых книг.

 

196

*

Данте прожил пятьдесят шесть лет.  Самый известный свой труд, «Комедию», он завершил незадолго до смерти.  Впоследствии за этой поэмой закрепилось название «Божественная комедия».  В ней звучит голос человека, прошедшего тяжёлые испытания и закалённого жизнью.  В строгих, точных, экспрессивных и богатых образностью стихах этой поэмы Скрижаль не увидел ничего общего со слащавым театральным драматизмом «Новой жизни».

Мифы и литературные произведения, герои которых отправляются в загробное царство, были известны у разных народов ещё в далёком прошлом.  Жителей Древнего мира с его многими религиозными культами и терпимостью к иноверцам вряд ли можно было удивить стихами о загробном существовании.  Но в эпоху строгого единоверия поэтическое вторжение мирянина Данте в сферу церковной догматики явилось для христианской Европы дерзким новаторством.

Литературный герой «Комедии» — не вымышленный персонаж, не легендарный муж, а сам автор, простой смертный — проходит все круги ада, чистилища и рая.  Христианин, правоверный католик Данте замахнулся на то, чего не позволяли себе даже идеологи церкви: он рассказал о строении потустороннего мира, о том, кто претерпевает муки в аду и за что, кто вознесён на небеса и за какие заслуги.  При этом Данте резко раскритиковал многих пап, поместил их не только в чистилище, но и в ад.  А в конце своего поэтического восхождения из глубин преисподней к высотам рая герой пообщался с апостолами, лицезрел деву Марию, ангелов и даже увидел вечный свет, идущий от самогó Бога.

 

197

*

«Божественная комедия» произвела на Скрижаля противоречивое впечатление.  Он видел, что наряду с грандиозностью замысла, эрудицией автора, и тем прорывом, который Данте совершил в преобразовании поэтической речи в мощную универсальную силу, поэма во многом носит местечковый характер.  Перегруженность политическими разборками зачастую делает её повествование затянутым, скучным, ничего не дающим ни уму ни сердцу.  Если верить сказанному в «Комедии», то выходило, что Флоренция — чуть ли не центр вселенной или по крайней мере герой поэмы посетил только те филиалы загробного мира, в которых обретаются главным образом дýши недавно умерших жителей Флоренции и близлежащих городов.  Скрижаль даже подозревал, что одним из главных стремлений, которые подвигли Данте на создание этой поэмы, было желание свести счёты хотя бы на литературном поприще с политическими противниками и личными врагами.  Одним из самых ярких эпизодов, свидетельствующих о том, что Данте переполняла ненависть к ним, была сцена, в которой его литературный двойник переступал в аду через головы грешников и случайно ударил в висок одного из них.  Герой столь страстно захотел узнать, кого он задел, что начал пытать ушибленного: кто такой, и рвал ему волосы; терзал так, что нечестивец, мучившийся в аду, завыл от боли.  И только когда кто-то окликнул этого страдальца по имени, герой понял, что перед ним тот самый предатель, из-за которого флорентийские гвельфы в 1260 году потерпели поражение от гибеллинов.

О мировоззрении Данте Скрижаль мог судить по тому, кто в «Божественной комедии» представлен в потустороннем мире обречённым на муки, а кто блаженствующим.  Среди страдающих в шестом круге ада, где грешникам назначены суровые наказания и где якобы пребывают еретики, изнывает Эпикур и его единомышленники; там же изнемогает германский император Фридрих II, боровшийся с папством.  В аду, если верить Данте, находится и папа Целестин V — тот самый старец, который отрёкся от престола, когда понял, чего требуют от него порядки, установленные в Римской курии.  В первом, наименее тягостном для грешников, кругу ада влачат существование все древнегреческие философы, начиная от Сократа, Платона и Аристотеля; там же томятся древнеримские и арабские философы, а также все выдающиеся люди Древнего мира: они страдают за то, что не были христианами.  При этом в раю у Данте благоденствуют такие одиозные личности, как византийский император — тиран и убийца — Юстиниан, епископ тулузский Фолькет, который жестоко преследовал альбигойцев, и вдохновитель крестовых походов Бернард Клервоский.

На все недоумённые вопросы Скрижаля Данте вполне мог бы ответить: это моё сочинение; как хочу — так и размещаю моих героев.  И Скрижаль признал бы, что Данте прав.  Дерзость этого флорентийского поэта, который отважился судить о посмертной участи людей не считаясь с точкой зрения церкви и даже отправил в ад кардиналов и пап, побуждала интеллектуалов к спорам о том, что происходит в потустороннем мире.  Прочитав эту грандиозную поэму, Скрижаль осознал, сколь богатую пищу для ума она дала современникам Данте и последующим поколениям.

 

198

*

Скрижаль сказал себе, что нельзя проводить столько времени в постели, пора и о душе подумать.  И в ближайший выходной день он пригласил Аню в Метрополитен-музей.

Он бывал в этих залах не раз.  Но теперь художественные богатства музея как-то не очень его впечатляли.  Прохаживаясь вдвоём по полупустым залам, они и то и дело, как подростки‚ прижимались друг к другу, останавливались около экспонатов, которые стояли подальше от людских глаз, обнимались и испытывали мучительное томление от невозможной прямо здесь, в музее, близости.

Они обошли залы древнегреческого искусства и картинные галереи, после чего вышли из музея.  Завернув в Центральный парк, они улеглись на траве, невдалеке от большой раскидистой ели.

— Я львица, — сказала Аня, когда отдышалась от их долгого поцелуя. — Мне надо жить на природе...

— Если будешь ходить здесь голой, тебя арестуют, — ухмыльнулся Скрижаль.

— А я хочу тебя прямо здесь, — серьёзно заявила она.

— Здесь людей многовато, — будто раздумывая, заметил он.

— А мы закроем глаза и останемся одни, — предложила Аня.

Скрижалю нечего было возразить.

Они полежали в обнимку на траве ещё немного и пошли в сторону метро.  Дорога занимала около часа, и они решили, что так далеко от дома больше не уезжают.

 

199

*

До встречи с Леной в Израиле сексуальные отношения не играли в жизни Скрижаля существенной роли.  Его близость с женой сошла на нет лет за пять до их развода, а связей на стороне он не искал.  Оставшись один, он допускал, что может познакомиться с женщиной, которую полюбит и с которой проживёт до конца дней.  Где-то в глубине души у него теплилась надежда на такую встречу.  И всё же круг его интересов лежал исключительно в сфере духа.  Но с тех пор как знакомство с Леной разбудило в нём мужчину, требовательный и довольно нахальный постоялец, который прежде не вносил разлад во внутренний мир, порой отказывался возвращаться на прежнее место, в спячку.  Теперь же, после встречи с Аней, этот сексуально озабоченный мужчина не просто дождался своего часа; он торжествовал.

Скрижаль понимал: страсть между ним и Аней вспыхнула с такой безудержной силой потому, что оба они долго, из года в год, подавляли в себе естественные потребности тела, не знали интимной близости.  Обе крайности — многолетнее воздержание и неуёмное половое влечение — обременительны, говорил он себе; душа и плоть должны жить между собой в согласии.  Однако эти умствования помогали так же, как помогли бы наступлению затишья попытки увещевать бурю в грозовой день.

 

200

*

Ещё одним интеллектуальным порывом, который способствовал пробуждению христианской Европы от многовекового духовного забытья, стало творчество Франческо Петрарки.  Его родители жили во Флоренции.  Сам же он появился на свет не здесь лишь потому, что его отец, так же как Данте, разделял взгляды белых гвельфов и после государственного переворота, в 1302 году, вынужден был покинуть город.  Вместе с другими беженцами он остановился в Ареццо, расположенном в восьмидесяти километрах от Флоренции; здесь два года спустя и родился Франческо Петрарка.  В 1312 году после скитаний по городам Северной Италии семья перебралась на юг Франции, в Авиньон, где тогда находилась Папская курия и где образовалась большая колония из беглых флорентийцев.  Глава семьи, Пьетро Петрарка, был нотариусом, а близость к Папскому двору сулила заработок людям самых разных профессий.  Таким образом Франческо Петрарка, так же как Данте, жил в эмиграции.

 

201

*

За чтением «Канцоньере» — «Книги песен» — Скрижаль пожалел, что его встреча с Петраркой не случилась раньше.  Его не только тронула искренность и глубина чувств, талантливо запечатлённых в стихах Петрарки, но он понял и роль, которую этот гениальный итальянский поэт сыграл в духовном возрождении Западного мира.

 

202

*

Франческо Петрарка встретил Лауру апрельским днём 1327 года на пасхальной мессе в одной из церквей Авиньона. Чувство, вспыхнувшее в груди двадцатитрёхлетнего священника, оказалось безответным: замужняя и многодетная Лаура осталась к нему холодна.  Однако с тех пор в течение двадцати одного года, пока она жила, а затем на протяжении ещё десяти лет после её смерти Петрарка сочинял стихи, в которых воспевал свою возлюбленную и горевал из-за невозможности быть с ней.

