Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 3. Августин

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

 

 

 

 

 

Августин. — Один из самых известных и влиятельных христианских богословов. И протестанты, и католики считают его своим духовным отцом, поэтому ему по праву принадлежит роль наставника всего Западного христианства.

Аврелий Августин родился в 354 году с Северной Африке, в нумидийском городке Тагасте. Он получил образование ритора и преподавал риторику в Карфагене. В 383 году Августин переехал Рим, где также давал уроки красноречия. До принятия христианства он интересовался философией и придерживался взглядов манихеев. В 387 году, после крещения в Медиолане, Августин вернулся на родину, в Африку. С 395 года и до конца своих дней он был епископом города Гиппона, который находился недалеко от Карфагена. Здесь же, в Гиппоне, он в 430 году и умер.

Литературное наследие Августина огромно. Наибольшую известность приобрела его «Исповедь». Из богословских сочинений главными являются его труды «О Троице» и «О Граде Божьем». Влияние Августина на средневековое христианство было чрезвычайно велико. В католической церкви Августин признан святым.

 

336

*

В стремлении проследить за ходом развития философской мысли и религиозных исканий человечества Скрижаль непременно должен был осмыслить жизненный опыт и прочесть сочинения Августина — одного из самых образованных и талантливых отцов церкви.  К тому же в судьбах Плотина и Августина Скрижаль увидел две дороги, которые лежали перед Западной цивилизацией, когда она оказалась на духовном распутье.  Больше того, история обращения Августина в христианство и решительный поворот его убеждений в точности отражали историю крещения всего греческо-римского мира.  Причём в значительной степени благодаря именно его стараниям философская вера, которая для многих интеллектуально развитых людей стала уже естественной, была подавлена.

 

337

*

Ко времени рождения Августина исход духовных исканий народов Римской империи по сути определился: христианство уже являло собой наиболее значительное религиозное движение в Средиземноморье, и оно продолжало находить всё большее и большее число приверженцев.  Тем не менее вопрос о ходе дальнейшего развития Западной цивилизации оставался открытым.

Пытливый человек, размышлявший в середине IV века о будущем народов ойкумены, видимо не исключал того, что благодаря назиданиям Иисуса и усердию миссионеров победа новой, пришедшей с Востока религии приведёт к смягчению нравов и духовному сплочению людей, как наблюдалось это в первых христианских общинах.  Но тот же человек, зная, что государственный культ Римской империи навязывал всем и каждому богопочитание императора, мог также увидеть предпосылки для негативных последствий массового крещения римлян и подвластных Риму народов.  Новый чин христианства — статус государственной религии — с наделением епископов реальной административной властью открывал церкви прямой путь к насильственным действиям над вероотступниками.

Теперь, после ряда лет изучения и осмысления истории религий, Скрижаль понимал, что никакой альтернативы превращению христианства в культ, обременённый формальностями, — в культ со строго установленными ритуалами и мёртвой буквой догматов — по существу не было: любая массовая религия неизбежно обречена на учреждение института власти, который устанавливает строгие правила богопочитания и преследует свои корпоративные цели.  Разрыв между стремлениями верующих людей и интересами блюстителей чистоты веры становится ещё более очевидным, когда институт духовенства получает право карать и миловать.  Такое испытание властью оказалось для христианства значительно тяжелее пережитых веков борьбы за право считаться одним из общепризнанных культов Римской империи.  Христианство не выдержало этого испытания.  И одним из тех мужей, которые больше других способствовали постепенному превращению церкви в лицемерный и крайне жестокий карательный орган государства, был Августин — очень талантливый, чуткой души человек.

 

338

*

К тому времени, когда Августин сделал свой выбор между философией и религией, церковь уже вела продолжительную борьбу с раскольниками и вероотступниками.  Первый большой раскол в христианстве произошёл в самом начале IV века как раз на родине Августина — на том африканском берегу Средиземного моря, который лежит довольно близко от Сицилии.  Северная Африка была вполне латинизирована ещё задолго до рождения Августина.  Местные жители усвоили культуру италийцев.  И делопроизводство, и преподавание в школах здесь велось на латинском языке, а Карфаген, отстроенный ещё при императоре Августе, даже приобрёл значение второго Рима.  Тем не менее характерные черты коренного населения этой римской провинции давали о себе знать.

Пунийцы, как называли римляне жителей Карфагена, были финикийцами, семитами.  А семиты издревле предпочитали умереть, чем изменить своей религии.  И видимо поэтому здесь, в Северной Африке, где пунийцы крестились, число мучеников, принявших смерть за веру в Иисуса, было особенно велико.  Разногласия в среде христиан по поводу отношения к тем единоверцам, которые под пытками и угрозой смерти отреклись от своих убеждений, обострились тут ещё в середине III столетия.  А после преследований христиан в 303–304 годах при императоре Диоклетиане эти споры разгорелись с новой силой.  Многие священнослужители, включая карфагенского епископа Менсурия, не только не выказали тогда личного стремления к мученичеству, но даже не одобряли добровольный уход из жизни во имя веры.  Радикально настроенные христиане увидели в таком приспособленчестве предательство.  И после смерти Менсурия каждая из враждующих партий стала считать законно избранным епископом Карфагена только своего выдвиженца.

Вслед за расколом карфагенской церкви произошёл раскол в христианских общинах всей римской Африки.  Почти повсюду здесь сформировались две враждующие партии, каждая — со своими священниками и прихожанами, которые боролись между собой за право владения церковным имуществом.  Этот церковный раскол получил название донатизм, от имени Доната — вождя партии христиан-радикалов.

В это же время, в первых годах IV века, разгорелся ещё один спор, который привёл к дальнейшему дроблению христианства на враждующие секты.  Начало той полемике было положено также в Северной Африке, но в восточной её части — в Александрии, в центре христианского богословия.  Арий, пресвитер одной из александрийских церквей, утверждал, что Иисус Христос — не Бог, а творение Бога, самое совершенное из всех творений.  А к тому времени в церкви уже сложилось убеждение, что Иисус — вочеловечившийся Бог.  Перевес сил в этом богословском споре оказывался то на одной, то на другой стороне.  Арий несколько раз то подвергался осуждению на церковных соборах, то получал реабилитацию.  Его главный идейный противник, Афанасий, также побывал в ссылках, а временами скрывался в бегах.

Император Константин изрядно подустал в борьбе за единство христиан в западной части империи, где церковь раскололо движение донатизма, и теперь он спешил покончить с новыми разногласиями между христианами на Востоке.  Первый Вселенский собор, созванный в 325 году в Никее по его указу, казалось бы разрешил этот конфликт.  Здесь, в Никее, Константин фактически силой своей власти заставил присутствовавших на соборе епископов принять формулу веры о единосущии Бога Сына и Бога Отца.  Однако примирения сторон не произошло.  Напротив, споры об отношениях между лицами Троицы вспыхнули на Востоке с новой силой.  Эта борьба между христианскими партиями сопровождалась интригами и обманами, ультиматумами и отлучениями от церкви, угрозами и насилиями, включая убийства.  Императоры издавали противоречивые указы: то запрещали всякие богословские споры, то обязывали употреблять ещё недавно запрещённые термины, а неугодных и непокорных епископов они отправляли в ссылку.

Именно в это время, когда христианство уже в ранге государственного культа оказалось расколото движениями донатизма и арианства, и появился на свет Августин.

 

339

*

О жизни Августина до крещения и о том, каким образом он пришёл к христианству, известно из его трудов, прежде всего — из «Исповеди», написанной около 400 года.  Давнее, первое прочтение этой книги произвело на Скрижаля большое впечатление предельной искренностью и степенью беспощадности автора к себе в анализе своих поступков.  Книга тронула его и в этот раз, когда он перечитал её, но теперь он вынес из «Исповеди» значительно больше прежнего.

Родители Августина, несмотря на скромный достаток, стремились дать своему мальчику хорошее образование.  Когда он закончил начальную школу, они отправили его сначала в соседний город Мадавру для изучения литературы и риторики, а затем, собрав деньги, послали его на учёбу в Карфаген.  Рассказывая об этом, Августин сослался на честолюбие отца, который хотел видеть своего сына образованным человеком.  Сам же Августин, по его признанию, был слишком увлечён любовными похождениями и театральными зрелищами.  После окончания учёбы в Карфагене он преподавал риторику — «продавал болтливость», как саркастически заметил Августин.  «IV.1.1 В течение этих девяти лет, от моих девятнадцати до двадцати восьми лет, я жил в заблуждении и вводил в заблуждение других...» — кается он в «Исповеди».

Своим духовным прозрением Августин обязан книге Цицерона «Гортензий», которая воодушевила его и пробудила к познанию мира.  Августину было тогда девятнадцать лет, и с тех пор он прочёл много философских трудов.  В этот период духовных исканий он оставался приверженцем манихейства — религиозно-философской системы взглядов, в основе которой лежит учение о борьбе сил добра и зла.

