Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 3. Сенека и Римская империя в эпоху правления императоров из династии Юлиев-Клавдиев

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Сенека и Римская империя в эпоху правления императоров из династии Юлиев-Клавдиев.

Эпоха правления пяти императоров из династии Юлиев-Клавдиев охватывает почти столетие. Основателем династии был Октавиан Август, который за четверть века до начала христианского летосчисления сосредоточил в своих руках неограниченную власть. После его смерти империей в течение неполных 23 лет, до 37 года, правил Тиберий, с 37-го по 41-й — Калигула, с 41-го по 54-й — Клавдий и с 54-го по 68-й — Нерон.

В эту эпоху в Риме прочно укрепилась единоличная власть, ставшая по сути деспотией. Пользуясь неподсудностью и вседозволенностью, Юлии-Клавдии жестоко расправлялись с совестливыми людьми, которые осуждали их преступления.

Неизбежный конфликт между тираном и талантливыми, неравнодушными, честными людьми ярко отразился и в трудах, и в самóй судьбе Луция Аннея Сенеки. Так же как случилось с Сократом, Цицероном и многими другими правдолюбцами, Сенека пал, не отказавшись от высоких нравственных идеалов, и тем самым одержал закономерную духовную победу над могущественными диктаторами. О событиях, случившихся в эту эпоху, рассказали историки, которые жили в I–II веках: Тацит, Светоний, Иосиф Флавий, а также Дион Кассий, умерший в 30-х годах III столетия.

176

*

Прожив относительно небольшую, но очень важную часть своей жизни вместе с Цицероном в эпоху гибели Римской республики, Скрижаль решил продлить своё интеллектуальное присутствие в Риме. Он хотел ближе познакомиться с Сенекой — ещё одним мудрым, очень интересным человеком, чья судьба оказалась неразрывно связанной с историей ранней Римской империи.

В прошлом, изучая историю Древнего Рима, Скрижаль прочёл несколько трактатов Сенеки и сокращённую версию «Писем к Луцилию», но неспешное, внимательное освоение всего литературного наследия Сенеки оставил на будущее. Теперь он понял, что это время наступило. Предстоящее знакомство с интересным, большим по объёму материалом обещало ему знания о дальнейшем духовном пути Западного мира на протяжении ста лет после смерти Цицерона. Это освоение прошлого сулило также продление его жизни ещё на одну эпоху: он мог стать современником Сенеки.

177

*

Октавиан, которого ещё не называли Цезарем Августом, из года в год занимал должность консула. Однако эта высшая республиканская магистратура, формально разделяемая им с коллегой, больше не устраивала его. Полномочия консула, даже пожизненные, не могли простираться так далеко, как далеко зашли его амбиции: Октавиан фактически обладал верховной единоличной властью в империи. И в 27–23 годах до начала христианского летосчисления он придал существующему положению вещей видимость законности; вернее, он использовал сложившиеся в течение веков республиканские порядки таким образом, чтобы не отменяя их, узаконить единовластие.

Сначала Октавиан стал проконсулом провинций, которые простирались от западных берегов Средиземного моря до самых восточных берегов: от испанской Бетики до Сирии. Так он получил высшую юридическую власть над этими странами и находящимися там войсками. Проконсульство обычно ограничивалось сроком на год и только одной провинцией. Октавиан пренебрёг этими ограничениями. А чтобы закрепить за собой единоличное правление в столице империи, он ввёл титул Tribunicia Potestas — «наделённый властью трибун» — и присвоил этот титул себе.

Должность народного трибуна в республиканском Риме была ежегодно избираемой магистратурой, которая состояла из десяти человек. Трибун мог, в частности, выноси́ть на голосование законопроекты и накладывать вето на принятие любого закона. Личность народного трибуна была неприкосновенной. Эта должность предназначалась только для представителей плебса. Октавиан же, усыновлённый Цезарем, принадлежал к патрициям. Он обошёл это ограничение, присвоив себе не должность трибуна со всеми её обязанностями и необходимостью переизбрания, а стяжав только привилегии этой магистратуры. Посредством такого ухищрения Октавиан получил право накладывать вето на решение сената и любого судьи, право созывать заседания сената и выступать на них первым. Закреплённый за ним титул трибуна создавал у простаков впечатление, что Октавиан придерживается республиканских традиций. И так же как поступил он со своим проконсульством, некоронованный монарх Рима присвоил себе полномочия трибуна пожизненно.

Среди нововведений Октавиана Августа было и то, что римляне, осуждённые судом, утратили право апеллировать к народному собранию и могли теперь просить о помиловании только у него.

Сенаторы в своём большинстве низко прогнулись под властью самодержца и во многом способствовали развитию культа личности верховного правителя империи. Дион Кассий в пятьдесят третьей книге «Римской истории» сообщает, что сенаторы проголосовали за освобождение Октавиана от необходимости исполнять существующие законы Рима и предоставили ему полную свободу действий. Такие ничем не ограниченные и бессрочные — фактически диктаторские — полномочия Октавиан получил в мирное время, когда никакой враг Риму не угрожал. Среди почестей, которыми сенат удостоил властного реформатора, было дарование ему имени «император Цезарь Август, сын бога».

178

*

Начиная с времён первых римских правителей из династии Юлиев-Клавдиев значение слова «император» постепенно менялось. Поначалу оно означало звание, полученное полководцем за исключительно военные заслуги, но за несколько веков существования монархического правления в Риме этот титул всё больше приобретал политический оттенок, пока наконец не закрепился за носителем верховной власти. Скрижаль увидел, что историки, которые жили в I и II веках, редко называют самодержцев Рима императорами; чаще — принцепсами или цезарями; princeps в переводе с латыни означает «лидер», «глава». В республиканском Риме принцепсом сената был человек, наиболее уважаемый гражданами; его имя в списке сенаторов стояло первым. В числе многих титулов Октавиана Августа значился и этот.

179

*

Римская держава, формально ещё сохранившая названия древних республиканских институтов, фактически переняла порядки, которые существовали в восточных монархиях. И вопрос о том, к кому и каким образом переходит власть в случае смерти высшего магистрата, тоже решался уже не в соответствии с вековыми республиканскими традициями. Верховная власть в Риме стала передаваться по наследству.

Октавиан Август умер в 14 году по христианскому летосчислению. Завещание, которое он составил меньше чем за полтора года до смерти, было вскрыто и прочитано в сенате. Главным наследником Октавиан назначил Тиберия, своего пасынка.

180

*

Тиберий родился в ноябре 42 года античной эры. Когда ему было три года, его мать Ливия Друзилла понравилась Октавиану, который тогда являлся одним из триумвиров. Ливии шёл двадцатый год. Она была на седьмом месяце беременности. Но Октавиана это не остановило. Он настоял на разводе Ливии с мужем, развёлся со своей второй женой, и они вступили в брак. Общих детей у них не было.