Любовь к Лауре поглощала все его помыслы.  День первой встречи с Лаурой Петрарка называл днём потери свободы — днём, когда он попал в лабиринт, из которого не выбраться.  С того главного в его жизни дня весь мир виделся ему преломлённым через призму неразделённого чувства.  Восхищения любимой в его «Книге песен» неотделимы от стенаний, идущих от острой, неотпускающей боли.  Петрарка величает Лауру своей госпожой, светилом, лучшим из солнц, сокровищем, божеством, царицей своего сердца, но вместе с тем называет и врагиней, и тираном; а своё влечение к ней — злом, роковой ошибкой и даже бедой.  Он сравнивает себя со смертельно раненым и убегающим зверем, которому стрела в боку приносит нестерпимые муки.  Настроения сонетов Петрарки простираются чуть ли не от обожествления любимой до желания отомстить ей за причиняемые страдания.  О слезах он говорит гораздо чаще, чем восхищается милой; его поэтическая исповедь то и дело звучит как безнадёжная жалоба на изнеможение от любви. То, что он имел двоих детей от других женщин, не помогло ему побороть болезненную страсть к Лауре.

 

203

*

Сонеты «Книги песен», написанные на итальянском языке, Петрарка продолжал править на протяжении всей жизни.  И всё же главными своими трудами он считал стихи и трактаты на латыни.  В автобиографической работе с громким названием «Письмо к потомкам», где он рассказал о своей жизни начиная с самого раннего детства, нет даже упоминаний ни о Лауре, ни о посвящённых ей сонетах.  Тем не менее именно «Книга песен» принесла Петрарке славу.  Его проникновенные стихи о глубоко личном чувстве всколыхнули сердца современников.

В одном из трёхсот пятидесяти писем, которые составили книгу под названием «Письма о повседневных делах», Петрарка посетовал другу на охватившую всех манию сочинительства.  Говоря о том, что литераторы появились повсюду и во множестве, он признал в этом свою вину:

 

ХIII.7 На скольких, по-твоему, людей перекинулаcь от меня эта болезнь? В древности люди достаточно редко писали стихи. Но теперь непишущих нет, и лишь немногие сочиняют что-то другое. [...] Ежедневно на мою голову льётся поток писем со стихами из всех концов нашей земли. Мало того, меня захлёстывают потоки писем не только из Франции, но из Греции, из Германии, из Англии. Я даже о своей работе не могу судить, но должен оценивать труды других. Если отвечать на каждое письмо, буду самый занятый из всех смертных. [...] Плотники, суконщики, земледельцы, забрасывают орудия своего труда, чтобы беседовать с музами и Аполлоном. Невозможно сказать, как далеко распространилась эта чума, которой недавно болели лишь немногие.

 

Подосадовав далее, что именно он спровоцировал появление множества графоманов, Петрарка корил себя за пробуждённую им в людях тягу к сочинительству: «...Меня мучит совесть, ведь по большей части именно я виновен в появлении этого литературного безумия, в том, что ввёл в заблуждение других своим примером...».  Он закончил письмо словами: «Если этот недуг распространится, дело кончено: пастухов, рыбаков, охотников, пахарей — всех увлечёт, и даже коровы замычат сонетами».

Петрарка не был первым по времени известным автором любовной лирики в средневековом христианском мире.  К тому же он во многом наследовал традиции трубадуров.  Но даже Данте, родившийся четырьмя десятилетиями раньше него, передал свои чувства к Беатриче в напыщенных заурядных сонетах.  А стихи Петрарки заставляют читателя не только сопереживать, но требуют и определённого интеллектуального напряжения, своего рода сотворчества, чтобы домыслить то, что осталось между строк.  Скрижаль теперь понимал, что появление «Книги песен» после безъязыких тёмных веков, как назвал Петрарка эпоху полной деградации Западного мира, и последующих двух столетий существования куртуазной лирики с её не трогающими душу посвящениями прекрасной даме действительно оказалось большим событием в Европе.

Великую заслугу Петрарки Скрижаль увидел именно в том, что он сумел талантливо передать стихами глубину и весь трагизм своего чувства — заговорил о любви к женщине так, как прежде благоговели только перед Богом, девой Марией и святыми.  Подобно библейскому Иову, который и принимал ниспосланные ему страдания, и восставал против Бога, Петрарка и в радости, и в стенаниях всеми своими силами обращён к запечатлённому в душе облику любимой:

 

170 И счастья дни, и всю мою судьбу,
И лучшее во мне, и злое, и жизнь мою, и смерть
Я отдал ей...

 

Почти обожествляя Лауру, правоверный христианин Франческо Петрарка, не думая о том, возвышал униженное, подавленное церковью достоинство человека и способствовал пробуждению индивидуального творческого начала в людях.

 

204

*

Не менее важная роль в восстановлении духовных ценностей Западного мира принадлежит и Джованни Боккаччо, современнику и близкому другу Петрарки.  Боккаччо родился в 1313 году.  Место его появления на свет точно не установлено.  Существуют версии о его рождении в Париже, в Чертальдо — в городке, что в тридцати пяти километрах от Флоренции, — а также в самóй Флоренции.  Отец Джованни, флорентийский купец и банкир, хотел, чтобы и его сын занялся денежными операциями.  Он отправил четырнадцатилетнего Джованни в Неаполь заниматься банковскими делами, но юношу влекло в мир муз.

В Неаполе Боккаччо оказался в кругу просвещённых людей при дворе короля Роберта Анжуйского, который в 1309 году унаследовал корону Неаполя.  Король Роберт поощрял талантливых художников, поэтов, писателей, учёных, гуманистов и тем самым безусловно ускорил переоценку Западным миром шкалы духовных ценностей.  Этот известный меценат сам интересовался философией и писал стихи.  Петрарка называл Роберта солнцем Италии, великим человеком и даже светочем Европы.  «I.2 Счастливый Неаполь!  Ему по невиданной удаче досталось единственное украшение нашего века, — писал Петрарка одному из своих друзей о короле Роберте. — Счастливый и достойный зависти Неаполь, благословенный дом наук и искусств! [...] Все, кто верят в свой талант, спешат к нему».

Прагматичный отец Джованни убедился в отсутствии торговой жилки у сына, но всё ещё хотел обеспечить ему надёжный заработок.  И Боккаччо-младший по настоянию отца стал изучать каноническое право.  В то же время он читал труды древних авторов и занимался самообразованием.

Церковного правоведа из Боккаччо тоже не получилось.  Он вёл жизнь свободного литератора и в 1349 году, после нескольких переездов из Неаполя во Флоренцию и обратно, обосновался во Флоренции.  Ещё до этого, в Неаполе, Боккаччо влюбился в женщину.  Её звали Мария.  Так же как Петрарка, он впервые увидел свою возлюбленную в церкви.  Мария тоже была замужем, и так же как Лаура для Петрарки, она стала для молодого поэта всем — и в жизни, и в стихах.  С Петраркой его сближало и то, что он изменил отношение к женщинам от восторженного в молодости на пренебрежительное в зрелом возрасте.  И подобно тому как Петрарка ошибся в оценке своей «Книги песен», Боккаччо, автор многих сочинений, не считал «Декамерон» главным из них.  На склоне лет он даже сожалел о публикации этих новелл.  Но именно «Декамерон» стал необычайно популярным ещё при его жизни и принёс ему мировую славу.

 

205

*

Во вступлении к «Декамерону» сорокалетний Боккаччо признался, что только весёлые беседы и утешение друга помогли ему в своё время пережить страдания от любви и потому занимательные истории, рассказанные в этой книге, — это своего рода возвращение того, что он получил, когда сам нуждался в поддержке.

Чума, которая в 1348 году прошла по Европе, унесла жизни более половины жителей Флоренции; количество горожан, погибших от чумы, Боккаччо оценил в «Декамероне» числом, близким к ста тысячам.  Герои его книги, десять флорентийцев — семь дам и три молодых человека, — в том страшном 1348 году уходят из зачумлённого города, чтобы избежать смерти.  В течение десяти дней они развлекают друг друга рассказами, порой весьма откровенными, о любовных приключениях не только мирян, но также монахов и монахинь.

Боккаччо не затрагивал в «Декамероне» никаких мировых проблем.  Философских рассуждений в этой книге тоже нет.  Однако во времена, когда христианский Запад всё ещё оставался одним большим подчинённым церкви монастырём и когда круг чтения лучших умов эпохи ограничивался в основном трудами правоверных богословов, авторская позиция Боккаччо оказалась явлением философии, — философии свободы от навязанных стереотипов мышления.  Вопреки насаждаемым церковью взглядам на жизнь как на череду непрерывных страданий, Боккаччо заговорил о радостях жизни и её естественных проявлениях: о великой силе, которую представляет собой любовь, о человеческих слабостях, о желании близости между любящими друг друга людьми и просто о соитии — тоже естественной, а вовсе не греховной потребности тела.  Даже думать о таких вещах христианину считалось неблагопристойным.  Согласно же автору «Декамерона», половое влечение не умаляет достоинство личности; этого влечения не надо стыдиться и о нём не зазорно говорить, потому что любовь сильнее всех запретов, — всё подвержено её власти.  Скрижалю показалось даже, что Боккаччо нарочито выстраивал сюжеты с фривольным поведением дам во многом для того, чтобы бросить вызов святошам.