В 383 году Августин переехал из Карфагена в Рим.  Здесь он тоже преподавал риторику и оставался близок с манихеями.  Спустя год Августин перебрался в Милан, в то время — Медиолан, где получил городскую должность учителя риторики.  В Медиолане, Августин прочёл труды Плотина, и они произвели на него необычайно сильное впечатление.  «VII.10.16 И вразумлённый этими книгами я вернулся к себе самому и руководимый Тобой вошёл в самые глубины свои...» — пишет он в «Исповеди».  Хотя имя автора книг, столь сильно повлиявших на него, Августин не назвал, он упомянул о Викторине — переводчике трудов Плотина с греческого языка на латинский.

 

340

*

Эннеады Плотина научили Августина мыслить абстрактно и в корне изменили его представление о Боге.  Это помогло ему принять библейские истории не в буквальном их понимании, которое по признанию Августина его убивало, а в переносном смысле.  Именно так, аллегорически, толковал Библию и епископ Медиолана Амвросий.  Августин полюбил Амвросия, — полюбил не как духовного наставника, а как радушного, доброжелательного человека.  Под влиянием умопостроений Плотина и проповедей Амвросия он взял в руки Библию.  «VII.21.27 Я начал читать и нашёл, что всё истинное, вычитанное мной в книгах философов, говорится и в Твоём Писании», — вспоминал Августин пятнадцать лет спустя.  В этой же главе «Исповеди» он пояснил, почему Священное Писание оказалось для него весомей трудов Плотина.  Цитируя Псалтирь и другие библейские тексты, Августин перечислил то, чего ему недоставало в философских книгах:

 

VII.21.27 В тех писаниях не было выражений этого благочестия, слёз исповеди, жертвы Тебе — духа уничижённого, сердца сокрушённого и смиренного, не было сказано о спасении народа, о городе, украшенном, как невеста, о залоге Святого Духа, о чаше, искупившей нас. Никто там не воспевает: «Разве не Богу покорна душа моя? Ведь только Он — спасение моё, мой защитник; не поколеблюсь больше».

 

Эннеады Плотина, как понимал Скрижаль, при всей их интеллектуальной наполненности показались Августину, человеку эмоциональному и темпераментному, слишком холодными.

 

341

*

Августин был очень чувствительной натурой; он плакал над песнопениями в храме и мог разрыдаться от собственного бессилия — оттого что не удавалось справиться с плотскими желаниями.  Но при всей своей обострённой восприимчивости он обладал большой силой воли.  «Х.16.25 Господи, я работаю над самим собой.  Я стал для себя землёй, требующей тяжкого труда», — исповедуется он.

В столкновении противоречий, которые терзали тридцатилетнего Августина, бóльшую часть его сил и внимания поначалу требовала схватка между двумя главными его страстями — духовной и плотской: «VIII.5.10 Две мои воли, одна старая, другая новая, одна плотская, другая духовная, боролись во мне, и в этом раздоре они разорвали мою душу», — вспоминает он в «Исповеди».  Половое влечение к женщине мешало Августину всецело обратиться к Богу.  В сочинении «Монологи», написанном вскоре после разрешения этого поединка духа с плотью, он говорит, что ничто так не лишает твёрдости дух мужчины, как женские прелести.  А гораздо позднее, в трактате «О Троице», он даже скажет, что удовлетворять половое влечение — грех.  В «Исповеди» же, Августин подробно, с беспощадностью к себе, проследил различные этапы той внутренней борьбы, хотя о причинах самóй схватки, о её необходимости, почти ничего не сказал.  В этой книге он назвал своё плотское влечение недугом тела, своими оковами и рабством.

 

342

*

При всей искренности Августина Скрижаль почувствовал в «Исповеди» какую-то недоговорённость.  У него сложилось впечатление, что Августин оставил какие-то причины своих поступков за рамками повествования, умолчал о них не из желания что-то утаить, а просто подразумевал известность этих мотивов, — недосказал если не Богу, то читателям «Исповеди».  Скрижаль задумался над тем, о чём не поведал Августин в этой книге, — и склонился к мысли, что сомнения мог бы разрешить утерянный в средневековье диалог Цицерона, который по признанию Августина подвигнул его на борьбу с собственными страстями.  Скрижаль отыскал всё, что известно о содержании «Гортензия», — и найденное многое прояснило ему в характере духовного отца Западного христианства.

Диалог Цицерона «Гортензий» был хорошо знаком образованным современникам Августина.  Суть книги сводилась к тому, что ни богатство, ни власть, ни слава, ни чувственные удовольствия не способны сделать человека счастливым.  Путь к блаженной жизни проходит только через добродетель, утверждал Цицерон; тем самым он соглашался с подобными суждениями почти всех древних философов.  Однако даже высокая нравственность, как следовало из этого диалога, является только необходимым, но ещё недостаточным условием обретения безмятежного счастья.  Истинного блаженства, согласно Цицерону, люди достигают лишь на пути познания окружающего мира.  Именно занятие философией, которая внушает человеку любовь к добродетели и стремление к истине, делает жизнь безмятежной и приятной до самых последних дней в старости, независимо от того, продолжает ли душа существовать после смерти тела или нет.  Диалог «Гортензий» заканчивался уверением в необходимости самостоятельных усилий на пути познания истины.

Когда Скрижаль получил представление о книге, которая заставила Августина подняться над своими страстями, он понял, до какой степени этот человек был максималистом.  Ставя перед собой цель, Августин жертвовал всем, что могло помешать в его стремлении.  При этом он был предельно строг и жесток не только по отношению к себе.  Он не останавливался перед ломкой судеб тех людей, которые препятствовали ему в осуществлении замыслов.

 

343

*

Призыв Цицерона к личным поискам истины Августин, очевидно, воспринял таким образом, что стремление духа к познанию мира подразумевает полное отречение от всех привязанностей тела.  Назидание Цицерона в «Гортензии» было рассчитано на трезвый ум читателя, но заронённое в горячую голову девятнадцатилетнего учителя красноречия, оно воспламенилось — и беспощадная полоса огня прошла сначала по личной жизни Августина.

О взглядах автора «Исповеди» на любовь Скрижаль мог судить из глав этой книги, где Августин, уже умудрённый опытом человек, вспоминает о том, как в молодости был сильно привязан к другу.  Случилось так, что тот юноша заболел и умер.  Августин пережил тогда колоссальное потрясение; он возненавидел всё вокруг.  Куда бы он ни посмотрел, ему всюду виделась смерть.  «IV.8.13 ...Я излил душу в прах, полюбив того, кто должен умереть, как будто он никогда не умрёт», — пишет он спустя годы после той потери.  «IV.9.14 Счастлив, кто любит Тебя, и друга в Тебе, и врага ради Тебя.  Только тот не теряет ничего дорогого, кому все дóроги в том, кого нельзя потерять», — заключил он.

Августин испытал также сильную сердечную привязанность к женщине.  Тем не менее он расстался с ней, хотя у них был даже общий сын.  «VI.15.25 Моё сердце, остававшееся верным ей, изнывало и кровоточило. Она вернулась в Африку, дав обет никогда не знать другого мужчину и оставив со мной моего сына, [рождённого] от неё», — исповедуется Августин.  Именно он принял это, столь тяжёлое для него решение о разрыве с любимой женщиной.  Живя в Медиолане, Августин, как следует из «Исповеди», ещё не боялся душевной привязанности к смертному созданию, — своё отношение к любви он изменил позже, — но тогда, в тридцатилетнем возрасте, он всё же расстался с любимой женщиной, чем обрёк её на страдания.  Принёс ли он своё глубокое чувство в жертву Богу ради достижения скорейшего результата в познании истины, или же решающую роль в этом разрыве сыграло желание его матери найти для сына более достойную партию, Скрижаль понять не смог.  Августин сообщил в «Исповеди», что после отъезда его подруги в Африку он намеревался жениться на юном создании, которой до брачного возраста недоставало двух лет.  Дожидаясь повзросления невесты, он не вынес воздержания и стал сожительствовать с другой женщиной.  В конце концов Августин одолел зов плоти.  Он расстался с сожительницей и расстроил женитьбу.

 

344

*

После победы духа над влечением плоти роль главного внутреннего конфликта Августина занял спор двух духовных стремлений.  Одно из них побуждало продолжить поиск истины, опираясь на философское наследие прошлого и на собственный разум, а второе склоняло принять уже вполне сложившееся вероучение церкви.

К тому времени, когда Августин оказался на духовном перепутье, — а шёл 385 год, — христианство не только успело освоиться в ранге государственной религии, но имело немалый опыт гонений на приверженцев древних культов и еретиков.  Римские императоры уже вынуждали подвластные им народы креститься.  Правитель западной части империи Грациан покончил с терпимостью в вопросах веры на подвластных ему землях.  В 383 году он был убит, и императорские полномочия Грациана перешли к его сводному брату и соправителю Валентиниану II — четырёхлетнему ребёнку.  Решающее влияние в обеих частях огромной державы приобрёл римский император Востока — Феодосий.