В возрасте двадцати двух лет Тиберий уже командовал войском в восточных провинциях империи, а спустя семь лет возвратился в Рим и стал консулом. Тиберий очень любил свою супругу Агриппину, но Октавиан повелел ему развестись и женил его на своей овдовевшей дочери Юлии, у которой было пятеро детей от второго брака. Молодожёны презирали друг друга. Тиберий, уставший от любовных похождений Юлии и лишённый возможности даже видеть Агриппину, удалился из Рима на остров Родос. Развратный образ жизни дочери в конце концов разгневал Октавиана. От имени Тиберия он дал Юлии развод и отправил её в ссылку.

Случилось так, что оба взрослых внука Октавиана — Гай и Луций, сыновья Юлии, — умерли. И тогда, в 4 году по христианскому летосчислению, Октавиан разрешил Тиберию вернуться в Рим, усыновил его и сделал своим соправителем.

После смерти Октавиана Августа в живых оставался ещё один сын Юлии от второго брака — Агриппа Постум; ему было двадцать шесть лет. Октавиан усыновил его тогда же, когда усыновил Тиберия, а незадолго перед смертью, по рассказу Тацита, намеревался сделать наследником именно его. Но Агриппу Постума через несколько дней после смерти Августа нашли мёртвым. Тацит в «Анналах» назвал это убийство первым из преступлений, совершённых Тиберием. В том же году Тиберий приказал умертвить наиболее ненавистного ему любовника своей бывшей жены Юлии и саму Юлию, которые жили в ссылке по разным берегам Средиземного моря.

181

*

Тацит охарактеризовал пришедшего к власти Тиберия как надменного и скрытного человека. Из обстоятельного повествования Тацита следует, что Тиберий до поры сдерживал свои властные порывы. О том, что новый Цезарь прятал своё истинное лицо под маской, поведал в «Римской истории» и Дион Кассий:

LVII.1 Он считал, что для правителя нехорошо раскрывать свои мысли, и говорил, что это часто бывало причиной больших неудач, тогда как противоположным путём быстрее достигались гораздо бóльшие успехи. [...] Он гневался на всякого, кто показывал, что понимает его, и он многих приговорил к смерти лишь за то, что они его раскусили.

Светоний в труде «Жизнь цезарей» также сообщает, что Тиберий первое время оказывал уважение к древним институтам власти и к обычаям римлян: «III.26 ...Поначалу он повёл себя как хороший гражданин и едва ли не проще, чем частное лицо. Из множества высочайших почестей он принял только немногие и скромные». В речи, обращённой к сенаторам, Тиберий сказал, что хороший правитель должен быть слугой сенату и всему народу и что в свободном государстве должна быть свобода слова. Однако Тиберий из года в год укреплял единовластие. Всё чаще случалось, что клеветники с целью погубить честных людей добавляли к своим наветам обвинения в оскорблении величия, потому что такие обвинения стали караться смертной казнью.

Древний закон предусматривал наказания за нанесения ущерба всему римскому народу, но с ростом культа личности правителя трактовка этого закона исказилась: человек мог поплатиться жизнью за действия или высказывания, которые можно было представить как намерение унизить достоинство носителя верховной власти. Тацит в «Анналах» рассказал, что в новом истолковании этот закон первым применил Август, но окончательно извратил Тиберий:

I.72 ...Он восстановил закон об измене, который был известен с древних времён как направленный против предателей в армии и бунтарей, волновавших народ, — словом, против тех, кто наносили ущерб величию римского народа. И тогда обвиняли только за дела; словá оставались безнаказанными.

Теперь человека могли казнить за мысли, высказанные вслух. Тацит сообщает также, что римляне, опасаясь оговоров, испытывали страх даже перед своими вольноотпущенниками и рабами.

Тиберий стал настолько подозрительным и так боялся покушений на свою жизнь, что верил любому доносу. Кровь лилась всё больше и больше. Все дела в суде рассматривались как слушания о предательстве и оскорблении величия. Доносчики получали вознаграждения не только из имущества осуждённых, но также из государственной казны; обвинения следовали одно за другим. «IV.36 Осведомители становились как бы неприкосновенными личностями, и только ничтожных слегка наказывали», — рассказывает Тацит о событиях 25 года. А затем наступила пора безграничного и беспощадного самовластия.

В течение последних одиннадцати лет правления, до самой смерти в 37 году, Тиберий даже не появлялся в Риме. Постановив, чтобы никто не нарушал его покой, он жил главным образом на острове Капри. Многие знатные римляне, осуждённые на казнь, не дожидались исполнения смертного приговора: закалывали себя, перерезали себе вены, вешались, принимали яд, отказывались от пищи.

182

*

Светоний пишет, что Тиберий на Капри забавлялся в постели с мальчиками и принуждал женщин, даже самых знатных, исполнять его сексуальные фантазии. Мальчиков и девочек он заставлял совокупляться при нём; это его возбуждало. Жадный до чужого добра, прижимистый, Тиберий на развлечениях не экономил. Он ввёл новую должность распорядителя своих удовольствий. О насилиях, которые совершались для ублажения его похоти, в частности — о том, что Тиберий развращал детей свободных граждан, повествует и Тацит:

VI.1 Слуги, которым было поручено разыскивать их и доставлять [к Тиберию], раздавали подарки уступчивым, угрожали строптивым, а если кого не отпускали близкие или родители, они применяли силу и делали с ними, что хотели, словно они были пленными.

Тиберий стал присваивать имущество казнённых людей. Его прислужники находили толстосумов даже далеко за пределами города Рима. «III.49 Вскоре он перешёл к открытому грабежу. [...] В Галлии, в Испании, в Сирии и в Греции он конфисковывал имения по самым пустым и бесстыдным обвинениям», — сообщает Светоний. Он говорит, что Тиберий своих помощников тоже уничтожал: «III.55 Помимо своих старых друзей и приближённых, он взял двадцать человек из самых известных горожан в качестве советников в государственных делах. Из всех из них едва ли уцелели двое или трое; остальных он погубил под разными предлогами».

В Риме без казни не проходило и дня. Участь многих осуждённых разделяли их дети и даже внуки, а родственникам казнённых запрещено было их оплакивать, пишет Светоний. Тацит, сообщив о том же, рассказал об одном из таких чудовищных случаев: «VI.10 Даже женщины не были ограждены от опасности. Где не могли найти причину для их обвинения, их карали за слёзы. Престарелая Виция, мать Фуфия Гемина, была казнена за то, что оплакивала смерть сына». Нравы упали столь низко, что представители самых знатных семейств спешили опередить друг друга в доносительстве:

VI.7 Самой пагубной особенностью того времени, было то, что даже виднейшие из сенаторов, одни открыто, другие тайно, занимались низким доносительством. Не делалось никакого различия между иноземцами и родственниками, между друзьями и незнакомыми людьми, между тем, что случилось недавно, и тем, что почти забыто за давностью времени. Случайное замечание на рынке или за обеденным столом вменялось в вину, потому что каждый спешил опередить свою жертву, некоторые — чтобы защитить себя, большинство — как будто поражённые заразой.