Рай, как следовало из этой книги, можно найти на земле — рядом с любимым человеком; больше того, любовь и соития не только приятны для мужчины и женщины, но очень даже угодны самомý Богу, уверял Боккаччо.  В «Декамероне» он честно признался, что является поклонником женщин и не видит в этом ничего дурного.

 

206

*

Своих закомплексованных, запуганных церковью современников Боккаччо пытался излечить сатирой, смехом.  «Смеяться не грешно, как не грешно любить», — читается между строк «Декамерона».  Боккаччо потешается над обманутыми мужьями, смеётся над монахами, священниками, святыми; он смеётся над пороками Папского двора, над поклонением чудотворным реликвиям, над представлениями простаков о чистилище и ангелах.  Монахам в этой книге досталось особо.  В большинстве своём — это глупые, жадные, лживые люди; они высоко мнят о себе и считают себя сведущими в любом деле, несмотря на бездарность, говорит Боккаччо о монахах устами своих героев.  Он честит монахов как тунеядцев и прихлебателей, способных только кричать с амвонов и поучать других тому, чего не делают сами.  В пороках же они, напротив, превосходят мирян, поскольку не только домогаются женщин и гонятся за наживой, но ещё и лицемерят: пытаются прикрыть свою безнравственность напускным благочестием.

Показывая в новеллах, что половое воздержание противоестественно и ведёт лишь к распущенности, Боккаччо тем самым сознательно или невольно утверждал, что насаждаемый церковью идеал человека является искусственным, ложным.  А такой вывод побуждал читателя задуматься над тем, насколько верны другие положения христианства.  Католическая церковь решительно ополчилась против этой книги сразу после его публикации, а в 1559 году «Декамерон» был включён в Индекс запрещённых книг.

Скрижаль хорошо понимал, что его современникам-интеллектуалам «Декамерон» может показаться чтением для мечтательных домохозяек; собственно, и сам Боккаччо во вступлении и в заключении к сборнику своих новелл сказал, что видит их назначение главным образом для увеселения дам.  И всё же эта книга, написанная вскоре после того, как чума погубила до трети населения Европы, безусловно несла в себе гораздо большее.  «Декамерон», герои которого собрались во время распространения смертоносной болезни и получают удовольствие от общения друг с другом, внушал читателю уверенность в том, что жизнь, несмотря ни на что, возьмёт своё: жизнь сильнее любого мора и тем более сильнее запретов и запугиваний служителей культа.

 

207

*

Продолжая изучать историю средневекового гуманизма и труды итальянских авторов этой эпохи, Скрижаль увидел, что почти все новые для XIV и XV столетий сдвиги в интеллектуальном становлении Западного мира были уже ясно обозначены в сочинениях Петрарки и Боккаччо.  Новые настроения сказались и в личных жизненных позициях этих духовно близких друг другу людей.  Их дружба началась в 1350 году и длилась в течение двадцати трёх лет.  «Ты во всём моё второе я», — писал Петрарка Боккаччо за год до смерти.

Во времена, когда ревнители веры считали поэтов и писателей Древнего мира язычниками, безбожниками, Петрарка, Боккаччо и шедшие вслед за ними итальянские гуманисты восхищались талантами Вергилия, Горация, Овидия, Цицерона, Сенеки и других древнеримских литераторов, гордились, что являются их соотечественниками и цитировали их сочинения как безусловно авторитетные.  А таковыми в средневековье, помимо текстов Священного Писания, считались только труды отцов церкви, трактаты общепризнанных богословов, да ещё Аристотеля — с определёнными оговорками.

Итальянские гуманисты в большинстве были светскими людьми, которые становились в оппозицию официальной церкви, хотя оставались католиками.  Петрарка вступил в духовное звание молодым человеком, но очень скоро осознал, что пошёл не по своей стезе.  Его прозрению способствовало то, что он жил в городе, где находилась резиденция пап, — в Авиньоне, который он уничижительно называл Вавилоном.  О пороках высших церковных чинов Петрарка знал не понаслышке: он лично был знаком с иерархами церкви.  В письмах к друзьям он возмущался тем, что духовенство потеряло стыд и совесть, говорил о своём отвращении и даже ненависти к Папскому двору, о том, что из Авиньона его гонит зловоние.  Это негодование осталось запечатлённым и в стихах «Книги песен»: «114 Безбожный Вавилон, поправший стыд, откуда всё святое выслано в изгнанье, обитель горести и мать пороков...»; «138 Исток скорбей, неправедного гнева, храм ереси и всех грехов канон, уже давно не Рим, а Вавилон...».  В Папской курии Петрарка видел одно из самых безнравственных учреждений человечества:

 

136 Погрязнувшая в злобе, лицедействе,
Пусть ливень грозного небесного огня
Падёт на нечестивую тебя,
Вполне довольную своим злодейством.
 
Гнездо предательства, ты выпускаешь в мир
Питомцев лжи, уловок и притворства,
Раба вина, и блуда, и обжорства,
Не Богу служишь, роскошь — твой кумир.

 

Интеллектуалы-итальянцы стали осознавать, в какую зияющую пропасть скатились достоинства их некогда великого, богатого талантами народа.  Популяризируя идеалы Древнего мира, они тем самых влияли на представления современников о ценностях жизни.  Сначала это влияние распространялось на соотечественников, а затем и другие, духовно разбуженные народы Европы стали помалу прозревать.

 

208

*

В среде свободомыслящих итальянцев менялось, в частности, отношение к естественным потребностям людей.  Тело человека вовсе не порочно, утверждали гуманисты; больше того, оно прекрасно.  Постепенное изменение во взглядах образованных итальянцев вызвало живой интерес к античной скульптуре и живописи.  Сохранившиеся чудные творения древних мастеров, которые церковь хулила как созданные идолопоклонниками, язычниками, открыли многим глаза: замечательные образцы античного искусства наглядно свидетельствовали о духовной деградации христианского мира.  Художники и скульпторы средневековой Италии стремились достичь высот мастерства древних греков.  И со временем, в ХV–ХVI веках, это удалось и Сандро Боттичелли, и Леонардо да Винчи, и Микеланджело Буонарроти, и Рафаэлю Санти, судьба и творчество которых также были тесно связаны с Флоренцией.  Очевидные признаки духовного возрождения Западного мира вселяли в гуманистов уверенность в то, что заложенным в человеке талантам лишь предстоит раскрыться.

 

209

*

Скрижаль дал Ане ключи от своей квартиры.  Он любил эту женщину.  «Как такое может быть? Сколько огня способно отдавать одно сердце?» — удивлялся он.

В молодости, испытав первое увлечение, он не подозревал, что любовь может разгораться с несравнимо большей силой и стать всеобъемлющей.  Теперь его чувство, казалось, охватывало собой весь мир.  Но он всё ещё учился любить — и единственную женщину, и каждого из живущих на земле людей, — учился любить так, чтобы своим чувством не делать никому больно.

 

210

*

Ещё издали Скрижаль заметил дом, стоящий по ту сторону реки у подножья крутой скалы.  Это было единственное жилище во всей округе, так что ошибиться он не мог.

Скрижаль перешёл по мостику через неширокую быструю речку и остановился.  Помедлив немного, он направился к дому, огороженному каменной стеной, и постучал в массивную дверь.

Прорезанное в двери маленькое окошко отворилось.  В нём показалось лицо пожилого человека.  На смуглой коже его лба резко выделялись белёсые ресницы.

— Могу я видеть господина Франческо Петрарку? — спросил Скрижаль.

— Мессира нет дома, — вежливо, но как-то настороженно ответил мужчина.

Скрижаль не ожидал такого поворота событий, но поинтересовался, когда Петрарка вернётся.  Человек за дверью не спешил отвечать.

— Могу я узнать, кто вы и по какому делу? — спросил он.

— Господин Франческо собирает труды древних авторов... — замялся Скрижаль. — Я принёс ему трактат Цицерона.

Мужчина пристально смотрел через окошко в глаза Скрижалю, будто что-то взвешивал.

Раздался лязг засова.  В проёме двери встал рослый, в летах, но крепкого телосложения человек.  Он огляделся по сторонам, будто хотел убедиться, что незнакомец пришёл один.

— Мессир в саду по ту сторону реки, — сказал он. — Это недалеко.  Нужно перейти мостик и подняться вверх по течению до скалы...  Но если вам угодно, можете войти в дом и подождать его.