Феодосий и прежде пользовался большим авторитетом на Западе.  Ещё в 380 году он вместе с соправителями Грацианом и Валентинианом II издал эдикт, который предписал всем народам империи исповедовать только одну религию — католическую.  Это название христианство получило от греческого слова, означающего «всеобщий», «вселенский»; после раскола христианства на две церкви, каждая из которых считала себя вселенской, Западная церковь сохранила за собой это название. 

Феодосий, человек военный, просто приказал всем подданным империи принять христианство.  Строптивцам он пригрозил карой.

После обнародования этого указа давление на вероотступников и приверженцев древних традиций в обеих частях империи с каждым годом усиливалось.  Законопослушные граждане просто обязаны были принять христианство, причём принять в той единственной его форме, которую установила церковь и утвердила в качестве всеобщего закона светская власть.

Много лет спустя в труде «О Граде Божьем» Августин пропоёт Феодосию дифирамбы: «V.26 На основании самых справедливых и милостивых законов он с самого начала своего правления не переставал помогать взбудораженной церкви в её борьбе против нечестивцев...».  А пока, около 385 года, Августин только сделал выбор между философской верой и христианством: он решил креститься.  Он искренне верил, что этот шаг вовсе не требует от него отказа от философских исканий.  Судя по всему, его ещё одолевали сомнения в правильности выбора, но он твёрдо решил порвать с преподаванием риторики; Августин потерял к этому занятию всякий интерес.  Он уехал из Медиолана в деревню.  Вместе с ним и его тринадцатилетним сыном в деревенской усадьбе поселились его несколько друзей, а также его мать и брат, которые приехали к нему из Африки.

 

345

*

Время, проведённое в деревне, было самым напряжённым этапом в духовной жизни Августина, как понимал Скрижаль.  Здесь, в деревне, он вёл философские беседы со своими друзьями.  Он написал тут ряд диалогов философского характера, которые по форме и поднятым в них вопросам напоминают диалоги Платона.  Значительно позже, спустя полтора десятилетия, Августин в «Исповеди» отозвался об этих трудах довольно пренебрежительно: он сказал, что от тех книг веяло духом школьного высокомерия.

Скрижаль не мог согласиться с неодобрительным суждением Августина относительно собственных ранних работ.  Хотя эти тексты изрядно затянуты и самобытных мыслей в них немного, они показались Скрижалю весомей поздних богословских сочинений Августина, гораздо более многословных и скучных.

В книгах, написанных до крещения, Августин не раз возвращался к вопросу о выборе между постижением мира силой разума и безоговорочным принятием христианских догматов.  Эта тема определённо волновала его тогда; частое обращение к ней отражало его внутреннюю борьбу между тягой к философии и желанием довериться авторитету церкви.  Вывод, к которому пришёл Августин в своих ранних трудах, был явно продиктован желанием разрешить этот внутренний разлад полюбовно, миром, без каких-либо отречений и потерь.  В понимании ещё некрещёного Августина оба эти стремления духа имели общую конечную цель.  В сочинении «О порядке», написанном в 386 году, он утверждал, что подлинная философия и христианство учат одному и тому же, но путь, который предлагает философия, выводит из мрака лишь немногих; эти немногие образованные люди живут своим умом, а толпа отдаёт предпочтение вере, авторитету.  Тем не менее в том же диалоге «О порядке» Августин указал на значение авторитета как необходимого промежуточного звена на пути становления личности:

 

II.9.26 Хотя хороший авторитет представляется полезнее для невежественной толпы, а доводы разума больше подходят для учёных людей, однако, так как всякий человек делается образованным из необразованного..., то для всех желающих учиться великим и скрытым вещам, дверью к этому служит авторитет.

 

Окрепнув духом благодаря знакомству с суждениями авторитетов, человек должен получать знания и проверять собственным разумом всё, чему прежде следовал полагаясь на мнения знатоков; а тех людей, которые довольствуются верой авторитетам, нельзя назвать счастливыми людьми, продолжил Августин.  Здесь же, подразделив авторитет на божественный и человеческий, он заметил, что человеческий авторитет по большей части обманчив.  Сам Августин вполне рассчитывал на силу собственного разума, и чуть дальше по тексту этого диалога, он сказал, что ничего другого, кроме познания истины, не желает и ничего, кроме этого стремления, не любит.

 

346

*

В книгах «О порядке», «Против академиков» и других, которые Августин написал, когда ему было 32–33 года — до принятия христианства, он не только сам задавался философскими вопросами, но и настойчиво побуждал к занятиям философией своих друзей.  По сравнению с позицией Цицерона, который рассматривал процесс познания как необходимое условие для счастливой жизни, суждения Августина были более категоричными; в них звучит нота долженствования.  «III.1.1 Я считаю, что искать истину, прилагая все силы, — не пустая или излишняя наша обязанность, а самая необходимая и наиболее важная», — заявил он в диалоге «Против академиков».  В последней главе этой книги Августин обобщил сказанное: «III.20.43 Нет никаких сомнений в том, что двойная сила приводит нас к знаниям: авторитет и разум».  Последующими словами он практически уравнял постулаты христианской веры, которую уже назвал «наша», и взгляды платоников, среди которых, как понимал Скрижаль, Августин прежде всего имел в виду Плотина:

 

III.20.43 Поэтому я решил, что ничто не отклонит меня от авторитета Христа, поскольку я не нахожу более сильного. Что же касается тонкостей исследований разума, то я уже так настроен, что испытываю нетерпение постичь истину не только верой, но и пониманием, и я уверен, что найду его у платоников совпадающим с нашими священными тайнами.

 

То, что происходило с Августином в течение нескольких лет его жизни в деревне, когда он утвердился в намерении креститься, отражало, как показалось Скрижалю, настроения многих образованных людей того времени.  Интеллектуально развитые современники Августина принимали христианство — кто добровольно, кто вынужденно, — но всё ещё являлись носителями античной культуры и приверженцами тех взглядов, которые блюстители чистоты христианской веры считали пережитками язычества.  Одни из этих новообращённых, подобно Августину, не видели или не хотели замечать существенных противоречий между догматами церкви и собственными представлениями о мире, другие просто не придавали этим различиям большого значения.

 

347

*

Скрижаль хотел понять, что именно повлияло на решение Августина принять христианство.  Он не склонен был думать, что диктат в вопросах веры со стороны имперских властей сыграл в решении этого очень волевого и целеустремлённого человека существенную роль.  И Скрижаль ещё раз перечитал те главы «Исповеди», в которых Августин вспоминает о своей жизни до крещения.  «VI.4.6 Я удерживал своё сердце от согласия с чем-либо, боясь потерять голову», — сообщает он.  Абстрактные взгляды философов, даже близких Августину по духу, не могли согреть его душу и не обещали ему бессмертие, а Священное Писание он отвергал из-за того, что многое в библейских книгах казалось ему нелепым и даже оскорбительным для здравого смысла.  Это отсутствие надёжной опоры для духа не давало ему покоя.  Главное признание Августина о том, почему он выбрал путь веры в ущерб исканиям разума, Скрижаль усмотрел в словах, обращённых к Богу: «VIII.1.1 ...Я хотел не больше знать о Тебе, а более уверенно жить в Тебе».

Из «Исповеди», вышедшей из-под пера сорокапятилетнего Августина, следовало, что до обращения в христианство он искал прежде всего душевное равновесие и надеялся найти его в Боге.  А в ранних трудах, написанных незадолго до крещения, главной целью своей жизни он назвал поиск истины.  Какое из этих двух противоречивых признаний отражало подлинную цель духовных влечений тридцатилетнего Августина — оставалось только гадать, но Скрижаль понимал другое: ни один из древних философов никому не давал никаких гарантий достоверности своих представлений о мире, а христианство не только стремилось убедить Древний мир в исключительной правоте своих догматов, но и уверенно, без каких-либо сомнений обещало вечную блаженную жизнь всем примкнувшим к церкви.  Этот посул, который безотказно действовал на простолюдинов, в конце концов, после долгой внутренней борьбы, определил выбор и Августина.

 

348

*

Вероучение, которое оформилось вскоре после новозаветных событий, оказалось очень удобным для ленивцев.  Первым приверженцам этого зародившегося в Иудее религиозного движения было присуще чувство духовного братства между всеми людьми и стремление к личному совершенству.  Именно этой главной цели, которая лежала в сфере нравственности, первые христиане добивались в своих общинах, и в той или иной степени они достигали её, во многом благодаря внушениям апостола Павла и его самоотверженным усилиям.  Но церковь предельно упростила требования к новообращённым.  Смысл вероучения Павла христианство перенесло в область чудес: необходимость личных усилий человека в стремлении к духовному росту и к нравственному совершенству церковь подменила требованием к новым членам общины принять непостижимую для ума тайну — тайну искупления.  Согласно этому чуду из чудес, сам Бог через акт вочеловечивания взял на себя бремя грехов всего рода человеческого и своими страданиями, кончиной, открыл смертным путь к вечной жизни.  Такая трактовка исторических событий с привлечением мифотворчества, близкого по мотивам и по духу к мифам Древней Греции и Древнего Египта, безусловно способствовала крещению народов Римской империи.  И всё же самой привлекательной стороной христианства явилось именно уверение служителей нового культа, что каждый, кто приобщится к церкви через её таинства, обретёт вечную блаженную жизнь.  Значение же собственных усилий человека в его стремлении к Богу и важность самосовершенствования помалу отошли в этой новой религии на второй план и дальше.  Поэтому торжество христианства с его пассивным идеалом отношения к жизни и верой в пришествие Судьи означало также подавление активной жизненной позиции людей, воспитанных на идеалах эллинизма.