В последние годы жизни Тиберий жестокими расправами сузил круг своих наследников. То, что именно он приказал отравить своего приёмного сына Германика, любимца армии и всего римского народа, осталось недоказанным. Но из повествования Тацита, основанного на документах того времени и на том, что он лично слышал от пожилых людей, этот вывод напрашивался.

В 33 году Тиберий приказал умертвить своего внука Друза, рождённого в браке Германика с Агриппиной: Друз находился под стражей и умер от голода. В том же году и такой же смертью умерла и сама Агриппина, сосланная по приказу Тиберия на остров в Тирренском море вместе со своим старшим сыном; с ним палачи расправились двумя годами раньше.

183

*

Тиберий умер на семьдесят восьмом году жизни после двадцати двух лет правления империей. Он так и не решил, кому передать власть. «VI.46 Немощный разумом и ослабленный телом он предоставил судьбе решение, непосильное ему самому...» — прокомментировал случившееся Тацит. По его описанию последнего часа Тиберия, умиравший деспот вроде бы уже бездыханный, неожиданно открыл глаза, и тогда один из приближённых, которые с нетерпением дожидались его смерти, придушил его.

184

*

Скрижаль уяснил, что истребление лучших представителей римского народа не ограничилось эпохой гражданских войн. Самоуничтожение нации продолжалось и при самодержцах — в мирное, казалось бы, время. При первых императорах вероятность открытой вооружённой борьбы разных партий за власть практически свелась на нет, но огромный маховик, приведённый в движение эгоистическими стремлениями диктаторов, их вседозволенностью, набрал обороты и стал перемалывать собственных граждан. Здоровое политическое соперничество между самыми одарёнными римлянами, прошедшими многолетнюю школу магистратур, перешло в тайную придворную борьбу за престолонаследие между отпрысками цезарей и их родственниками. К власти теперь приводили не выступления политиков на Форуме перед римскими гражданами, а подлые заговоры в кругу родных и приспешников монархов с отравлениями и убийствами соперников. И чем коварнее, подлее, безжалостней был потенциальный преемник власти, тем большим шансом победить в этой борьбе он обладал.

185

*

В одну из деспотий, подобной тем, которые с давних времён существовали на Востоке, Римская империя не превратилась лишь потому, что искоренить лучшие традиции, которые граждане Древнего Рима ценили и веками культивировали в себе, оказалось в течение одного столетия невозможным. Из повествования Тацита Скрижаль вынес то, что смелые, честные, совестливые люди открыто высказывали своё неприятие диктатуре Тиберия, а когда никаких возможностей сопротивляться беззаконию не было, они прибегали к последнему остававшемуся у них способу протеста: опережали действия палачей самоубийством. Оказываясь перед выбором — пойти на сделку с совестью или умереть, многие римляне расправлялись со своим телом как с чем-то вторичным — с тем, что мешает оставаться честным, порядочным человеком.

В четвёртой книге «Анналов», где Тацит прослеживает ход событий 25 года, он, в частности, рассказал о судебном процессе над римским историком Кремуцием Кордом. Этого достойного мужа привлекли к суду за то, что он в своём труде похвалил Марка Брута и Гая Кассия. В речи, обращённой к сенаторам, Кремуций Корд привёл примеры из истории, доказывающие, что ещё не столь давно в Риме существовала свобода слова; за высказывание мнений не карали ни Цезарь, ни Август. Имена Брута и Кассия должны быть сохранены в книгах историков, утверждал Кремуций. Свою речь он закончил словами: «IV.35 Потомство воздаёт каждому по заслугам, и если суд обречёт меня на худшее, будут помнить и меня, как помнят Кассия и Брута». Выйдя из сената, Кремуций Корд отказался от пищи и умер от голода.

Такой же добровольной мучительной смертью умер в 33 году сенатор Кокцей Нерва — молодой, здоровый человек, дед будущего императора Нервы. Кокцей был законоведом и входил в круг приближённых Тиберия. Узнав о намерении своего законоведа уйти из жизни, Тиберий стал отговаривать его и просил объяснить, чем оно вызвано, однако ответа не добился. Из рассказа Тацита следует, что такое решение Кокцей принял не только из-за страха быть казнённым, но и по внушению совести: «VI.26 Те, кто знали его мысли, передавали, что чем ближе он приглядывался к бедствиям государства, тем сильнее гнев и тревога склоняли его к выбору достойной смерти, пока он невредим и его не тронули».

Одним из многих римлян, обвинённых в оскорблении величия Тиберия, был сенатор Луций Аррунций. Его привлёк к суду тот самый префект претория Макрон, который, по рассказу Тацита, придушил умиравшего Тиберия. Впрочем, Светоний в четвёртой книге «Жизни цезарей» говорит, что Тиберия придушил не Макрон, а Калигула. Разбирательство этого очередного дела об оскорблении величия происходило в 37 году, когда Тиберий уже угасал. Друзья Аррунция, также привлечённые к суду по этому делу, уговаривали его найти предлог, чтобы оттянуть судебный процесс; Тиберий со дня на день умрёт, уверяли они. Аррунций, которому было уже семьдесят лет, ответил друзьям, что он мог бы выгадать несколько дней и дождаться смерти диктатора, но это ничего не изменит. Он не хотел больше терпеть беззакония, а надежды на то, что молодой наследник Тиберия, воспитанный на самых дурных примерах, восстановит справедливость, Аррунций считал нелепыми. «VI.48 Он торопился уйти и от прошлого, и от надвигающегося будущего, потому что предвидел ещё большее порабощение. Сказав об этом, он вскрыл себе вены», — заключил Тацит.

186

*

Сенеке в год смерти Тиберия было около сорока лет. К этому времени он уже стал сенатором и успел проявить себя как талантливый оратор. Он не пострадал от произвола правосудия в годы правления Тиберия, но когда к власти пришёл Калигула, чуть не погиб.

187

*

Луций Анней Сенека родился в испанском городе Кордова. В те времена город назывался Кордуба и являлся одним из главных городов римской провинции Бетика, расположенной на юге Пиренейского полуострова. Родители Сенеки были состоятельными и знатными людьми: глава семейства, Сенека Старший, принадлежал к сословию римских всадников. Он увлекался риторикой и был автором книг по ораторскому искусству. Идеальным оратором он считал Цицерона. В семье росли три мальчика. Чтобы дать им хорошее образование, Сенека Старший привёз их в Рим. Именно так почти сто лет до этого поступил и отец Марка Цицерона, позаботившийся о будущем своих сыновей.