Скрижаль поблагодарил за приглашение, но предпочёл не откладывать встречу.

На мостике он невольно остановился и с минуту смотрел, как в воде, играя на солнце золотой чешуёй, плескались рыбы.

Выше по течению реки был разбит виноградник.  За ним зеленела небольшая оливковая роща, откуда доносился громкий щебет птиц.  Редкие полупрозрачные облака в высоком голубом небе, и всё живое на земле, и сами силы жизни находились в безостановочном движении.  Промелькнувший в сознании вопрос: «Какое сейчас столетие?» — показался Скрижалю если не бессмысленным, то не имеющим однозначного ответа.  Стоял солнечный летний день.  Минуты, годы шли по кругу, соединяя концы и начала мириад разных судеб и ясно указывая на нерасторжимость единого, вневременнóго явления жизни.

Пройдя дальше вдоль высаженных в ряд молодых яблоневых деревьев, Скрижаль попал в ухоженный тенистый сад и увидел человека в нише скалы.  Мужчина сидел за небольшим, сбитым из досок столом.  Он макал перо в чернильный прибор и что-то выписывал из книги, которая лежала перед ним.

— Добрый день, — приблизившись к нему, поздоровался Скрижаль. — Я ищу господина Франческо Петрарку.

— Чем могу быть полезен? — Петрарка не скрывал недовольства тем, что его оторвали от занятий.

Скрижаль достал из рюкзака сброшюрованные страницы и положил их на край стола.

— Я знаю, вы разыскиваете древние книги...  Вот... принёс вам диалог Цицерона «Лелий, или О дружбе».

— Хм... Я не слышал о таком диалоге, — насторожился Петрарка.  Он отложил в сторону перо и взял книгу в руки.

Теперь Скрижаль мог присмотреться к нему.  За столом сидел дородный мужчина лет пятидесяти с округлым загорелым лицом и большой залысиной.  Просторный телесного цвета балахон из лёгкой ткани скрывал формы его фигуры.

— Возможно, это в самом деле Тулий... — оживился Петрарка. — Сколько вы хотите за этот диалог? — спросил он не отрывая глаз от книги.

— Ничего не хочу, — ответил Скрижаль.

Петрарка поднял голову и удивлённо вздёрнул брови.

— Я хорошо знаю, что значит для увлечённого человека найти неизвестную книгу любимого автора, — сказал Скрижаль.

Петрарка несколько смутился.

— Ну что ж...  Коль так, огромное спасибо, — поблагодарил он и продолжил чтение, но спохватился: — Простите, пожалуйста, что не могу предложить вам присесть... Просто некуда.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — улыбнулся Скрижаль и опустился на траву под деревом.

Он только теперь ощутил приятную прохладу сада.  Здесь легко дышалось и наверное, легко работалось.  Тихий шелест крон, радостное пение птиц и приглушённый шум быстро бегущей реки будто вовлекали всё живое в этот нескончаемый разговор.

— Интересно...  «Любить надо помня, что рано или поздно можешь возненавидеть», — прочёл Петрарка вслух и задумался. — Если Биант в самом деле так сказал, он, возможно, несколько преувеличил, но доля истины в этих словах, конечно, есть.

Было похоже, что Петрарка разговаривал с собой.

— Не так ли? — он оторвал глаза от текста и посмотрел на незваного гостя.

Скрижаль не мог согласиться с утверждением, что любить нужно с опаской.

— Я так не думаю, — помолчав, ответил он. — Тот, кто любит по-настоящему, не допускает мысли о ненависти к любимому человеку.

— Может, оно и так.  Но мудрый грек знал, от чего предостерегал.  Любви нельзя отдаваться полностью, — уверенно заявил Петрарка.

Скрижаль вспомнил недавно прочитанные стихи.  Они начинались строчками о шёлковой перчатке с руки любимой.  В том сонете Петрарка озвучил своё желание отомстить женщине, которую боготворил, чтобы расквитаться с ней за стыд, за нищенство: за то, что хранит, как сокровище, жалкое богатство, добытое тайком, — её перчатку.

— Да, я читал о любви, переходящей в ненависть, — сказал Скрижаль и процитировал окончание сонета: «...Чтоб отомстить любимой, из-за которой пролил столько слёз».

— Вот-вот... — Петрарка ухмыльнулся с видимым безразличием, но по его лицу скользнула тень беспокойства. — Любовь делает человека рабом...  Раб, даже удостоившись милости от своего господина, подспудно питает к нему ненависть...  Влюблённый не принадлежит себе.  Больше того, он ослеплён, он теряет ориентиры реального мира и придумывает себе иной мир, несуществующий.

— Каждый человек, влюблён он или нет, живёт в своём мире, — заметил Скрижаль.

— Пусть так, но мир влюблённого — это мир сумасшедшего. — Петрарка отложил книгу Цицерона. — Любовь побуждает совершать безумные поступки.  Она отключает разум, чтобы он ненароком не отрезвил от помешательства.

Скрижаль испытал в жизни то, о чём говорил Петрарка, но знал и другое: любовь зажигает в груди солнце.  С этим огнём действительно тяжело справляться; огонь поначалу опаляет, однако затем животворит, побуждая отдавать тепло души — и любимому человеку, и близким, и другим людям.  Скрижаль попытался это высказать.

— Как же можно отдавать, — парировал Петрарка, — если любовь как червь точит и ум, и душу и съедает тебя с потрохами.  Любовь — чума.  Она отняла у меня жизнь.

Неравнодушие, с которым Петрарка говорил о любви, свидетельствовало о том, что он не вполне освободился от этого чувства.

— Любовь помогает человеку открыться... и впустить в себя весь мир… и понять его, — возразил Скрижаль.

— Понять?.. — переспросил Петрарка. — Разве что уяснить, что страсть — это капкан, который умело устроила природа.  Тот, кто в него попал, уже полностью зависит от безумных желаний.  Эта хитрая ловушка напрочь лишает свою жертву покоя.

Соловей, сидевший где-то прямо над ними в ветвях, будто оспаривая сетования о превратностях любви, затянул звонкую руладу о своей страстной жажде продления рода.

Если бы Петрарка не встретил Лауру в церкви тем апрельским днём, не появились бы гениальные стихи «Книги песен», а ведь они тронули и продолжают трогать сердца миллионов людей; если бы не сработал этот капкан, Петрарка не состоялся бы как поэт, подумал Скрижаль.  Он не считал себя вправе касаться личной жизни почти незнакомого ему человека, и его вопрос остался неозвученным.  Но Петрарка будто читал мысли.

— Я только теперь начинаю трезво понимать происходящее... — вздохнул он. — Я только теперь выздоравливаю и обретаю чувство свободы.

— Значит ли это, что вы жалеете о той встрече в церкви? — невольно вырвалось у Скрижаля.

Петрарка пристально посмотрел ему в глаза, перевёл взгляд куда-то поверх его головы, задумался, но ничего не ответил.

 

211

*

Гуманисты хорошо понимали тщету надуманных, мёртворождённых трудов схоластов.  Петрарка смеялся над богословами-диалектиками и говорил, что они в своих умозаключениях прикрываются именем Аристотеля, хотя их софистика не имеет ничего общего с мировоззрением этого мудрого эллина.  В христианских странах Западной Европы эра полного, повсеместного безразличия к нуждам человека и спекуляций на темы веры заканчивалась.  И вполне логично, что с ослаблением жёсткого контроля со стороны церкви внимание свободомыслящих интеллектуалов сосредоточилось на проявлениях и требованиях жизни, в частности — на вопросах практической философии.

Убеждение в том, что о достоинствах людей нужно судить не по происхождению и богатству, а по нравственным качествам, было известно с древних времён, но общераспространённым было другое: благородным считали человека знатного происхождения и состоятельного.  Данте в трактатах «Пир» и «Монархия», Боккаччо в «Декамероне», Петрарка в своих опубликованных письмах и другие гуманисты стремились изменить этот стереотип мышления.  В одном из писем, адресованных Гвидо Сеттену, архидиакону Генуи, Петрарка обозначил шкалу человеческих достоинств, согласно которой философы и поэты стоят выше вождей, королей и первосвященников, но добрые люди — выше всех.

Гуманисты не только резко критиковали пороки папства и монашества, в котором церковь усматривала лучший путь к благочестию, но в своих литературных трудах и личным примером пропагандировали иные нравственные ценности.  Они принимали активное участие в политической и культурной жизни соотечественников.  Возрождение этой традиции, идущей от древних римлян, также прослеживается начиная от первых итальянских гуманистов.  Данте являлся одним из важных государственных мужей во Флоренции, а после изгнания из родного города он и политическими трактатами, и делами стремился посодействовать отделению светской власти от духовной; Данте ратовал за установление мира в раздробленной, раздираемой враждующими партиями Италии и убеждал современников в необходимости её объединения под властью императора.  В политических делах Флоренции активно участвовал и Боккаччо.  Особое влияние на умонастроения современников как светский человек и как талантливый литератор оказал Петрарка.  Сенека в письмах к Луцилию заметил, что жить — значит нести военную службу.  Петрарка в одном из писем, вошедших в книгу «О повседневных делах», убеждал друга: «ХХI.9 Человеческая жизнь — не просто военная служба, но бой: в строй вступает каждый, кто рождается на свет»; и далее он добавил, что сражение прерывается только со смертью.