 

349

*

Самое сильное желание Августина в точности совпало с главным посулом христианства.  Это желание в конце концов преодолело сопротивление разума и сместило направленность его внимания в сторону церковной догматики.  Любовь Августина к исследованию истины постепенно обратилась на поиски доказательств истинности христианской веры.  С годами его мировоззрение изменилось до такой степени, что он стал отзываться о философии пренебрежительно.

О том, что выбор этой пылкой и увлекающейся натуры — выбор между верой и философским постижением действительности, — не был продиктован разумом, Скрижаль мог судить именно потому, что в ранних трудах Августин называл единственной своей целью поиск истины, тогда как спустя годы, в «Исповеди», назвал главным стремлением тех лет желание найти прочную опору для духа.  Скрижаль склонен был доверять более позднему самоанализу Августина — более искреннему и глубокому осмыслению своих поступков.  На то, что выбор тридцатилетнего Августина, находившегося на распутье, не прошёл проверку здравого смысла, указывало и отсутствие в «Исповеди» таких свидетельств: Августин просто ограничился тем, что признал победу своего желания над разумом.  Заглянуть в себя поглубже, дать оценку заблуждению — если поиск истины он действительно посчитал заблуждением, — епископ Гиппона, сознательно или безотчётно, не захотел.  Его выбор христианской веры был волевым поступком, продиктованным желанием вечной жизни.

Влечение к женщинам Августин тоже подавил усилием воли.  Случай, после которого ему это окончательно удалось, он описал в «Исповеди» в мельчайших подробностях: он плакал под смоковницей, осознавая своё бессилие в борьбе с желаниями тела, как вдруг из соседнего дома донёсся чей-то детский голос: «VIII.12.29 Возьми и читай!  Возьми и читай!».  Справившись с волнением, он открыл наугад книгу с новозаветными текстами — и первое, что он прочёл, был призыв апостола Павла из Послания к Римлянам не превращать заботы о плоти в похоть.

 

350

*

Всю оставшуюся жизнь Августин посвятил борьбе за единство христианской веры и упрочению догматов церкви в умах единоверцев.  А делу, которое его увлекало, он отдавался полностью.  Знание философии для богословской полемики безусловно пригодилось ему, однако самым ценным умением для предстоявших Августину словесных баталий оказался его талант ритора.  Наделённый даром красноречия от природы, он развил его многолетней профессиональной практикой.

С той же настойчивостью, с тем же упорством, с которым ему удалось подавить в себе чувственную страсть — не сразу, после продолжительной внутренней борьбы, — Августин постепенно, год за годом приглушил в себе и стремление обрести истинные знания.  Разницу в предпринятых им волевых действиях по усмирению своей строптивой плоти и стараний Августина по укрощению своего пытливого разума Скрижаль видел главным образом в степени осознанности этих усилий.

 

351

*

В 387 году Августин крестился в Медиолане, после чего вернулся на родину, в Африку, в родной город Тагаст.  Здесь он прожил три года.  Как следует из его сочинения «Об истинной религии», которое датируется этим временем, он всё ещё стремился примирить свой трезвый ум с учением церкви.  В этом трактате Августин уверяет читателя, но скорее себя, в том, что если бы древние философы оказались вдруг его современниками, то они, лишь немного изменив свои взгляды, стали бы христианами.  В искренности Августина заставляет сомневаться и сказанное им далее, — он говорит, что начинает понимать церковные догматы.  При всём его стремлении выдать желаемое за действительное, в его словах сквозит если не досада, то сожаление о том, что прозрение всё ещё не случилось:

 

8.14 Всё, чему мы сначала просто верили только основании авторитета, мы начинаем также понимать, представляя его себе отчасти как несомненное, отчасти же как вполне возможное и вероятное. И нам жаль неверующих, которые смеются над нами за веру, вместо того чтобы разделять наши убеждения. Святое воплощение, рождение от девственницы, смерть ради нас Сына Божьего, воскресение из мёртвых, вознесение на небо, сидение по правую руку от Отца, прощение грехов, день суда, воскресение тела являются пока ещё предметом веры, а не познаний, тогда как вечность Троицы и изменчивость сотворённых вещей уже известны благодаря милосердию всевышнего Бога, оказанному человеческому роду.

 

Идеалом христианства было не только безбрачие, но и отречение от собственности.  Согласно Евангелию от Матфея, Иисус посоветовал юноше продать всё своё имущество и раздать деньги нищим, чтобы стать совершенным и заслужить вечную жизнь.  Августин, выбрав путь веры, не хотел останавливаться на полдороге.  Он не был богат, но владел частью отцовской усадьбы, которую получил по наследству.  Около 390 года он продал её, а вырученные деньги отдал церкви в Тагасте на нужды бедных.  Вскоре Августин отправился в Гиппон.  Здесь он принял священство и устроил своего рода монастырь.  В эту общину он собрал близких ему по убеждениям аскетов, которые предпочли безбрачие, отреклись от собственности и хотели уйти от мира.  Казалось бы, Августин мог теперь наслаждаться столь желанным ему душевным покоем и близостью к Богу.  Однако вскоре он вступил в борьбу за единство церкви, что более соответствовало его деятельной натуре.  В 395 году Августин стал епископом Гиппона.

 

352

*

До эдикта императора Феодосия, который провозгласил христианство одной-единственной допустимой в империи религией, Древний мир не знал подобных требований, относящихся к вере; крещение являлось добровольным актом духовно свободных людей.  И хотя Августин принял христианство тогда, когда оно уже предписывалось имперскими властями, его личные усилия в немалой степени способствовали тому, что его современники и последующие поколения крещёных народов оказались лишёнными свободы религиозных убеждений.  Под приказной слог императорских указов о богопочитании и под угрозы наказаний еретиков Августин подвёл теоретическую базу.  Поскольку он пользовался большим авторитетом в христианском мире, его взгляды на роль принуждения в вопросах веры во многом послужили средневековой инквизиции в качестве оправданий в зверствах.

 

353

*

В течение первых десяти лет руководства церковью в Гиппоне Августин не одобрял гонений на манихеев и донатистов со стороны церкви и светских властей.  В 397 году в сочинении «Против основного послания манихеев» он защищал преследуемых, чью веру прежде разделял: «2 Пусть свирепствуют против вас те, кто не знают, каким трудом даётся истина и как тяжело избежать ошибок. Пусть свирепствуют против вас те, кто не знают, как трудно преодолеть капризы плоти спокойствием благочестивого нрава».  В 404 году на церковном соборе в Карфагене, где многие епископы высказались за воспрещение донатизма, Августин протестовал против насилия.  Он убеждал оппонентов в том, что никого не следует принуждать к единению с Христом, что надо действовать словом, убеждением, полемикой, чтобы явные еретики не стали притворяться правоверными христианами.  И собор стал на его сторону.  Однако светская власть решила иначе.

В 405 году императоры обеих частей Римской империи Гонорий и Аркадий издали несколько законов, имевших целью установить единство в церкви.  Эти законы потребовали от всех жителей империи соблюдать единый для всех порядок богопочитания, а также признать догматы о Троице и спасении.  Император Феодосий, отец Гонория и Аркадия, наказывал еретиков только денежными штрафами, а закон 405 года грозил раскольникам конфискацией всего имущества, включая их дома, и лишением прáва делать завещания.  Большинство донатистов под такой угрозой полного разорения в конце концов присоединились к государственной церкви.  Однако очень многие из этих преследуемых христиан, включая епископов, только сильней обозлились на своих гонителей.  И они стали бороться за свои убеждения с ещё бóльшим фанатизмом.

Под впечатлением значительных успехов административного и силового воздействия на еретиков Августин коренным образом изменил свою точку зрения на отношение церкви к упрямцам.  Он решил, что был неправ, когда думал добиваться единства веры исключительно с помощью увещеваний.  И он взялся за обоснование необходимости подавления ересей с помощью силы.  Борьба за единство церкви стала самым главным делом его жизни.

 

354

*

В спорах с оппонентами Августин прибегал к циничным риторическим приёмам и очень вольно трактовал слова Священного Писания.  Главным его аргументом в конфликте с донатистами было утверждение, что их преследуют из чувства сострадания к ним, ради их же блага.