Луций Сенека изучал в Риме грамматику, литературу и риторику, а когда повзрослел, занимался с наставниками-философами. Делом, которому он посвятил себя, стала государственная служба. Сведений о первой половине его жизни почти не сохранилось. Известно, что здоровье Сенеки ухудшалось, он сильно похудел; возможно, заболел туберкулёзом. Видимо по настоянию родных и врачей, он уехал в Египет, где жила его тётя; она была замужем за префектом этой римской провинции. В 31 году Сенека возвратился в Рим. Сухой климат Египта действительно пошёл ему на пользу. Он вновь оказался на государственной службе и через три-четыре года был избран квестором — получил одну из низших магистратур.

188

*

Когда Сенека вернулся из Египта в Рим, Гаю Калигуле — внуку Тиберия по линии его приёмного сына Германика — было девятнадцать лет. Прозвище «Калигула» — от латинского слова caligula, «сапожок», — Гай Цезарь получил ещё в детстве, когда жил с родным отцом, Германиком, в военном лагере и носил одежду солдата. И хотя в официальных документах это имя не встречалось, оно со временем закрепилось за Гаем.

В 31 году Тиберий вызвал Гая к себе, на остров Капри. По словам Светония, Гай уже тогда проявлял присущую ему от природы порочность и свирепость. На Капри он получил наглядные уроки распутства и вседозволенности: молодой человек увидел, чем занимался и как развлекался его дед, правитель империи. «IV.11 Он с жадным любопытством присутствовал при пытках и казнях и часто по ночам в парике и в длинном плаще посещал кабаки и притоны; он был страстно увлечён театральным искусством, пением и танцами», — пишет о Калигуле Светоний.

Ко времени смерти Тиберия наиболее вероятные преемники верховной власти были мертвы. Сообщения историков расходятся не только в том, кто придушил Тиберия — сам Гай Калигула или префект претория Макрон, который продвигал Калигулу к власти, но эти рассказы не совпадают и в том, кого Тиберий объявил своим наследником. Согласно Светонию, Тиберий в завещании назвал двоих: Гая и Тиберия Гемелла — своего внука по линии родного сына Друза Младшего. А Дион Кассий утверждает, что Тиберий оставил империю Гемеллу. Но оба историка передают как достоверно известный факт то, что сенаторы единогласным постановлением объявили завещание умершего Цезаря недействительным и наделили всей полнотой власти Гая Калигулу. Дион Кассий пояснил, что сенаторы посчитали завещание Тиберия лишённым здравого смысла потому, что Гемеллу было только семнадцать лет. Пройдёт совсем немного времени — будет идти 54 год — и сенаторы признáют верховную власть в империи за семнадцатилетним Нероном.

189

*

Большинство сенаторов действительно потеряют остаток здравого смысла. Но и в марте 37 года, после смерти Тиберия, когда у государственных мужей Рима была возможность пресечь разгул жестокой деспотии, они этим шансом не воспользовались. Калигуле шёл только двадцать пятый год. Он не обладал никаким политическим опытом, а его небольшой жизненный путь изобиловал яркими примерами интриг и коварства. Придя к власти, Калигула усыновил семнадцатилетнего Тиберия Гемелла, но в том же году, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, кому в наследство досталась империя, казнил его. Так судьбы миллионов людей оказались зависимыми от капризов очередного деспота.

190

*

Первые действия Калигулы в качестве правителя Римской империи не предвещали ужесточения тирании. Напротив, молодой трибун осудил преступления Тиберия. Называя себя сыном и подопечным сенаторов, он заверил их в том, что разделит с ними власть и будет делать всё, чтобы им угодить. Калигула выпустил заключённых из тюрем, продлил праздник Сатурналий ещё на два дня и освободил жителей Италии от налога на распродажи в один процент, который ввёл Август. Новый принцепс устраивал богатые пиры для сенаторов и всадников, а низшие социальные классы одаривал деньгами. Светоний сообщает, что такие всенародные раздачи денег, в которых каждый человек получил по триста сестерциев, Калигула провёл дважды. Он оплачивал пышные театральные представления, устраивал многочисленные гонки на колесницах и бои гладиаторов, причём не только в Риме, но и в провинциях.

Не переставая бездумно тратить государственные деньги, Калигула показал своё истинное отношение к сенату и к согражданам. За те неполные четыре года, в течение которых он находился у власти, Калигула привёл в упадок финансы империи, способствовал ещё большей порче общественных нравов и продолжил уничтожение лучших представителей римской аристократии, начатое ещё в гражданских войнах. Не знавшая границ расточительность Калигулы обернулась разорением казны и физической расправой над состоятельными людьми. Его показная скромность быстро сменилась требованиями безграничных почестей. Он, осуждавший своего деда на словах, значительно превзошёл Тиберия Августа распутством и кровожадностью.

191

*

Вскоре после прихода к власти Калигула получил титулы «Великий понтифик» и «Отец Отечества». К ним прибавились другие: «Благочестивый», «Отец армий», «Величайший и лучший Цезарь». Калигула четыре раза становился консулом и семь раз провозгласил себя императором, но званий и почестей, которые выпадают на долю смертных, ему было недостаточно. Он потребовал от сената чтить его как бога. Калигула устанавливал в Риме свои статуи и строил посвящённые себе храмы. «IV.22 Он приказал привезти из Греции статуи, прославленные своей красотой или почитанием, включая даже статую Зевса Олимпийского, чтобы снять с них головы и заменить своей собственной», — пишет Светоний. Дион Кассий сообщает, что Цезония, четвёртая жена Калигулы, родила дочь лишь месяц спустя после их свадьбы и что Калигула объявил это рождение как происшедшее сверхъестественным образом.

192

*

После смерти Тиберия Августа в казне Рима по разным оценкам находилось от 2 300 000 000 до 3 300 000 000 сестерциев, но Калигула уже на втором году правления нуждался в огромных суммах. На осуществлении своих грандиозных начинаний, продиктованных лишь прихотью, Калигула не экономил. «IV.19 Он построил мост через залив между Байями и мысом Путеол длиной около трёх миль. Для этого он собрал отовсюду торговые суда, поставил их на якоря в два ряда и соорудил на них виадук — такой как на Аппиевой дороге», — сообщает Светоний. Римляне считали, что Калигула решил превзойти славу персидского царя Ксеркса, воины которого пятью веками раньше перебросили понтонный мост через пролив Геллеспонт. Мост Калигулы значительно превысил по длине переправу персидского царя, но Италия и Рим оказались на грани голода: для подвоза продовольствия недоставало судов. Об этом упомянул и Сенека в трактате «О скоротечности жизни»:

18 Пока он сооружал мосты из кораблей, играя ресурсами империи, нам грозило самое худшее зло, которое может постигнуть людей, осаждённых неприятелем: отсутствие продовольствия. Его подражание безумному чужеземному царю едва не стоило нам голода и гибели, которая последовала бы за голодом.