 

212

*

Один из самых видных итальянских гуманистов ХIV века Колюччо Салютати, младший друг Петрарки и Боккаччо, с 1375 по 1405 год являлся канцлером Флорентийской республики.  Он считал необходимым осваивать не казуистику схоластов, а богатое духовное наследие античности.  Салютати пропагандировал изучение светских дисциплин, среди которых особо выделял этику; он и сам написал много трактатов на разные темы.  Философию он называл учительницей жизни.  Салютати был убеждён, что человек должен искать пути к совершенствованию не в монашестве, не в бегстве от мира, а ведя активный образ жизни.  Дом канцлера Флоренции служил местом встреч пытливых, талантливых молодых людей.  Среди них были Поджо Браччолини и Леонардо Бруни — впоследствии известные гуманисты ХV века.

 

213

*

Поджо Браччолини долгие годы служил в Папской курии, но и он, так же как Салютати, стал канцлером Флоренции; Браччолини занимал эту должность с 1453 по 1458 год.  Он побывал во многих странах Европы, где отыскивал в библиотеках малоизвестные рукописи литераторов Древнего мира и делал их достоянием современников.  Он и сам был автором трудов на темы этики.  В диалоге «Против лицемеров» Браччолини обличал и высмеивал главным образом монахов.  «25 В большинстве своём это бездельники», «26 ...Они идут в монастырь только потому, что надеются найти себе там кормушку», — писал он.  Браччолини клеймил лицемерие монахов, их праздность, похотливость, беспутство, стремление к наживе.  Он критиковал и духовенство, и папу.

Скрижаль от души посмеялся над несколькими короткими историями из книги «Фацетии», в которой Браччолини высмеивает взяточничество и похотливость священников и монахов, а также темноту простолюдинов.  Скрижаль занёс в свой электронный архив одну из таких историй:

 

XI (XII) Из того же городка были отправлены в Ареццо люди, которым поручили купить деревянное распятие для местной церкви. Они пришли к мастеру, который сразу понял, что имеет дело с дурнями и болванами, и он в шутку спросил у них, какого они хотят Христа на распятии — живого или мёртвого. Поразмыслив и посоветовавшись между собой тайком от мастера, они объявили, что пусть будет живой, потому что народ сможет его легко убить на месте, если не понравится.

 

Так же как другие гуманисты, включая Салютати, Браччолини считал, что добродетель и благородство человека определяются не происхождением, а личными качествами.  В отличие от Салютати, для которого истинность христианской веры не подлежала сомнению, Браччолини судил о достоинствах людей вне зависимости от их религиозных предпочтений и потому не соглашался с общепринятым убеждением, что христианин выше язычника.

 

214

*

Леонардо Бруни был на шесть лет старше Браччолини, — он родился в 1374 году.  Бруни также принимал активное участие в политических делах Флорентийской республики и стал её государственным секретарём.  Он работал над сочинениями по истории, философии, политике, перевёл с греческого языка на латынь работы Платона, Аристотеля, Ксенофонта, Демосфена, Плутарха.

В предисловии к «Никомаховой этике» Аристотеля, переведённой на латынь, Бруни высказался о необходимости следовать давно известным и действенным советам практической философии:

 

Наша общая ошибка сейчас заключается в том, что мы живём без ясной цели. [...] Стремление к истинному благу заложено в нас от природы; однако оно беспорядочно, непостоянно и покрыто, как мраком, ошибочными суждениями. И обманутые, ослеплённые ими, мы блуждаем без дороги. Против этого мрака и слепоты человеческого рода необходимо просить помощи у философии, которая если удостаивает нас своим светом и развеивает туман, смущающий нас, то отделяет истинный жизненный путь от ложного.

 

Разделяя убеждение Аристотеля и других интеллектуалов античности, Бруни видел благо и высшее счастье человека достижимым в земной жизни благодаря моральным добродетелям.

 

215

*

Флорентиец Джаноццо Манетти, старший современник Леонардо Бруни, также занимал высокие государственные должности в республиканской Флоренции.  Он обладал познаниями в философии и богословии, в физике и геометрии; он выучил греческий и еврейский языки.  Наибольшую известность из его трудов получил трактат «О достоинстве и превосходстве человека», написанный в качестве опровержения трактата папы Иннокентия III «О тщете человеческой жизни».

Нет ничего прекрасней того, что досталось людям от Бога, утверждает Манетти.  Доводы Иннокентия III он называет ложью, вздором, ребяческими суждениями и даже абсурдом.  Манетти восхищается и строением тела человека, и возможностями разума, и красотой мира.  Он решительно не соглашается с точкой зрения папы-властолюбца о тщете всего земного и настаивает на своём: наслаждений в жизни гораздо больше, чем страданий.  Заявив, что Бог начал Творение, а довершил его человек, Манетти с гордостью перечислил достижения людей в создании материальных благ и во всех областях знаний и искусства.  «III Нам принадлежат земли, поля, горы, ...плоды всех растений, ...реки, воды... Нам принадлежат небеса, звёзды, созвездия, планеты...» — пишет он, но на этом не останавливается.  Людям принадлежат даже ангелы, потому что они созданы для пользы человека; нужно только научиться умело распоряжаться всем этим богатством и разумно руководить миром, продолжает Манетти.  «III Человек не сможет осуществить это без активных действий и познания, — заключил он. — Таким образом, следует сказать, что действовать и познавать составляет долг человека».

 

216

*

Итальянский гуманист Маттео Пальмиери также был флорентийцем.  Он родился в 1406 году в семье аптекарей.  После окончания Флорентийского университета Пальмиери в течение более сорока лет занимал во Флоренции разные государственные должности, включая самые высокие.  Он дружил с Леонардо Бруни, Поджо Браччолини и другими гуманистами.

В трактате «О гражданской жизни» Пальмиери призывал своих читателей к получению всестороннего образования.  Именно в обретении знаний он видел предназначение человека.  «Как природа создала птиц, приспособленных летать, косуль — бегать, диких зверей — быть жестокими, так людей она создала желающими и способными учиться», — утверждал он.  Пальмиери был против того, чтобы детей принуждали к учёбе и били: «...Мне кажется это делом злым, находящимся в противоречии с природой, а также способным сделать души рабскими».  Он советовал относиться к детям уважительно, чтобы воспитывать в них чувство собственного достоинства.

Главной из всех наук Пальмиери называл философию, причём в практической философии он, так же как Леонардо Бруни, видел больше пользы, чем в теоретической, которая исследует тайны природы.  Пальмиери испытывал стыд за то, в каком плачевном состоянии находились светские науки и все сферы интеллектуальной жизни его современников:

 

О литературе и свободных искусствах лучше молчать, чем говорить мало. Эти важнейшие руководительницы и настоящие наставницы всех других добрых искусств более чем на восемьсот лет были забыты в мире до такой степени, что не нашлось никого, кто знал бы их по-настоящему и мог бы использовать их достоинства хотя бы в малой степени; так что всё написанное за это время на бумаге или выбитое в мраморе можно заслуженно назвать грубым невежеством.

 

Несмотря на столь удручающую оценку состояния культуры Западного мира, Пальмиери в этом трактате с радостью отметил тенденцию к возрождению традиций античности.  Он выразил убеждённость в том, что если на земле Италии установится мир, то дальнейшее развитие творческих сил его соотечественников приведёт к удивительным результатам.

 

217

*

Приверженцы лучших республиканских традиций Древнего Рима стали помалу воплощать гуманистические идеалы в системе школьного образования.  В 1423 году — ещё до того, как Маттео Пальмиери в трактате «О гражданской жизни» высказался о необходимости уважительно относиться к ученикам, — педагог Витторино Рамбальдони, известный также как Витторино да Фельтре, приехал в город Мантую по приглашению маркиза Гонзаго, чтобы стать воспитателем его детей.  Витторино открыл здесь школу для подростков, названную «Дом радости».  Вместе с детьми маркиза в этой школе занимались сначала дети знатных жителей Мантуи, а затем и ребята из других городов Италии, из Греции, Франции, Германии.  При этом обучение одарённых детей из бедных семей было бесплатным.

Витторино руководил Домом радости на протяжении двадцати двух лет.  Он построил обучение своих воспитанников на уважении к ним с учётом индивидуальных наклонностей каждого подростка.  Его школа выпускала всесторонне развитых молодых людей — энциклопедически образованных и физически подготовленных к активной жизни: ребята изучали классиков античной литературы, осваивали философское наследие Древнего мира, получали этическое и трудовое воспитание, занимались музыкой, пением, танцами, закаливанием и физическими упражнениями.  В то время как детей в других школах понуждали к учёбе с помощью наказания, Витторино поощрял и хвалил ребят, делал занятия интересными, часто — построенными на играх и требующими инициативы от учеников.