В литературном споре с Петилианом — одним из самых красноречивых защитников донатизма — Августин назвал раскол церкви ужасным преступлением со стороны этих обособившихся христиан.  В посланиях к Петилиану, написанных в 400–403 годах, он оправдывал террор — оправдывал с помощью изощрённых словесных построений, хотя то и дело ссылался на чувство братской любви к упорствующим.  На вопрос Петилиана о причине преследований донатистов Августин ответил: «II.96(97).222 Если вы невиновны, то не должны удивляться, что ваши братья ищут вас для единения с вами в мире; а если вы виновны, то не удивляйтесь, что вас разыскивают монархи для наказания».  Августин не сомневался в праве светской власти быть судьёй в вопросах веры.  Вроде бы соглашаясь с Петилианом в том, что к вере никого нельзя принуждать, он представляет гонения на донатистов как помощь заблудшим в обретении истинного пути: «II.83(84).184 Если против вас изданы какие-то законы, то не для того, чтобы принуждать вас к добру, но чтобы препятствовать делать злое».  Петилиан допытывался, почему сторонники католической церкви не позволяют каждому человеку придерживаться своих убеждений, и Августин лукаво ответил ему: «II.84(85).186 Подобно тому как возможно, что Отец, даровав людям свободу воли, всё же привлекает их к Сыну, возможно и принуждение со стороны закона без лишения свободы воли».

Пять лет спустя, в письме донатистскому епископу Винцентию Августин утверждал, что относиться к донатистам равнодушно и ничего не предпринимать для их устрашения и усмирения — значит воздавать им злом за зло, чего христианская вера не допускает.  Если кто-то увидел бы своего врага в белой горячке бегущим к пропасти, и схватил бы его в этот момент, и связал, то враг после выздоровления только поблагодарил бы своего спасителя за такое насилие, витийствует Августин.  «2.4 Не всякий, кто потакает, является другом; и не всякий, кто бьёт, — враг», — поучает он.

В конце концов Августин прямо заговорил о необходимости принуждения к добру.  Священник донатистов Донат, тёзка вдохновителя раскола, пытался покончить с собой, когда его схватили, но гонители не дали ему умереть мученической смертью.  В 416 году в обращении к нему Августин объяснил необходимость преследований за отступления от позиции государственной церкви чувством любви к заблудшим:

 

1–2 Если бы ты мог ведать печаль моего сердца и мою заботу о твоём спасении, ты, возможно, сжалился над своей собственной душой, угождая Богу и внимая слову — не нашему, а Его. [...] Ты гневаешься на то, что тебя повлекли к спасению, хотя вы столь многих из наших собратьев увлекли на погибель. Но о чём же мы позаботились помимо того, чтобы тебя арестовать, привлечь к ответу перед властями и охранять, чтобы не дать тебе погибнуть? [...] Ты говоришь, что Бог дал нам свободу воли и поэтому никто не должен быть принуждаем даже к добру. [...] Однако это не означает, что те, кого любят, должны быть безжалостно оставлены, чтобы они безнаказанно следовали своей злой воле. Но в той мере насколько нам дана власть, мы должны защищать их от зла и принуждать к добру.

 

Обосновывая право каждого человека делать свой выбор, Донат ссылался на сказанное Иисусом двенадцати ученикам в передаче Иоанна: «6.67 Не хотите ли и вы уйти?».  Августин прибегнул к демагогическому приёму и в этот раз.  Сначала он подменил смысл слов псалмопевца о том, что все народы будут служить одному царю, а затем возразил Донату, что Иисус позволил каждому сделать свой выбор в то время, когда церковь зарождалась, — когда ещё не исполнилось древнее пророчество того псалмопевца о служении всех народов одному Богу.  «10 Чем больше исполняется это пророчество, — заключил Августин, — тем большей властью обладает церковь, так что она теперь не только призывает, но даже принуждает к добру».

 

355

*

Драматизм посланий Августина, адресованных его современникам и последующим поколениям, Скрижаль видел в том, что ловкая игра словами этого профессионального ритора, усиленная авторитетом, которым он пользовался в христианском мире, прямо или косвенно повлияла на судьбы тысяч и тысяч людей, отняв у них свободу следовать личным религиозным убеждениям, а многим стоила жизни.

В стремлении сразить своих идейных противников Августин проявлял немало изобретательности и ради большего устрашающего эффекта легко жертвовал смысловыми пропорциями своих риторических фигур.  Так, в 416 или 417 году в письме к трибуну Африки Бонифацию, которое порой называют трактатом «Об исправлении донатистов», Августин для оправдания жестоких законов императоров против раскольников сравнил вероотступничество с нарушением супружеской верности: «5.20 Почему, когда Бог дал человеку свободу воли, прелюбодеяния должны наказываться по закону, а святотатство должно быть разрешено? Разве то, что душа не соблюдает верность Богу, является меньшим злом, чем измена жены мужу?».

В 418 году Августин по поручению папы Зосимы прибыл в город Цезарию, который находился в Мавритании и являлся центром донатизма.  Здесь в проповеди, обращённой к христианам, он в полемическом запале представил свою миссию в борьбе с инакомыслящими стихом древнего псалмопевца: «17.38 (18.37) Я преследовал моих врагов и не повернул назад, пока не истребил их».  Выдав эти слова за назидание церкви, Августин сказал, что он, сын церкви, выполняет её требование.

Сердце этого карфагенского ритора с годами вовсе не очерствело.  В том же 418 году его сильно растрогало всего лишь тёплое приветствие из-за моря — от римского диакона Целестина, который впоследствии стал папой.  В ответном письме Августин не поскупился на выражение своих добрых чувств.  Словá о любви в этом небольшом письме Скрижаль нашёл многократно весомей всего, что он прочёл в увесистых томах Августина: «Любовь не истрачивается таким же образом, как деньги; ведь деньги с платежами убывают, а любовь возрастает».

 

356

*

Безусловно разделяя убеждение, которое стояло за строчками о приумножении отданной любви, Скрижаль видел, что Августин своим образом действий сделал многое, чтобы подорвать веру людей в правильность этих глубоких слов: епископ Гиппона не только оправдывал необходимость гонений на христиан-донатистов, но и призывал имперские власти к усилению таких преследований, отталкиваясь от чувства, которое называл любовью.  В том же письме высокопоставленному администратору Бонифацию, трибуну Африки, Августин сначала рассказал о самоубийствах среди донатистов, — о том, что они топились и сжигали себя, чтобы не изменить своим убеждениям под давлением грубой силы; а затем он обосновал необходимость террора: «3.14 В чём же тогда предназначение братской любви?  Неужели она должна из опасения кратковременного сожжения немногих предоставить всех вечному огню ада?».

Увлечённость желанием подавить инакомыслие — стремление, которое Августин назвал продиктованным чувством братской любви, — способно было породить в ответ только ненависть.  Хотя в этом письме, известном как трактат «Об исправлении донатистов», он вёл речь не о насильственном сжигании еретиков, а о самосожжениях гонимых людей, от такой его трактовки братской любви до оправдания костров инквизиции оставалось всего лишь несколько лукавых риторических фраз.

 

357

*

За чтением книг Августина которые Скрижаль смог найти, он удивлялся, насколько эти труды отличаются между собой по степени искренности, по ёмкости мысли и значимости сказанного.  «Исповедь» и вовсе стояла особняком.  Скрижаль перечитал её как трогательное свидетельство о метаниях, падениях и взлётах ещё не окрепшей души, о поисках Бога и радости ищущего человека от обретения духовной опоры.  Восхваления Бога и признания о самом сокровенном здесь чередуются с беспощадным по отношению к себе разбором собственных поступков.  За чтением «Исповеди» у Скрижаля не раз щемило в груди, а рассказ о том, как мать Августина ушла из жизни, вызвал у него слёзы.  За несколько дней до смерти эта мудрая женщина на вопрос, не страшно ли ей умирать так далеко от родного края и быть похороненной на чужбине, умиротворённо ответила: «Ничего не далеко от Бога».

Силу «Исповеди» Скрижаль увидел в счастливом сочетании откровенности повествования с духовным подъёмом Августина в работе над этой книгой и его умением владеть речью.  Искусственные уловки ритора выглядели бы здесь инородными, нелепыми.  Так проникновенно передать свою боль и радость мог только человек, наделённый большим поэтическим талантом.  Скрижаль занёс в свой архив фрагменты этого интимного разговора с Богом:

 

VI.16.26 Горе дерзкой душе, которая надеялась, что покинув Тебя, найдёт что-то лучшее. Она переворачивалась и так и этак, и на спину, и на бок, и на живот — всё жёстко. В Тебе одном покой.

VII.1.2 Ты на земле, Ты на небе, во всём; всё ограничено Тобой, а Ты ничем.

Х.20.29 Моё тело живёт моей душой, а моя душа живёт Тобой.

Х.27.38 Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая новая! Как поздно полюбил я Тебя! Ведь Ты был во мне, а я был во внешнем и там искал Тебя. Я, уродливый, спешил к красивым вещам, сотворённым Тобой. Ты был, но я с Тобой не был.

ХI.8.10 …Он — Начало, и Он говорит с нами.

ХI.9.11 Я трепещу и пламенею: трепещу, поскольку непохож на Него; я пламенею, поскольку подобен Ему.