Светоний рассказывает, что Калигула бросал деньги в народ с крыши Юлиевой базилики, что он купался в благовонных маслах и пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе. Калигула построил роскошные, украшенные жемчужинами корабли с купальнями, колоннадами, залами для пиршеств и плодовыми садами; по его приказаниям строители возводили огромные дворцы и виллы, сооружали плотины и сравнивали горы с землёй. Перечислив эти и другие начинания Калигулы, Светоний заметил: «IV.37 ...Всё это делалось с невероятной быстротой, потому что за промедление люди платили жизнью».

193

*

Нуждаясь в деньгах, Калигула стал захватывать имущество живых и умерших граждан. Он не останавливался ни перед чем, даже перед убийствами. Многих римлян охватил такой страх, что они объявляли Калигулу наследником своего состояния, но это лишь ускоряло смерть завещателей: они умирали от яда. Молодой деспот вынуждал богатых людей покупать втридорога его личные вещи, которые он выставлял на аукцион.

Калигула ввёл новые, небывалые прежде налоги. Об этом рассказал Светоний:

IV.40 Ни одна часть собственности и ни один человек не освобождался от того или иного налога. За всё съестное, что привозилось в город, взималась пошлина; за каждый судебный иск или разбирательство взыскивалась сороковая часть спорной суммы, а тех, кто отступались от иска или договаривались без суда, наказывали. От дневного заработка носильщиков он получал восьмую часть, а от выручки проституток — стоимость одного сношения.

В циничности, в патологичной развращённости Калигула превзошёл старика Тиберия Августа:

IV.24–25 Он жил в кровосмесительной связи со всеми своими сёстрами, и на всех званых обедах они попеременно возлежали на ложе ниже его, а законная жена — выше его. Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности ещё подростком. [...] О его браках трудно сказать, что в них было самое непристойное: заключение, расторжение или пребывание в браке.

Из повествования Светония следует, что Римской империей в течение четырёх лет правил если не сумасшедший, то очень больной человек.

Калигула находился в половой связи и с мужчинами, и с блудницами, и с замужними женщинами. Он приглашал к обеду знатные супружеские пары, присматривался к женщинам и уводил в свои покои ту, которая ему понравилась, а когда возвращался к гостям, во всеуслышание, в присутствии мужа обесчещенной женщины, хвалил или корил её за поведение в постели.

Калигула презирал и сограждан, и всё то, что осталось от демократических институтов власти Древнего Рима. Он поговаривал, что сделает консулом своего любимого коня, а однажды в гневе воскликнул: «О, если бы у римского народа была только одна шея!». Судя по запалу этого возгласа, переданного Светонием, дальше должно было прозвучать: «Рубанул бы сплеча».

194

*

Дион Кассий поведал о ненасытном желании молодого принцепса смотреть на кровь и о его чрезвычайном наслаждении от созерцания смерти. Калигула отнимал у людей жизнь без какого-либо повода с их стороны, — просто из-за своих капризов или в пьяном кураже. Однажды, когда для кровавых зрелищ не хватало осуждённых преступников, он приказал схватить людей, находившихся поблизости в толпе, и бросить их на растерзание диким зверям, а чтобы не протестовали, приказал сначала отрезать им языки.

Назвав Калигулу чудовищем, Светоний рассказал о многих случаях жестоких издевательств и расправ над римскими гражданами, в частности над сенаторами:

IV.26 ...Некоторых, занимавших самые высокие должности, облачённых в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по нескольку миль, а за обедом — стоять у его ложа в изголовье или в ногах с салфетками. Других он тайно казнил, но продолжал посылать за ними, словно они были живы, и лишь через несколько дней лживо объявлял, что они покончили с собой.

Превозмогая омерзение ко всему, что делал этот недочеловек, но понимая необходимость пережить хотя бы малую часть того, чему были свидетелями современники Калигулы и Сенеки, Скрижаль выписал из четвёртой книги Светония ещё несколько параграфов:

IV.27–32 Заклеймив раскалённым железом ли́ца многих людей почётного звания, он сослал их на работы в рудниках, или на строительство дорог, или отправил их сражаться с дикими зверями, или повязав их шеи и ноги, посадил в клетки, как зверей, обречённых на убой. И эти наказания они понесли не за тяжкие преступления, а просто за высказывания о его зрелищах или за то, что никогда не клялись его гением. Он заставлял родителей присутствовать при казни их сыновей; за одним человеком, который сославшись на недомогание хотел уклониться, он послал носилки; другого он сразу после такой казни пригласил на обед и будучи любезным, принуждал его шутить и веселиться. [...]

Он сжёг заживо в центре арены поэта за небольшой фарс. А когда один римский всадник, брошенный диким зверям, кричал, что ни в чём невинен, он отсёк ему язык и вернул на арену. [...]

Он обычно продлевал страдания своих жертв, заставляя наносить им небольшие и часто повторяющиеся удары. При этом он постоянно повторял: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!». Когда из-за ошибки в имени был казнён не тот человек, он сказал, что казнённый тоже заслужил смерти. [...]

На вечеринке он вдруг расхохотался, и когда консулы, которые были рядом, поинтересовались, почему он смеётся, ответил: «Потому что стоит мне кивнуть — и вам обоим перережут шеи!».

Почувствовав боль в груди, Скрижаль отложил книгу. Он решил вернуться к чтению на следующий день. Но отвлечься у него не получалось: из головы не выходило сказанное Светонием о том, что Калигула часто повторял слова из трагедии Луция Акция: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!».

195

*

Калигула не мог терпеть, когда кто-нибудь в чём-то превосходил его. Точнее, он считал, что является лучшим среди людей во всём — от владения мечом до владения словом, от способностей управлять государством до величия духа, которое приближает человека к богам. А пристрастий у Калигулы было немало. О них рассказал Светоний:

IV.54 Он был и гладиатором, и возницей, и певцом и танцором; он сражался боевым оружием, выступал ездовым на колесницах в цирках, построенных повсюду, а пением и танцами он так увлекался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актёру и не копировать у всех на глазах движения танцора, одобряя их и поправляя.

Выглядеть лучше Калигулы, а он одевался очень небрежно, было тоже опасно. Он приказал казнить сына известного римского всадника лишь за то, что молодой человек слишком изысканно одевался и хорошо причёсывался.