 

218

*

Лоренцо Валла показался Скрижалю наиболее колоритной личностью среди итальянских гуманистов.  Он родился в 1407 году в Риме.  Его отец был адвокатом при совете кардиналов.  Детство и юность Лоренцо прошли при дворе папы Мартина V.  Переехав в Падую, он стал преподавать риторику: с 1429 года — в частной школе, а вскоре — в университете Падуи.  В 1435 году Валла поселился в Неаполе при дворе короля Альфонса Арагонского, где в течение тринадцати лет выполнял обязанности секретаря.  В 1448 году он вернулся в Рим и получил должность апостолического секретаря при папе Николае V.  Валла был также каноником одной из римских церквей и преподавал риторику в университете.  Здесь же, в Риме, он в 1457 году и умер.

Исходив немало дорог истории, Скрижаль кое-что уже знал об этом неординарном человеке.  В трактате «Рассуждение о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина» Лоренцо Валла разоблачил фальшивость документа, согласно которому император Константин перед смертью пожаловал церкви чуть ли не полмира.  Теперь, знакомясь с трудами итальянских гуманистов, Скрижаль к своему удивлению обнаружил, что ещё Данте в трактате «Монархия» убедительно высказался о том, что история с даром Константина вымышлена.  Но оказалось, и Данте не был первым, кто утверждал подложность столь важного для церкви документа.  Валла же не только разгромил все нелепые построения этой подделки, но пошёл гораздо дальше разоблачения небылицы с дарственной.

«О римские первосвященники, пример всех злодеяний для других прочих первосвященников!», — честил Валла пап в этом трактате.  Бросая решительный вызов верховным понтификам, он хорошо понимал, чем рискует.  Однако угроза расправы его не остановила.  Зачин «Рассуждения» говорит о продуманном, сознательно предпринятом наступлении на папство:

 

Я опубликовал много, очень много книг, почти по всем областям знаний. В этих книгах я не согласился с некоторыми выдающимися писателями, чей авторитет был непререкаемым в течение долгого времени. Немало возмущённых людей обвиняют меня за это в безрассудстве и святотатстве. Подумать только, чтó эти люди будут делать теперь! Как набросятся они на меня! И если им представится возможность, с какой яростью они потащат меня на расправу! Ведь я выступаю не только против умерших, но и против живых; не против того или иного человека, но против многих; не только против частных лиц, но и против власти. И какой власти! Верховного первосвященника, вооружённого не одним лишь мирским мечом, как короли и князья, но и мечом духовным...

 

Прочитав в своё время «Рассуждение», Скрижаль подивился смелости этого итальянца.  Теперь Скрижаль узнал некоторые подробности из его жизни.  Оказалось, Валла выступил с разоблачением «Константинова дара» находясь на службе и под защитой короля Неаполя Альфонса, который враждовал с Римской курией.  А спустя восемь лет после той разгромной критики папства Валла поступил на службу не к кому иному, как к самомý главе разоблачённой им власти — к папе Николаю V.

Скрижаль терялся в догадках о причинах непоследовательности этого человека.  Какую-то зацепку для понимания действий Валлы — сначала обличителя пап, а затем высокопоставленного служителя очередного понтифика — можно было увидеть в том, что некоторые историки причисляют Николая V к гуманистам за его любовь к античности.  Но человек с цельным характером вряд ли поступил бы на службу к римскому епископу после того, как публично заклеймил всех носителей тиары.

Познакомившись с другими трактатами Лоренцо Валлы, Скрижаль обнаружил, что автор «Рассуждения» костил не только пап.  Он ниспровергал общепризнанные авторитеты, критиковал и священников, и монахов, и философов.  Валла являл собой яркий пример человека новой, наступавшей эпохи: он имел свои личные убеждения и не боялся их высказывать.

 

219

*

Из философских сочинений Лоренцо Валлы наибольшую известность получил трактат «О наслаждении», написанный в 1431 году.  Спустя два года Валла дополнил его и назвал новую редакцию «Об истинном и ложном благе».

Каждый из героев этого диалога — стоик, эпикуреец и христианин — отстаивает правоту своего мировоззрения.  Собственно, взгляды, высказанные стоиком и эпикурейцем довольно далеки от учений соответствующих философских школ античности.  Так, речи эпикурейца отражают наиболее распространённое, вульгарное, представление об Эпикуре как философе, который видел главную цель жизни человека прежде всего в получении чувственных удовольствий.  Хотя трактат заканчивается суждениями, вполне согласующимися с церковными канонами, речь эпикурейца занимает около двух третей текста.  Страстность его слов заставляет думать, что жизненная позиция именно этого героя наиболее близка автору.  Скрижаль допускал и другое объяснение увлечённости главного героя Валлы.  Эпикурейцами в средние века называли атеистов; и возможно, что пропеть такую хвалу естественным порывам человека — греховным с точки зрения церкви — побудил Валлу присущий ему бунтарский дух.  Подобным образом в новеллах Боккаччо, где показано более чем раскрепощённое поведение дам, Скрижаль увидел намерение автора «Декамерона» подразнить святош.

Литературный герой Валлы превозносит телесные удовольствия.  «I.24.4 Да здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте, для любого пола!» — ликует эпикуреец.  Увлечённо нахваливая разного рода наслаждения, он восхищается красотой человеческого тела, влечением влюблённых и приятностью вина.  Герой Валлы сожалеет, что восприятия людей ограничены: «I.23.6 Отчего же я не могу сказать то, что думаю?  О, если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств!  Ведь если хороши те, которые мы имеем, почему бы нам не пожелать и других такого же рода?».  После восхваления внешних, телесных благ эпикуреец упомянул о необходимости воздерживаться от порочных поступков и вести нравственный образ жизни — главным образом затем, чтобы не лишиться наслаждений, которые даёт безмятежность духа.  Но в усвоении положительной морали герой Валлы видит лишь некое вспомогательное средство для получения удовольствий.  Природа, говорит он, сделала так, что без телесных наслаждений человек не проживёт, а без добродетели вполне может.

В трактате «Пересмотр диалектики и философии» Валла в том же духе упрощённо понимаемого эпикурейства назвал целью жизни людей именно удовольствие.  Ни одно наслаждение не следует считать плохим, уверяет он.  Добродетель же Валла определил здесь в первую очередь как желание лучшего для себя при умении господствовать над собой.

 

220

*

Поучение церкви, согласно которому жизнь человека в этом, подлунном, мире ничего не стоит, Лоренцо Валла считал нелепым.  В трактате «О наслаждении» герой-эпикуреец говорит, что у него не укладывается в голове, как можно пожертвовать собой даже ради спасения тысяч других людей, даже во благо родины:

 

II.1 Я не могу в достаточной степени понять, почему кто-то хочет умереть за родину. [...] Ты боишься потерять родину, как будто нельзя жить в другом месте, а не там, где родился. Иногда вообще полезнее провести жизнь за пределами родины, что делали многие учёные люди. [...] Ты скажешь, что лучше благо многих, чем жизнь одного. Положим, так. [...] Но я скорее должен спасти себя, чем сто тысяч других.

 

Скрижаль не мог не признать долю здорового эгоизма в мировоззрении Валлы.  Этот себе на уме итальянец не только заявил о своём праве иметь личное мнение по любому вопросу, но и упорно отстаивал это право.  Яркие тому примеры Скрижаль увидел и в трактате «О монашеском обете», где Валла уже не прятался за масками героев, а повёл речь от своего имени.  «Я всегда старался и ещё более буду стараться следовать в стиле и в суждениях древним — как грекам, так и римлянам, — и по их примеру буду говорить независимо и свободно», — пояснил Валла, и он действительно не подстраивал свои умозаключения под высказывания канонизированных авторитетов.  Вопреки учению главного идеолога церкви Фомы Аквинского о превосходстве монахов над мирянами, он осуждал образ жизни и взгляды затворников с их обетами целомудрия, бедности и послушания; Валла порицал самомнение и невежество монахов, и даже откровенно глумился над ними.  «Ваше обязательство послушания есть своего рода рабство»; «…В ваше товарищество вступают почти одни только преступники, злодеи, убогие, отверженные или те, кто почему-либо потеряли надежду, что могут хорошо служить Богу или поддерживать собственное тело», — без обиняков заявил он монаху.

В трактате «О монашеском обете» Валла раскритиковал и общепринятые — впрочем, признанные лишь на словах — идеалы христианства.  «Добродетель — не только в бедности, но и в том, чтобы разумно распоряжаться богатством; не только в воздержании, но и в браке; не только в послушании, но и в том, чтобы мудро управлять», — считал он.  Иисус порицал богатых духом, а не имуществом, утверждает Валла, по-своему трактуя известное наставление Иисуса из Нагорной проповеди.  «Что может быть нелепей, чем раздать всё нищим, а потом самомý нищенствовать?» — поражается он.  Сказав, что ему нужны деньги для покупки книг, Валла втолковывает монаху, что раздать эти деньги бедным — значит быть глупцом, не любящим ни себя, ни ближнего; отдать их — значит совершить несправедливость по отношению к самому себе.