 

Августин, истый максималист, и в любви стремился дойти до предела возможного.  «ХIII.8.9 Дай мне Тебя, Бог мой, верни мне Тебя! — взывает он к небу. — Видишь, я люблю Тебя; если этого мало, дай полюбить сильнее.  Я не могу измерить мою любовь, чтобы узнать, сколько недостаёт мне для того, чтобы моя жизнь оказалась в Твоих объятьях...».

Нетерпимость по отношению к инакомыслящим и чувство ненависти чужеродны для «Исповеди», но и здесь сказался темперамент страстной африканской натуры Августина.  «ХII.14.17 Я неистово ненавижу врагов [Писания], — прорывается у него. — О, если бы Ты погубил их обоюдоострым мечом, чтобы не были больше его врагами! Ведь я так хочу, чтоб они погибли для себя, чтобы могли жить Тобой!».

Итог трудов Августина и его содействие духовному становлению человечества оказались бы неизмеримо весомей, если бы после «Исповеди» он больше ничего не написал, подумал Скрижаль.  Но Августин страдал многословием; и он признавал за собой эту слабость.  Его литературное наследие составляет шестьдесят томов.  Августин не сумел предвидеть трагические последствия многих своих речей.  И грехи второй половины его жизни, гораздо более значительные по сравнению с проступками молодости, остались без покаяния.

 

358

*

Четырёхсотстраничный трактат Августина «О Троице» оказался для Скрижаля одной из самых скучных книг, которые он когда-либо читал.  Пробираясь сквозь почти непроходимые чащи надуманных словесных построений и нагромождение цитат из Библии, он вспоминал, как подобным образом вникал в некоторые тексты Аристотеля.  Однако его усилия по изучению трудов основателя философской школы в Ликее время от времени окупались, и с лихвой, очередными замечательными страницами и глубокими мыслями этого мудрого грека.  Августин же, несмотря на обилие сшитых им для Троицы одежд, по существу — по теме, вынесенной в заголовок этой книги, — ничего нового не сказал.  Дочитав последнюю страницу, Скрижаль вспомнил слова ребёнка из сказки Андерсена: «А король-то голый!».

Скрижаль понял и другое: терпение, которое потребовалось от него, чтобы прочесть трактат «О Троице», не может идти ни в какое сравнение с упорством, которое проявил Августин в написании этого труда.  Известно, что работа над «Троицей» продвигалась у него очень медленно и продолжалась более двадцати лет.  Но видимо Августину, человеку недюжинной силы воли, необходимо было что-то преодолевать; в течение всей жизни он с чем-то боролся.  И в схватках с тем, что он считал своими слабостями, он неизменно побеждал.

Если бы Скрижаль был бóльшим реалистом, он, возможно, предвидел бы то, что вынесет из прочтения трактата «О Троице».  Но автор «Исповеди» вызывал у него доверие, и поскольку сочинение «О Троице» считалось одним из самых известных богословских трудов Августина, Скрижаль надеялся найти в нём пусть не убедительное, но хотя бы приемлемое обоснование главного христианского догмата.  Он ошибся и теперь понимал, что иначе просто быть не могло.

Рассуждая о невыразимости Троицы и убеждая читателя не сомневаться в истинности этого догмата, Августин в конце концов просто призвал верить в него.  И всё же Августин не ограничился только призывами и сетованиями на непостижимость Троицы.  Он привёл множество цитат из Библии, но указал на то, что верить одновременно и в троичность и в единство Бога следует не потому, что об этом где-то прямо говорится в Священном Писании, — Библия о Троице умалчивает, — а потому, что существование Троицы не противоречит священным текстам; а коль так, значит они всё-таки подтверждают этот догмат.  Отсутствие же логики в таком рассуждении Августин спрятал в густом словесном тумане.  Велеречивый пассаж из седьмой книги этого трактата был ещё не самым мудрёным: «VII.4.9 Ведь большинству, конечно, известно из Писания и должнó быть схвачено умственным взором, чтобы поверить, что есть и Отец, и Сын, и Святой Дух; и что Сын не есть то же, что и Отец; и Святой Дух не есть то же, что Отец или Сын».

Какое-то отдалённое подобие доказательства правоты догмата о Троице присутствует в тех главах, где Августин говорит о наличии троичного единства в человеке, что якобы косвенным образом свидетельствует о троичной нераздельности Бога.  Но эти ряды человеческих начал Августин выстроил искусственно, и все его параллели выглядят крайне беспомощно.  В девятой книге он включил в эту тройку ум, знание и любовь; в десятой книге он заговорил о присутствии троицы в уме человека, которую с его точки зрения составляют память, понимание и воля.  И далее он повёл туманную речь о тройственностях в душе и в теле человека.

Августин не очень рассчитывал на убедительность своих доводов.  В первой главе той же девятой книги «Троицы», прежде чем пуститься на поиски тройственностей, он уже без напускной многозначительности заявил, что начало познанию полагает вера, и несколько раз повторил: «давайте не будем сомневаться», «давайте верить».  Но в отличие от Тертуллиана, который своим «Верую, потому что абсурдно» проповедовал слепое принятие христианских догм, Августин руководствовался принципом «Верую, чтобы понимать».  Мотивируя разумность учения церкви, он ни на миг не забывал, что все его умозаключения должны в точности совпасть с положениями веры.  Именно так, без обиняков, ответил он тем любопытным, которые всё-таки хотят постичь догмат о Троице разумом: «VIII.5.8 ...Так как мы желаем, насколько это возможно, понять вечность, равенство и единство Троицы, мы, прежде чем понимать, должны сначала верить, что мы понимаем».  Поскольку обосновать правоту постулатов христианской веры рациональными доводами у Августина не получалось, он в своей пропаганде церковной доктрины поневоле пустил в ход логику из того же Тертуллианова мира абсурда.  В этом мире вам говорят: если вы хотите съесть яблоко, то съешьте лимон.

 

359

*

В конце трактата «О Троице» Августин заверил своих правоверных читателей, что в лучшем мире они непременно будут созерцать истину, даже если не очень сообразительны.  Там, в обители покоя, должно само собой без всякого напряжения мысли открыться то, каким образом Святой Дух, не есть Сын, хотя исходит от Отца.  «ХV.25.45 На том свете мы увидим истину без всякого труда, наиболее ясно и с наибольшим наслаждением», — пообещал Августин.  Иными словами, он посоветовал христианам не рассуждать в этой жизни о столь сложных вещах, как троичная нераздельность Бога, а просто верить в догматы церкви и ждать, что за чертой смерти наступит просветление сознания.  Подводя итог пространному обоснованию истинности догмата Троицы троичностью природы человека, Августин откровенно признал их неубедительными и посетовал, что его усилия остались бесплодными:

 

ХV.25.45 ...Этот вопрос оказался для меня таким трудным, — а он несомненно окажется таким и для тех, кто будут внимательно, с пониманием читать написанное мной, — что хотя во второй книге этого труда я обещал поговорить об этом в другом месте, но всякий раз, когда я намеревался указать на что-либо подобное в сотворённых созданиях, какими мы являемся, то каким бы ни было моё понимание, я не мог его адекватно выразить. Впрочем, я осознавал, что преуспеваю в старании, а не в достижении.

 

Скрижаль отдавал должное честности Августина.  Это был тот редкий случай, когда автор не завысил самооценку степени раскрытия той темы, которую рассмотрел.

 

360

*

Труд Августина «О Граде Божьем» по объёму в три раза превосходит сочинение «О Троице».  И хотя повествование здесь также непомерно затянуто, Скрижаль нашёл это чтение не столь скучным.  В отличие от невразумительных мудрствований в «Троице», ход мыслей Августина в «Граде Божьем» ясно прослеживается.

В первых книгах этого труда Августин пишет об истории и религии Рима.  Он осуждает многобожие и убеждает читателя, что несчастья, которые обрушились на христианскую империю, произошли вовсе не из-за того, что Рим отвернулся от своих исконных богов, как заявляют недруги церкви; ведь римляне в древности также пережили много тяжёлых потрясений, и бесчисленные боги не спасали их от бед, пояснил он.

Только в одиннадцатой книге Августин перешёл к главной теме своего труда.  Ссылаясь на стихи из Псалтири, где упоминается град Божий, он повёл речь о небесном граде и противопоставил ему град земной.  Согласно Августину, основу каждого из этих двух государств составляет своё общество ангелов.  К Божьему царству принадлежат святые ангелы, составляющие наибольшую и самую блаженную его часть, а также благочестивые люди, которые живут не только по плоти, но и по духу — «по Богу»; это царство построено на любви к Богу, и основатель его — Христос.  Законом здесь служит непреложная воля Божья.  Именно из этого града при содействии ангелов снизошло к людям Священное Писание.  А в граде дьявола пребывают демоны и нечестивые люди, которые хотят жить только по плоти — «по человеку»; здесь главенствует любовь к самому себе.