Сенека, который к тому времени уже был известным писателем и оратором, тоже едва не поплатился жизнью. Дион Кассий в 59-й книге «Римской истории» сообщил, что Сенека, превосходивший мудростью всех римлян своего времени и многих других мудрецов, чуть не погиб из-за того, что всего лишь хорошо выступил в сенате в присутствии Калигулы: Гай приказал казнить его, но затем отпустил, поверив утверждению одной из своих любовниц, будто Сенека тяжело болен и вскоре умрёт. Никаких других исторических свидетельств об этой несостоявшейся расправе Скрижаль не нашёл; они, видимо, не сохранились.

Случай с помилованием Сенеки произошёл скорее всего незадолго до убийства Калигулы, иначе мысль об устранении известного оратора вскоре вернулась бы в эту больную голову и привела бы к уничтожению конкурента. В январе 41 года, когда у самых решительных римлян переполнилось терпение от свирепости и бесстыдства своего безумного правителя, они устроили заговор и убили Калигулу.

196

*

Теперь, когда Скрижаль проследил за ходом событий в Риме до появления первых трактатов Сенеки, он мог лучше понять, какие мысли занимали этого блиставшего красноречием сенатора. Из трудов Сенеки, которыми он располагал, первым по времени написания был трактат «О гневе». Из текста следовало, что Сенека взялся за эту работу вскоре после убийства Калигулы. Он с болью говорит здесь о том, во что превратилась его многострадальная родина, некогда славная своим величием:

II.9 Повсюду пороки и преступления. Совершается больше зла, чем можно исправить с помощью наказаний; люди будто соревнуются в великих злодеяниях. С каждым днём всё больше рвение грешить и всё меньше стыда. Отбросив всякое уважение к добру и справедливости, похоть устремляется туда, куда сочтёт нужным, а преступники творят свои дела уже не тайно, а у всех на глазах. [...] Колодцы, отравленные ядом; мор, запущенный человеческими руками; вырытые сыновьями рвы для осады собственных родителей; переполненные тюрьмы; пожарища, выжигающие целые города; тайные заговоры для установления деспотий и для уничтожения людей; прославление таких дел, которые прежде считали преступлениями: грабёж, разврат, распутство...

Насильственную смерть тиранов Сенека считал закономерной: «III.16 Не может долго выстоять власть, причиняющая вред многим; ведь она оказывается под угрозой как только общий страх объединяет тех, кто страдают по отдельности». Правитель, который строит свою власть на всеобщем страхе, сам дрожит и боится малейшего шороха; ошибается тот, кто думает, что свирепость и гнев свидетельствуют о величии духа диктатора, уверяет Сенека. Образ действий тирана, отражённый в строчке из трагедии: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!» — он охарактеризовал как подлое, отвратительное отношение к людям. «I.20 Это не величие, а вздутая опухоль», — заключил он. В трактате «О гневе» Сенека перечислил многие преступления Калигулы и назвал его палачом.

Истинно великим может быть только добрый и спокойный человек; к тому, кто поступает дурно, он относится не как враг, а как наставник, который указывает заблудившемуся правильный путь; он смотрит на порочных людей подобно тому, как врач смотрит на больных, пишет Сенека. «III.6 Нет более верного признака величия души, чем такое состояние человека, из которого ничто не может вывести его из равновесия», — утверждает он; сильный, крупный зверь тоже не обращает внимания на лай собак.

197

*

В этом большом по объёму трактате Сенека рассмотрел саму природу гнева. В начале первой книги он обратился к своему старшему брату Новату и сказал, что исполнит его просьбу: расскажет, как справляться с этим неистовым чувством.

Гнев — это кратковременное помешательство, ведущее к безумию; человек предаётся гневу из-за того, что незначительные вещи — чью-то клевету, или попытки отнять у него наследство, или измену любовницы — он раздувает до непомерных величин. Всё, что вызывает ярость, на самом деле не серьезнее тех пустяков, из-за которых дерутся и ссорятся мальчишки, уверяет Сенека. Главная причина гнева — в том, что человеку кажется, что его обидели; люди возмущаются от чрезмерного самолюбия. «II.30 Тебя обидел добрый человек? — Не верь. Дурной? — Не удивляйся; его накажет за тебя кто-нибудь другой; к тому же он сам себя наказал тем, что совершил дурной поступок», — рассуждает Сенека. Гнев — это отличительная черта несчастной, слабой души; поэтому легче всего выходят из себя дети, старики и больные люди.

Главное зло от гнева — то, что он неуправляем и становится изобретательным в придумывании причины бешенства. Гневающемуся безразлично, что будет с ним самим, лишь бы навредить другому. Идя на поводу у этого чувства, человек навлекает на себя новые беды, гораздо страшнее тех, которые вывели его из равновесия. Гнев не только не приносит ничего хорошего ни в мирное время, ни в войне, но напротив, мешает осуществлению всего задуманного и приводит к самоистреблению людей; ни одна чума не обошлась человеческому роду так дорого, как результаты гнева, пишет Сенека. Жертвами этого необузданного чувства становятся и вырезанные мечом собрания, и перебитые солдатами толпы людей, и даже целые народы. Где правит гнев — там, дыбы, канаты, крючья и другие приспособления для пыток; там сжигают граждан на кострах и вытаскивают из тюрем трупы замученных до смерти.

198

*

В отличие от других пороков и страстей, подчиняющих себе отдельных людей, гнев — единственное чувство, которое иногда поражает всё государство:

III.2 Все хватаются за оружие, кидаются резать и жечь, объявляют войну соседям или воюют со своими гражданами. [...] Послы убиты, международное право поругано, яростное безумие охватывает государство, нет времени, чтобы остыло всеобщее волнение. Подошедшие корабли заполняются поспешно набранными солдатами. Без подготовки, без учёта предзнаменований, руководимый только своим гневом народ выступает вооружённый чем попало, после чего расплачивается за свой гнев великим бедствием.

Если человек захочет побороть в себе вспыльчивость и любое другое зло, ему поможет сама природа, породившая людей для правильной жизни, уверяет Сенека. И выполняя просьбу брата, он пишет о том, как бороться со вспышками ярости. Все чувства, в том числе и гнев, нужно контролировать разумом, советует он; нет таких трудностей, с которыми разум человека при желании не смог бы справиться. Первый шаг в победе над гневом — не дать ему выхода, сдержать себя. Прежде чем злиться, нужно рассуждать, и тогда окажется, что многих людей можно простить, а ещё лучше — простить сразу весь человеческий род, потому что зло неискоренимо. Даже тот, кто не нарушил ни одного закона, не сможет сказать, что совесть у него абсолютно чиста: существуют правила долга, а они гораздо шире круга законоположений. Поэтому если рассудительный человек вовремя спохватится и задумается, то возможно поймёт, что он сердится на саму природу, а это нелепо. Однако распространённость зла не означает, что с ним ничего не надо делать. Напротив, хотя зло неистребимо, ему необходимо противопоставить упорный труд, чтобы оно не одолело людей.