 

221

*

Философы, по мнению Валлы, заслуживают не больше уважения, чем папы и монахи; во всяком случае, философы тоже глубоко заблуждаются.  «I.21.2 Самое абсурдное и в словах и в делах создано философами», — говорит эпикуреец в трактате «Об истинном и ложном благе».  О том, что это не просто суждение одного из литературных героев, Скрижаль убедился, прочитав диалог «О свободе воли», где Валла от своего имени заявил, что христианство не нуждается в философии.  Он даже отчитал богословов, которые думают иначе:

 

...Я бы хотел, чтобы христиане и даже те, кого называют богословами, не приписывали бы столь важного значения философии и не тратили бы на неё столько труда, делая её почти ровней и сестрой богословия, чтобы не сказать покровительницей. Мне кажется, они имеют весьма ложное представление о нашей религии, если думают, что она нуждается в защите философии.

 

В этом диалоге Валла уверяет своего адресата, епископа Лериды, что философия вредит религии, поскольку является рассадником ересей.  По его убеждению, никакой страстный поклонник философии не может быть угоден Богу.  «Мы стоим за веру, а не за вероятность, основанную на доводах разума.  Много ли даёт знание для укрепления веры? — спросил он и сам же ответил: — Смирение даёт больше».

В трудах Лоренцо Валлы Скрижаль увидел убедительные доводы разума и дерзость, доходящую до куража, но никак не смирение.

 

222

*

Скрижаль хорошо понимал, что не каждая женщина смогла бы жить с мужчиной, который ежедневно столь значительную часть времени занят.  И перед тем как предложить Ане переехать к нему, он попросил её ещё раз хорошо подумать, захочет и сможет ли она жить с ним.  Аню не пугала его занятость.  Они договорились, что будут делить свободное от работы время на личное, которое каждый отдаёт своим делам, и проводимое вместе.

 

223

*

Приблизительно в то же время, когда Лоренцо Валла работал над трактатом «О наслаждении», а скорее несколькими годами раньше, другой итальянец Козимо Раймонди в письме, получившем известность под названием «Речь в защиту Эпикура против стоиков, академиков и перипатетиков» стремился восстановить доброе имя этого древнегреческого философа.  Раймонди называл Эпикура мудрейшим человеком, который учил согласовывать потребности духа и тела: жить так, чтобы получать духовные наслаждения, не отказываясь от чувственных, но подчиняя их требованиям разума.

 

224

*

Особая роль в восстановлении духовного здоровья Западного мира принадлежит Флоренции ещё и потому, что здесь была осуществлена попытка возрождения академии Платона.  Инициатор этого начинания Козимо Медичи, один из богатейших банкиров Европы, с 1434 года фактически являлся правителем Флоренции.  Он покровительствовал учёным, поэтам и художникам.  Козимо стремился сделать Флоренцию главным культурным центром Европы.

И всё же истинным вдохновителем флорентийцев в деле учреждения академии следует считать Георгия Гемиста Плифона — того самого византийского грека, который был идейным вождём тайного сообщества в Мистре и чей трактат «Законы» сжёг константинопольский патриарх Геннадий Схоларий.  Плифон находился Италии в составе делегации Византии на церковном соборе, который начался в Ферраре, а затем в 1439–1442 годах продолжился во Флоренции.  Плифон был знатоком философского наследия Древнего мира.  И пока длился Ферраро-Флорентийский собор, этот начитанный грек пропагандировал учение Платона и неоплатоников среди итальянских гуманистов.  Малоизвестные или совсем неизвестные на Западе суждения основателя Афинской академии заинтересовали просвещённых флорентийцев и Козимо Медичи.

В 1459 году Козимо решил учредить академию во Флоренции по образцу философской школы Платона.  Главой академии он назначил Марсилио Фичино, довольно молодого человека.  О степени увлечённости философией этого флорентийца Скрижаль мог судить по одному из его писем, адресованных Антонио Каниджиани.  За этим письмом, которое датируется 1457 годом, закрепилось название «О моральных добродетелях».  Оно заканчивалось словами: «Будь здоров и помни, что природа предоставила тебе всё, чтобы ты был человеком; гуманитарные науки — всё, чтобы ты был красноречивым; философия же, если ты продолжишь с увлечением её изучать, — всё, чтобы ты стал богом».

Козимо Медичи подарил Марсилио Фичино виллу в пригороде, а также собрание рукописей на греческом языке.  Среди этих рукописей были копии с диалогов Платона, которые привёз Плифон.

 

225

*

Академия во Флоренции не стала школой в общепринятом понимании этого слова.  Тут не было ни регулярных занятий, ни преподавателей, ни выпускников.  Академия служила местом встреч для интеллектуалов.  Сюда приходили литераторы, политики, живописцы, архитекторы, не только светские люди, но и священники.  Всех их объединял интерес к учению Платона и неоплатоников.  Они здесь беседовали, читали, занимались переводами текстов, прогуливались и просто устраивали весёлые застолья.

Главе Флорентийской академии Марсилио Фичино принадлежит огромная заслуга в приобщении Западного мира к духовному наследию античности.  Он перевёл с греческого на латинский все диалоги Платона, а также неоплатоников — Плотина, Ямвлиха, Прокла, Порфирия.  Интеллектуалы последующих трёх столетий читали труды этих философов именно в его переводе.

Фичино был очень интересной личностью.  Он считал религию и философию сёстрами и даже утверждал, что настоящая религия есть не иначе как настоящая, истинная, философия.  Фичино жил в соответствии со своими убеждениями: оставаясь главой академии, он в 1473 году принял сан священника и впоследствии занимал церковные должности.  Тем не менее назвать его правоверным христианином было нельзя: Фичино не только разделял взгляды неоплатоников, но и проповедовал всеобщую мировую религию, что навлекло на него гнев иерархов католической церкви.  Способы богопочитания не имеют значения; суть богослужения заключена в духе, а не в обрядности, полагал он.  Идею утверждения в мире единой религии вынашивал тот же грек Плифон, и Скрижаль допускал влияние заезжего византийского мечтателя на Марсилио Фичино, однако представления этих двух религиозных философов о характере единой для всех землян вере не имели между собой ничего общего.

Скрижаль подосадовал, что нашёл только некоторые письма и фрагменты из сочинений Фичино.  Но из прочитанного он заключил, что это был человек широких взглядов.  В трактате «О христианской религии» Фичино, имея в виду Бога, заметил: «Для великого царя быть почитаемым значительно важнее, чем то, каким образом его почитают».  Здесь же Фичино сказал, что разнообразие в вопросах веры является удивительным украшением мира и по всей видимости отвечает воле самогó Бога.

 

226

*

Пико делла Мирандола — один из наиболее ярких представителей Флорентийской академии, — стремился доказать непротиворечивость всех вероучений и всех философских взглядов.  К сожалению, он прожил очень короткую жизнь.  В 1486 году, когда Пико было всего лишь двадцать три года, он составил девятьсот тезисов, которые задумал представить на публичное обсуждение в Риме.  Приглашения на этот диспут он разослал известным философам своего времени.  В Римской курии узнали о содержании тезисов.  Папа Иннокентий VIII объявил тезисы еретичными, и диспут не состоялся.  Спасаясь от преследований инквизиции, Пико бежал во Францию, но был схвачен.  Лоренцо Медичи, фактический правитель Флоренции, внук Козимо Медичи, покровительствовал талантливым людям.  Благодаря его ходатайству Пико был освобождён и получил разрешение поселиться во Флоренции.

В «Речи о достоинстве человека», которую этот дерзкий молодой философ подготовил для выступления на задуманном им диспуте, Скрижаль увидел чрезвычайно много интеллектуальной мешанины.  Но в ней запечатлена неколебимая убежденность Пико в великое предназначение и безграничные возможности человека.

 

227

*

Прежде, за освоением европейской истории раннего средневековья, которое не дало миру ярких мыслителей, Скрижаль стремился найти и прочесть все сколь-нибудь значимые трактаты, датируемые тем скудным на таланты временем.  Теперь, за изучением интеллектуальной жизни Италии XIV–XV столетий, он понял, что из-за обилия материала должен выбирать, с трудами и судьбами каких гуманистов познакомиться.

Одной из главных тенденций в духовном пробуждении средневекового Западного мира было смещение исканий мыслящих людей от проблематики веры и спекуляций о потустороннем мире к земным проблемам.  И Скрижаль хотел узнать по крайней мере о самых значительных результатах этих исканий.  Среди известных итальянцев, которые таким образом во многом изменили направление интеллектуальных устремлений европейцев, особо выделялся Никколо Макиавелли.  Во взглядах этого циничного флорентийца Скрижаль увидел нечто новое, чего прежде не встречал ни в сочинениях богословов, ни в философских трактатах.