В настоящем веке эти два града перемешаны, но на последнем суде они будут разделены, и каждый из них получит своё: один — вечную жизнь, другой — вечное мучение, пишет Августин.  Люди, которые удостоятся благодати Божьей — «сограждане святых ангелов» — облекутся в духовные тела и не будут больше ни грешить, ни умирать; их ждёт вечное блаженство.  Причём абсолютно все они воскреснут тридцатилетними, независимо от того, застала ли их смерть в младенческом возрасте или в старческом.  Мужчины в том граде воскреснут мужчинами, женщины — женщинами, но похоти уже не познáют.  А существование тех несчастных, которые не попадут в блаженное царство, даже нельзя назвать жизнью, уверяет Августин; их ожидает вторая смерть, причём это мучительное умирание не будет иметь конца.

 

361

*

Августин приложил немало усилий для того, чтобы убедить неверующих и сомневающихся читателей «Града Божьего» в возможности вечного блаженства и вечного страдания.  Организация человеческих тел вполне способна преобразиться, потому что для Бога нет ничего непосильного утверждает он.  Так же как в трактате «О Троице», Августин и здесь не ограничился одними призывами к вере.

«ХХI.2 На что же мне указать, чтобы убедить неверящих в то, что человеческие тела, одушевлённые и живые, могут не только пережить смерть, но и выдерживать мучения вечного огня?» — спросил Августин, и в подтверждение правоты церковных и своих взглядов он привёл многочисленные примеры других, необъяснимых с его точки зрения чудес.  Не всё гибнет, что горит, заявил он, желая обосновать возможность вечных мук.  Он указал на саламандру, которая по свидетельству неких любознательных исследователей живёт в огне, и на червей, живущих в термальных источниках, и на горы Сицилии, которые непрерывно извергают пламя, но остаются целыми.  Августин отнёс к чудесам и то, что мясо мёртвого павлина не портится, и то, что огонь, будучи светлым, делает всё обожжённое чёрным, и то, что магнитный камень притягивает железо, и то, что алмаз не поддаётся ни металлу, ни огню, ни чему-либо другому, за исключением козлиной крови.  Самым любопытным в этом ряду необъяснимых чудес Скрижаль нашёл вычитанную Августином и серьёзно преподнесённую байку о бессеменном зачатии кобыл: «ХХI.5 В Каппадокии кобылы зачинают от ветра...».

Для придания большего веса сказанному Августин попытался привлечь на свою сторону Цицерона, который в труде «О государстве» объяснил обожествление людей в древности необразованностью давно ушедших поколений.  Цицерон считал, что науки окрепли до такой степени, что люди уже не столь склонны к вымыслу.  Это мнение Цицерона, одного из умнейших мужей Рима, служило для Августина ещё одним подтверждением достоверности церковных догматов.  Доказательство их правоты казалось Августину очевидным, поскольку почти весь мир уверовал в воскресение Иисуса и в неизбежность последнего суда: если бы вероучение христиан было вымыслом, цивилизованные народы империи, которые полтысячелетия спустя после века Цицерона стали ещё более просвещёнными, не крестились бы.

Скрижаль понимал, что явления природы, причины которых для древней науки оставались скрытыми, могли служить Августину и его современникам достаточно убедительными аргументами в защите вероположений церкви.  Но он видел и другое: оценка, которую Цицерон дал своей эпохе, оказалась слишком оптимистичной.  Даже теперь, на рубеже второго и третьего тысячелетий, Скрижаль не мог сказать, что живёт в просвещённые времена.  Назвать их освободившимися от заблуждений ему не давало хотя бы то, что чуть ли не третья часть жителей планеты, его современников, продолжали верить в те же чудеса: и в бессеменное зачатие Иисуса, и в грядущее воскресение плоти умерших людей.

 

362

*

Роль человека в мире Августин видел довольно пассивной.  Освободиться от второй смерти, которая длится бесконечно, и стать гражданином небесного града возможно только по благодати Божьей; и таких избранных людей меньшинство, уверяет он в «Граде Божьем».  Лучшие качества человеку тоже даруются свыше.  Добродетель следует испрашивать у Бога, так как лишь Бог может ниспослать её.  Волевые усилия каждого также предопределены Богом, и что-либо изменить в этом верховном замысле нельзя.  Получается, чтобы стать высоконравственным человеком, следует не работать над собой, а просить о помощи у неба: «ХIХ.4 Своего блага мы пока не видим и поэтому должны искать его верой.  Мы не в силах жить праведно, но когда верим и молимся, мы можем так жить, если Он, давший нам веру, поможет нам в этом».

Если бы Августин в своих рассуждениях о предопределении оставался до конца последовательным, то говоря о бесполезности личных усилий, он должен был сказать и о бесполезности молитвы, подумал Скрижаль.  Счастье по Августину — также дар Божий.  Выходит, что участь людей на земле — уповать на вечное блаженство, причём вероятнее всего, что человек, ожидающий переселения в рай, не удостоится такой награды, поскольку избранных очень мало.

В сравнении с той, настоящей, жизнью, земное, временное, существование довольно жалкое; оно — не что иное, как путь к смерти, умирание, и его необходимо презирать, пишет Августин.  Возражая Плотину, который считал, что достигнуть единого и стать подобным единому может каждый, кто к нему стремится, Августин уверяет читателя, что человек не способен приблизиться к Богу непосредственно, полагаясь только на свои силы: «IХ.17 Душа человека отличается от бесплотной и неизменной сущности тем значительней, чем больше она желает вещей временных и изменчивых.  А так как смертные и нечистые не могут сообщаться с бессмертным и чистым, нужен посредник, чтобы устранить это затруднение».  И ясное дело, такую помощь смертным оказал тот, кто является и Богом, и человеком, — Иисус.

 

363

*

Так случилось, что Августину выпала роль духовного отца Западного христианства.  Во многом под влиянием его взглядов, которые усвоила церковь, носители греческо-римской культуры с характерной для них активной жизненной позицией, с присущими им творческими исканиями, свободой высказывания убеждений и стремлением к достатку пренебрегли своими духовными ценностями и восприняли идеалы Востока.  Христианизация Западного мира привила народам Европы смирение и безразличие к общественной жизни, предельно ограничила доступ к знаниям, зачислила в ряд добродетелей пассивность и бедность.  Некогда пытливый, энергичный, предприимчивый грек и полный чувства собственного достоинства, неравнодушный ко всему окружающему италиец стали помалу уничижаться, привыкать к мысли о своей неискоренимой греховности и ущербности, которую им внушали священнослужители.

 

364

*

Путь, который прошла в своём развитии церковь — от учёбы у лучших философов древности до сожжения философских книг и жестокого подавления всяких споров о христианских догматах, — этот бесславный путь церкви был предопределён крутыми поворотами жизненного пути первых, самых образованных её учителей.  И судьба Августина служила лучшим тому примером.

В молодости Августин страстно увлекался философией.  «I Мне было девятнадцать лет, когда в школе риторики я прочитал книгу Цицерона под названием “Гортензий”, и я загорелся такой любовью к философии, что сразу же решил посвятить ей себя», — вспоминал Августин в сочинении «О блаженной жизни», которое он написал ещё до крещения, в возрасте тридцати двух лет.  Пятнадцать спустя, в «Исповеди», Августин, уже будучи епископом, в более сдержанных тонах упомянул, что этот диалог Цицерона сыграл в его судьбе значительную роль.  Здесь же, в «Исповеди», он сказал, что книги платоников коренным образом перевернули его мировоззрение.  У Плотина Августин почерпнул многие идеи, которые затем отразились в его богословских трудах.  Тем не менее в своих поздних сочинениях он не только не признавал той роли, которую Платон, Аристотель, Цицерон и Плотин сыграли в его интеллектуальном становлении и в судьбе, но и характеризовал взгляды абсолютно всех философов как ложные измышления.

 

365

*

Хотя в раннем диалоге «Против академиков» Августин назвал поиски истины самой важной обязанностью человека, в трактате «О Троице» он уже утверждал фактически противоположное:

 

VIII.2.3 Бог есть истина. Ведь сказано: «Бог есть свет»; но не тот свет, который видят эти глаза, а тот, который зрит сердце, когда слышит, что Он есть истина. Не дознавайся, что такое истина, потому что сразу же на пути возникнут потёмки телесных образов и туманных представлений, и они нарушат то просветление, которое озарило тебя, когда я произнёс: «Истина». Итак, если можешь, оставайся в том первом озарении, в котором ты был ослеплён, когда услышал: «Истина».

 

В отличие от тех легковесных доводов, которыми Августин в трактате «О Троице» обосновывает троичность Бога, его выпады против философии и философов в этом сочинении очень сильны — не по существу, а по степени неприятия внецерковного мировоззрения.  Стремясь представить догматы христианства стоя́щими выше суждений кого-либо из мудрецов Древнего мира, Августин в точности повторил неблаговидный приём Оригена: он процитировал слова апостола Павла из Послания к Римлянам таким образом, будто апостол обвинял во лжи философов, хотя Павел порицал тех людей, которые подвержены страстям и обоготворяют животных.