Нужно научиться прощать ещё и потому, что благодаря прощению человек обретает друзей, продолжает Сенека. Больше того, он убеждён, что на зло нужно отвечать добром. Такое мудрое разрешение конфликтов оправдывает себя не только на уровне межличностных связей, но и на уровне межгосударственных отношений:

II.34 Что может быть замечательнее, чем сменить гнев на дружбу? Разве не стали самые упорные враги римского народа самыми верными его союзниками? Где бы сейчас была империя, если бы мудрая прозорливость не объединила победителей и побеждённых? Когда кто-то злится на тебя, сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама утихнет, если одна из сторон отступит.

Стóит лишь поддаться гневу — и остановить его крайне трудно; так бывает с телами, летящими в пропасть. Поэтому самое лучшее — подавить гнев в зародыше. Но если уж момент упущен, ничего не предпринимай, пока не справишься с этой вспышкой, советует Сенека брату и читателям. Главное средство от гнева — отсрочка, выдержка. Нужно всегда перетерпеть какое-то время; оно всё расставит на свои места. У гнева сильны только первые порывы; пройдёт день или даже час — и всё, что заставило потерять голову, окажется не таким важным.

В качестве мер борьбы с проявлениями гнева Сенека назвал также правильное воспитание детей, причём оговорил, что учителя́ должны быть спокойными людьми: дети берут пример с тех, кто с ними рядом. Это касается и взрослых: жить нужно среди спокойных людей. Чтобы избегать поводов для гнева, нельзя давать волю языку, нельзя продолжать разгорающийся спор, нельзя быть любопытным, — выведывать то, что о тебе говорят.

У каждого должна быть свобода высказываться, молчать, смеяться; поэтому не следует злиться, если чья-то фраза или действие не отвечает твоему ожиданию, пишет Сенека. Советуя брату постоянно анализировать свои поступки, он делится личным опытом: «III.36 Я пользуюсь этой возможностью и ежедневно сужу о прожитом: когда лампа уже погашена и жена, знающая о моих привычках, умолкает, я прослеживаю весь прошедший день, разбирая, что я сказал и сделал; я ничего не утаиваю от себя и ничего не упускаю». Жизнь слишком коротка, чтобы попусту расточать силы и время, заключил он.

199

*

Чтобы не возмущаться кем-либо или чем-либо, нужно осознать, что никто не без греха, пишет Сенека в трактате «О гневе». Каждому следует присмотреться к себе, и тогда мы станем более терпимыми к другим, советует он; чужие пороки у нас на виду, а своих мы не видим. Утверждая, что нужно быть снисходительнее друг к другу и что недопустимо отвечать злом на зло, Сенека, истинный римлянин, приводит доводы государственного человека:

II.31 Причинение вреда своей стране является преступлением. Поэтому нельзя вредить ни городу, ведь он является частью страны, ни соотечественнику, ведь он — гражданин страны; если всё священно, части тоже священны. Что было бы, если бы руки захотели причинить вред ногам, а глаза — рукам? Все части нашего тела согласуются друг с другом, потому что сохранность каждой — в интересах целого; так и люди должны беречь один другого, потому что рождены для союза. А союз не может существовать без опеки и без любви друг к другу всех, кто его составляют.

Вместо того чтобы причинять зло и преследовать людей, нужно пытаться их исправлять, делать лучше. Без наказаний тут не обойтись, но наказывать должен не гнев, а закон, заметил Сенека. А на обиду он посоветовал реагировать так, будто ничего не произошло; самая досадная для обидчика реакция на его действия — признать его недостойным мести. К тому же большинство оскорблений можно вообще обратить в шутку. Только недалёкий, несчастный человек ответит укусом на укус. Месть бесчеловечна; лучше усмирить себя, залечить душевную боль, чем мстить за неё.

Трактат «О гневе» Сенека закончил словами: «III.43 Пока мы дышим, пока живём среди людей, нужно проявлять человечность». Путь к добродетельной жизни лёгок, утверждает он; тем, кто выбирают этот путь, помогает сама природа, потому что люди рождаются для любви и взаимопомощи; путь зла и порока гораздо тяжелее.

200

*

К тому времени, когда Сенека стал сенатором, Римская империя уже давно шла самым тяжёлым, тупиковым для любого народа путём. Власть, по сути царская, переходила от одного случайного, умственно больного человека к другому. Эпоха императоров из династии Юлиев-Клавдиев с её неистовыми злодеяниями правителей поломала судьбы и унесла жизни тысяч лучших сынов и дочерей римского народа. Большинство сенаторов раболепствовали перед титулованными тиранами, а совестливые люди за малейшее недовольство расплачивались жизнью или изгнанием. О смерти Сенеки известно чуть больше, чем о гибели других жертв того тяжёлого времени лишь потому, что он попал в поле зрения историков: случилось так, что он оказался не только одним из самых известных писателей своего времени, но и одним из первых государственных мужей.

201

*

После убийства Калигулы власть над Римской империей унаследовал пятидесятилетний Клавдий. Он приходился Калигуле дядей, а императору Тиберию — племянником. Светоний пишет, что мать и сестра Клавдия считали его умственно отсталым человеком. Август сомневался в умственной полноценности Клавдия и не допустил его к государственной службе. Тиберий также отказал ему в предоставлении какой-либо должности. Сообщив об этом, Светоний добавил ещё несколько штрихов к характеристике Клавдия:

V.5 Тогда он оставил всякую надежду на возвышение и предался праздности. Он жил то в своих садах, то в пригородном доме, то на вилле в Кампании, где проводил время в обществе самых низких людей, усугубляя свою ограниченность пороками пьянства и пристрастия к азартным играм.

В 37 году Калигула, придя к власти, призвал Клавдия к управлению империей и разделил с ним консульство. Но уважения государственных мужей Клавдий не заслужил. В сенате он подавал голос последним из консуляров, что свидетельствовало о полном пренебрежении его точкой зрения. Тем не менее в 41 году Клавдий оказался единственным совершеннолетним представителем рода Юлиев-Клавдиев.

202

*

Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» сообщил, что после убийства Калигулы консул Гней Сентий Сатурнин выступил перед сенаторами с речью, в которой призвал их вернуть римлянам утраченную свободу. Соотечественников, которые покончили с Калигулой, консул назвал заслуживающими самого большого почёта. И прежде всего он поблагодарил Кассия Херея — офицера преторианской гвардии, главного вдохновителя и исполнителя убийства Калигулы. Признавая личную вину в примирении с диктатурой, Гней Сатурнин, в частности, сказал:

XIX.2.2 Ничто так не способствовало усилению тирании, как попустительство и боязнь противоречить воле тирана. Тяготеющие к радостям мирного времени и приученные вести жизнь рабов, мы слышали о невыносимых бедствиях, которые происходили вдали от нас, и видели ужасы своими глазами, но мы боялись умереть доблестно, чем заслужили самую позорную смерть. Поэтому мы должны в первую очередь оказать величайшие почести тем, кто свергли тирана, и особенно Кассию Херее.