 

228

*

Никколо Макиавелли родился в 1469 году в небогатой, но древней флорентийской семье, которая происходила от патрициев.  Он получил хорошее образование.  В 1498 году Никколо занял должность секретаря синьории и вскоре стал государственным секретарём Флорентийской республики.  Выполняя дипломатические миссии, Макиавелли бывал при дворах многих европейских стран.  В 1513 году, после того как во Флоренции была восстановлена власть семьи Медичи, он не только лишился должности, но и был выслан в своё имение без права покидать его.  Здесь, в деревне, за время вынужденного бездействия он и написал главные свои литературные работы.

В трактате «Государь», наиболее известном из его трудов, Макиавелли рассуждает о закономерностях, существующих в политике, о причинах процветания и падения республик и монархий.  Анализируя ход истории и свой личный опыт участия в политической жизни Европы, он формулирует правила, которым должны следовать государи и стремящиеся к власти честолюбцы.

«III К людям следует либо хорошо относиться, либо их уничтожать, так как за небольшой вред они могут отомстить, а за большой — не могут.  Поэтому вред, который будет нанесён человеку, должен быть такого рода, чтобы не бояться мести», — поучает Макиавелли самодержцев.  Лучше всего прослыть милосердным, а не жестоким, заметил он, но тут же предостерёг завоевателей и носителей власти от злоупотребления милосердием.  Самым надёжным гарантом успешного правления он назвал страх: «XVII Возникает вопрос: что лучше — когда государя любят или бояться? Могут ответить, лучше, когда и любят, и боятся; но человеку трудно вызвать к себе такие разные чувства одновременно.  Поэтому надёжнее выбрать страх, если уж приходится выбирать».  Свой совет Макиавелли объяснил тем, что люди неблагодарны, непостоянны, лживы и скорее предадут того, кто внушает им любовь, чем того, кого боятся.

 

229

*

Правитель должен сочетать в себе природу человека и зверя, причём из зверей должен уподобиться льву и лисе, а главным его делом является война и приготовления к ней, утверждает Макиавелли.  «III Страсть к завоеваниям — дело естественное и обычное», — пишет он в трактате «Государь».  Макиавелли осуждает лишь тех захватчиков, которые не учитывают своих возможностей.  А стремления подвижников образумить народ с помощью увещеваний обречены на провал, уверяет он.  «VI Вот почему все вооружённые пророки побеждали, а все безоружные гибли», — заключил Макиавелли.  Имя распятого вероучителя христиан в этом пассаже «Государя» не прозвучало, но ясно прочитывается.  Здесь же, следом, развивая мысль о непостоянности нравов людей, Макиавелли указал, каким образом следует укреплять веру подданных: «Поэтому надо подготовиться к тому, чтобы когда вера в народе иссякнет, заставить его поверить силой».

В подтверждение слов о благотворном для правителя умении хитрить Макиавелли поставил в пример герцога Чезаре Борджиа, который коварно умертвил своих врагов.  Самодержцу надлежит быть вероломным: «XV Если государь хочет сохранить свою власть, он должен уметь действовать безнравственно и пользоваться этим умением по мере необходимости».  Макиавелли прямо заявил, что обладать добродетелями для правителя вредно.  Доказательство справедливости своих слов он видел в счастливой планиде отца Чезаре Борджиа — Родриго Борджиа, который стал папой римским под именем Александр VI:

 

XVIII Александр VI ничего другого не делал и ни о чём другом не думал, как только обманывать людей, и ему всегда это удавалось. Не было другого такого человека, который так убедительно утверждал и так много клялся, но так мало заботился об исполнении своих обещаний. Тем не менее он в своих обманах всегда преуспевал, как ему хотелось, поскольку он знал толк в этом деле. Таким образом, государю не обязательно иметь все перечисленные добродетели, но необходимо казаться обладающим ими. Осмелюсь сказать, что иметь эти добродетели и неуклонно следовать им вредно, тогда как выглядеть обладающим ими полезно.

 

Разумный правитель не должен оставаться верным своему слову, если исполнение обещанного может нанести ему вред, а благовидный предлог нарушить данные обязательства всегда найдётся, поучает Макиавелли.  Действия государя оценивают по их результату, а поскольку того, кто захватил или удерживает власть, не судят, то в стремлении заполучить и сохранить власть важна только победа.  И Макиавелли обосновал сказанное: если не принимать в расчёт очень малого числа людей, мир населён чернью, а чернь всегда поддержит победителя, независимо от того, какими средствами успех достигнут.

 

230

*

Никколо Макиавелли не только критиковал церковь, но и посягнул на усвоенные простолюдинами идеалы христианства.  В трактате «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» он с ностальгической грустью пишет о дохристианской эпохе, когда религиозность народов служила одной из главных причин их благоденствия.  Приверженность древних римлян к своему культу способствовала организованности войска, воодушевляла плебс, заставляла народ следовать за правителем и бороться с пороками в обществе.  Здесь же, в «Рассуждениях», Макиавелли назвал свой век временем упадка веры, а итальянцев — наименее религиозными из всех народов.  Он обвинил в этом церковь:

 

I.12 Из-за дурных примеров Римской курии страна утратила благочестие и религиозность. [...] Из-за церкви, из-за священников мы, итальянцы, стали порочными и нерелигиозными. Но мы обязаны им ещё бóльшим — тем, что является второй причиной наших несчастий: церковь держала и держит нашу страну раздробленной.

 

Хотя Макиавелли являл собой яркий пример политиканствующего, неверующего итальянца, он настоятельно советовал государям заботиться о сохранении культа.  Народу нужен страх перед Богом или хотя бы страх перед государем, иначе страна погибнет, уверял он.  Как человек практичный и считавший шкалу нравственных ценностей чисто условной, Макиавелли вовсе не полагал, что правитель должен быть примерным христианином.  В культе он видел важный инструмент для поддержания сплоченности народа, но не более того:

 

I.12 ...Правителям республик или королевств следует уважать основы религии, которой они придерживаются. Поступая так, им будет легко сохранить своё государство религиозным, и следовательно благополучным и единым. Им надлежит поощрять всё, что бы ни говорили в пользу религии, даже если сами они считают это ложным.

 

Приняв крещение, народы Западной цивилизации перестали ценить свободу и ослабли, утверждает Макиавелли.  Он сравнил верования Древнего мира с христианством и сделал однозначный вывод в пользу идеалов античности:

 

II.2 Под началом античной религии никто не удостаивался божественных почестей, кроме тех, кто заслужили мирскую славу — предводителей армий и принцепсов республики. Наша же религия больше прославляет людей смиренных и созерцательных, чем деятельных. Она видит высшее благо в смирении, в самоуничижении и презрении к вещам этого мира, тогда как древняя религия признавала высшее благо в величии духа, в силе тела и во всём том, что делает людей очень сильными. А если наша религия и требует от нас силы, то лишь для того, чтобы мы могли больше страдать, чем совершать мужественные поступки. [...] Если теперь кажется, что весь мир стал женоподобным и Небо разоружилось, то причина этому несомненно в подлой трусости тех, кто истолковывали нашу религию в соответствии с праздностью, а не добродетелью.

 

Макиавелли советовал реформаторам оставлять в стране видимость старых порядков и не менять названий прежних учреждений власти.  Такой подлог он считал необходимо использовать и для обновления идеалов христианства.  Умалчивая о возможности достичь вечного блаженства в потустороннем мире, обещанного церковью, Макиавелли призывал единоверцев обратиться к земным реалиям, вести активную жизнь и подчинить свои личные влечения интересам родины.

 

231

*

В появлении политических трактатов Макиавелли Скрижаль увидел знаменательную веху в истории Западной цивилизации.  В мире, где ханжеская, погрязшая в пороках церковь пыталась из последних сих навязать свою волю народам Европы, этот флорентийский политик выступил проповедником диктатуры государства, глава которого волен пренебрегать всеми нормами морали.  Макиавелли полагал нужным заменить господство церкви светским правлением.  Возобладание такой безнравственной власти не сулило существенных перемен христианскому миру, потому что между идеологией папства и принципами новой, светской, диктатуры, порядки которой отвечали поучениям Никколо Макиавелли, было много общего: это и вседозволенность правителей, и лицемерное прикрытие этого произвола благочестием, и откровенное пренебрежение интересами отдельных личностей, и жестокое подавление инакомыслия.

Публикация «Государя» в 1532 году, которая по времени совпала с первыми победами Реформации — с расколом Западной церкви на католичество и протестантство, знаменовала закат эпохи гуманизма.  Одной из отличительных черт наступавших времён было то, что властолюбцы усвоили многие советы Макиавелли и стали применять их на практике.






____________________


Читать следующую главу


Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»


На главную страницу