В трактате «О Троице» Августин убеждал читателя в том, что древние философы никак не могут быть правы, поскольку они не имели возможности довериться Иисусу и полагались на собственный разум:

 

ХIII.19.24 Те выдающиеся языческие философы, которые постигли невидимое в Боге с помощью того, что создано, не смогли уяснить истину, потому что они философствовали без Посредника, то есть без человека Христа, в пришествие которого они по слову пророков не верили и к которому по слову апостолов не пришли.

 

Сказав чуть далее, что философы попали во власть лукавых демонов, Августин заключил: «ХIII.19 Итак, Христос есть наше знание, и тот же Христос есть наша мудрость».

В «Граде Божьем» Августин вслед за Тертуллианом уже прямо заявил, что любой христианин для него мудрее любого философа.  Он, столь многим обязанный древним мыслителям, говорит, что чтение церковных книг освобождает от необходимости чтения философских сочинений.  Сказав, что христианин, знакомый только с церковной литературой, может не знать платоников, он процитировал наставление апостола Павла колоссянам, предостерегающее от увлечения философией.  «Х.23 Философы выражаются свободным языком и в трудных для понимания предметах не стесняются оскорблять слух благочестивых людей, — сетует Августин в «Граде Божьем». — Нам же следует говорить сообразно определённому правилу, чтобы произвольным употреблением слов не породить нечестивых мнений».

Единомыслие христианских авторов и расхождения во взглядах между философами служит для Августина признаком истинности церковных догматов.  Скрижаль смотрел на это единодушие по-другому: согласие в церкви, являлось результатом отторжения ею любого инакомыслия.  Стоило Оригену допустить, что дьявол и ангелы дьявола после тяжких мучений будут присоединены к святым ангелам — и церковь отвергла его, самого талантливого христианского богослова.  «И вполне заслуженно», — прокомментировал Августин в «Граде Божьем» это отлучение Оригена.  Церковь не будет молиться ни за дьявола, ни за людей, осуждённых на вечные муки; и философы с их вольнодумством и разноречивыми идеями обретаются лишь в земном граде, а Божий град их не потерпит, уверяет он.

В конце жизни Августин написал книгу, за которой закрепилось название «Отречения», хотя правильней было бы перевести заглавие как «Пересмотр» или «Переработка».  В этом труде он критически пересмотрел каждое своё сочинение и отрёкся от тех мнений, которые были неортодоксальными с точки зрения церкви.

 

366

*

За чтением глав Августина, повествующих о граде Божьем, Скрижаль не раз вспоминал о диалоге «Государство» Платона.  Основатель Академии тоже пытался построить идеальный город-политию, но на земле.  И в принципах, положенных Платоном в основание совершенного, в его понимании, общества, и в том устройстве Божьего царства, которое обрисовал Августин, Скрижаль видел стремление изменить законы мира, и потому обе эти попытки градостроительства выглядели по сути актами богоборчества.  В земном граде Платона и в небесном граде Августина допустимо и насилие над природой человека, и обман граждан правителями.

В «Граде Божьем» Августин отверг философскую гипотезу о бесконечной повторяемости мировых циклов не возражениями по существу, а словами о необходимости прекратить разговоры на эту тему любым способом, вплоть до того, что скрыть от всех людей истинное положение дел.  «ХII.20 Кто может слушать подобные вещи?  Кто этому поверит?  Кто вытерпит?» — возмущается он.  Дошедший из древности слух о том, что страус при виде опасности прячет голову в песок, оказался не более чем поверьем, но остепенившийся Августин именно так реагировал на явления действительности, которые противоречили мировоззрению церкви: они его пугали.  От предположения, что всё в мире может повторяться через определённые промежутки времени, он прячется за шорами неведения и таким же образом хочет зашорить других:

 

ХII.20 Если б это было правдой, то не только благоразумнее было бы промолчать об этом, но даже (выскажусь как могу) более мудро не знать этого. Ведь если в грядущем мире мы не будем помнить таких вещей и благодаря этому забвению станем блаженными, то зачем нам такими знаниями увеличивать здесь наши страдания? Если же, с другой стороны, необходимость заставит нас когда-то узнать об этом, то давайте по крайней мере теперь оставаться в неведении и наслаждаться ожиданием будущего блаженства...

 

Скрижаль давно усвоил, что любое государство, которое допускает насилие над честными гражданами, физическое или духовное, включая обман, обречено на коренную ломку.  А если такое государство, к счастью, создано лишь на бумаге, то эту литературную постройку ждёт забвение или в лучшем случае она может остаться вехой на пути духовного развития человечества.  Серьёзного внимания к своим предложениям по устройству общества достоин лишь тот, кем движет прежде всего любовь и уважение к людям — к каждому человеку — и кто в своих замыслах остаётся до конца честным перед другими и собой.  Теперь Скрижаль знал, что Августин, так же как Платон, до такого уровня нравственности не поднялся.  Но в участи трудов Платона и богословских работ Августина Скрижаль видел огромную разницу.  Из диалогов Платона философы и все любознательные натуры черпали и продолжают заимствовать то, что в них оказалось жизнеспособным, дающим пищу для ума.  У философов никогда не существовало табу на критику; напротив, пытливые умы начинали построение новых философских систем с глубокого анализа воззрений мыслителей прошлого.  Сочинения же Августина и его пи́сьма оказались не только предметом изучения, зазубривания в духовных семинариях, но повлекли за собой и кровавые события.  И виной тому — принцип корпоративного единомыслия, который не допускает противоречивых оценок литературного наследия отцов церкви: столпы веры по самомý определению церкви как социального института, где каждый его член придерживается единых для всех религиозных взглядов, не могут заблуждаться — ни в чём.  И точка зрения Августина о допустимости насильственного принуждения людей к добру, — позиция, которую его единоверцы не оспорили, — послужила весомым оправданием для костров инквизиции.

 

367

*

Аргументированная критика христианства в древности существовала, но она шла от авторов, которые не принадлежали к церкви.  И поборники единоверия позаботились о том, чтобы эти сочинения были уничтожены.  Так бесследно исчезло «Истинное слово» Цельса, — исчезло подобно тому, как пропадают в тоталитарном обществе люди, критикующие диктаторский режим.  Скрижаль стал думать, что трудам Плотина повезло в этом смысле именно потому, что Плотин не проявил интерес к мировоззрению христиан: он ограничился лишь тем, что высказал неприятие исключительной роли кого бы то ни было в отношениях с высшим началом мира; при этом Плотин не упомянул ни имени Иисуса, ни даже имени религии, в которой путь к Богу оказался монополизирован.  Однако ученик и биограф Плотина, Порфирий, написал пространное сочинение в пятнадцати книгах, за одно название которого — «Против христиан» — он поплатился бы жизнью, если б родился чуть позже, во времена церковных соборов.  На страницах «Града Божьего» Августин, к его чести, вступил с Порфирием в открытую полемику и назвал Порфирия не только страшным и величайшим из врагов христиан, но и великим философом.  Однако вскоре после смерти Августина, в 448 году, книги Порфирия с критикой христианства были по указу императоров Валентиниана III и Феодосия II сожжены, чтобы больше не утруждать церковных писателей и не смущать верующих.

 

368

*

Хотя большинство сочинений Августина имели значение исключительно в рамках церковной догматики и в истории христианства, Скрижаль отметил и положительный вклад этой безусловно неординарной личности в процесс духовного роста землян.  К такой лепте он относил страницы «Исповеди», где Августин достиг неизвестной прежде Древнему миру искренности, открытости, честности в разговоре с собой и с Богом о своих пороках, страстях, страданиях и помыслах.  Как философ Августин сказал немного нового по сравнению с достижениями лучших умов предыдущих столетий.  Новым и довольно весомым было его суждение о познаваемости истины.  Скептики, взгляды которых в своё время возобладали в Академии Платона, утверждали, что у людей нет критерия достоверности; а коль так, то значит абсолютно любое утверждение спорно, говорили они.  Августин не соглашался со скептиками.  В одном из ранних его диалогов, озаглавленном «О свободе воли», герой указал на работу мысли как на бесспорный факт существования человека: «II.3.7 Тот, кто понимает, тот существует и живёт».  Даже заблуждение является надёжным свидетельством существования того, кто заблуждается, заметил здесь Августин.  О надёжности того же критерия достоверности он высказался и в «Граде Божьем»:

 

ХI.26 ...Я убеждён, что я существую, что я это знаю, что я люблю. Я не боюсь аргументов академиков, которые могли бы сказать: «А что если ты обманываешься?». Ведь если я ошибаюсь, значит я существую, потому что тот, кто не существует, не может ошибаться.

 

Занося этот пассаж в свою картотеку, Скрижаль подумал, что не только прозрения, но и ошибки Августина нельзя выбросить из истории человеческой мысли; по крайней мере, им нельзя отказать в истинности существования.  А слова Августина о работе разума как несомненном свидетельстве того, что думающий, пусть даже заблуждающийся, человек существует, приоткрыли ещё не исследованное философское пространство, которое спустя века освоил Декарт.






____________________


Читать следующую главу


Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»


На главную страницу