Часть сенаторов — около ста человек — действительно собрались и стали обсуждать план упразднения единовластия. Между тем простонародье и солдаты требовали нового цезаря и указывали на Клавдия. Кассий Херея вместе с единомышленниками попытался убедить солдат в необходимости покончить с деспотией; если этого не сделать, власть от сумасшедшего перейдёт к слабоумному, предостерегал он. Рассказав об этом, Иосиф поведал о неудаче агитации Хереи:

XIX.4.4 Однако солдаты не прислушались к его речам. Они извлекли свои мечи и подняв знамёна, отправились к Клавдию, чтобы присоединиться к тем, кто уже присягнули ему. Таким образом сенат остался без защитников, и консулы больше не отличались от частных лиц.

О том, что плебс требовал единодержавного правителя — Клавдия, Скрижаль нашёл подтверждения у Светония и Диона.

После прихода Клавдия к власти участники заговора против Калигулы были казнены — для острастки тех смельчаков, которые вздумали бы покушаться на жизнь наследника Августа. Кассий Херея принял смертный приговор мужественно. Сомневаясь в том, достаточно ли острый меч у солдата, исполнявшего роль палача, он попросил отрубить ему голову своим мечом — тем, которым он убил Калигулу.

203

*

Дион в «Римской истории» рассказал о ряде достойных начинаний Клавдия. Так, Клавдий постепенно отменил налоги, введённые Калигулой; он запретил приносить ему дары и назначать его наследником чьего-либо имущества; он вернул некоторых ссыльных, несправедливо изгнанных из Рима Калигулой, и приказал построить гавань в устье Тибра, чтобы исключить риск нехватки продуктов в зимнее время. Но римлян ожидала другая беда. Их новый некоронованный царь оказался безвольным и даже беспомощным человеком. К тому же Клавдий плохо разбирался в людях и не видел, что происходит у него перед глазами. «V.25 ...Решения во время его правления принимались по большей части не им, а его жёнами и вольноотпущенниками, и он почти всегда и во всём поступал так, как было им угодно или выгодно», — пишет Светоний. О том же сообщает Дион Кассий.

Несмотря на слабохарактерность, Клавдий был жестоким и даже кровожадным человеком. На гладиаторских играх он приказывал добивать даже тех бойцов, которые падали случайно, причём ему нравилось смотреть в лицо человеку, находившемуся в агонии. «LX.14 Приучившись таким образом получать удовольствие от крови и резни, он с большей охотой перешёл к другим видам убийств», — продолжает Дион Кассий.

И Светоний, и Дион сообщают о множестве людей, казнённых Клавдием, мужчин и женщин; причём оба историка говорят о том, что большинство этих злодеяний было совершено по внушению его жён и советников, которые действуя в своих интересах, запугивали его. Повествуя о жестоких расправах Клавдия, Светоний назвал некоторые цифры: «V.29 Он с редким безразличием приговорил к смертной казни тридцать пять сенаторов и более трёхсот римских всадников...». Скорее всего, Светоний назвал здесь число знатных римлян, казнённых в 42 году за участие в восстании Камилла Скрибониана. Целью этого восстания было возвращение власти сенату и восстановление республики. В распоряжении Камилла, который в 32 году занимал должность консула, находились два легиона; его поддерживали многие сенаторы и представители знати, но солдаты испугались плохих предзнаменований и отказались исполнять приказы Камилла. Если бы служивых людей вдохновляли республиканские идеалы, их, конечно, ничто бы не остановило. Но эти легионеры родились и выросли в эпоху единовластия и другого государственного строя не знали, а история во все времена интересовала немногих.

204

*

В годы правления Клавдия наиболее совестливые и доблестные сыны и дочери римского народа продолжали гибнуть не только насильственной смертью, но и кончали жизнь самоубийством. Такие знатные римляне, обречённые на смерть, хотели до последней минуты оставаться свободными людьми; они считали унизительным дожидаться появления палача — исполнения воли диктатора.

Скрижалю запало глубоко в душу прочитанное о самоубийстве консула 37 года Цецины Пета и его супруги Аррии; об их смерти рассказали Плиний Младший и Дион Кассий. Цецина Пет был в числе приговорённых к смертной казни в 42 году за участие в восстании Камилла Скрибониана. У Цецины была возможность покончить с собой до исполнения приговора, но он не решался на самоубийство. Тогда Аррия достала из ножен кинжал, вонзила его себе в грудь, выдернула и протянула мужу, успев произнести: «Пет, это не больно!».

205

*

Когда Клавдий принял правление Римской империей, он был женат третьим браком на Валерии Мессалине. Ей было чуть больше двадцати лет. Мессалина испытывала безудержное сексуальное влечение к мужчинам, и её порочные наклонности не знали границ. Уже будучи замужней женщиной, она то хитростью, то коварством добивалась близости с очередным приглянувшимся ей красавцем. Обладая по сути неограниченной властью, Мессалина не останавливалась перед физическим уничтожением тех людей, которые мешали осуществлению её планов или удовлетворению половой страсти. Прямо во дворце она устроила публичный дом, где была организатором и участницей сексуальных развлечений. Она поощряла своих распутных гостей предоставлением государственных постов или же расправлялась с ними — в зависимости от того, насколько послушными или строптивыми они оказывались в исполнении её прихотей.

Мессалина была не только сексуально озабоченной. Её корыстолюбивый дух тоже не знал покоя. Вместе с вольноотпущенниками Клавдия она наживалась на всём, что могло приносить доход. В частности, Мессалина и её подручные продавали римское гражданство, причём действовали с большим размахом. В результате стоимость этой сделки упала настолько, что чуть ли не каждый желающий мог стать римским гражданином. «LX.17 Мессалина и вольноотпущенники Клавдия получали подношения за продажу оптом и в розницу не только привилегий и военных чинов, прокураторства и управления провинциями, но также всего вообще и в таких размерах, что возникла нехватка всех товаров», — сообщает Дион Кассий. Он пишет и о том, что Мессалина не забывала про мужа: она посылала к нему в постель служанок.

206

*

О том, чем именно Сенека не угодил Мессалине, достоверно неизвестно. Дион сообщает, что она обвинила Сенеку в обольщении своей племянницы Юлии Ливиллы, замужней молодой женщины:

LX.8 Мессалина разгневалась на свою племянницу Юлию, потому что Юлия не проявляла к ней почтения и не льстила ей, а также из-за ревности, поскольку девушка была необычайно красивой и часто оставалась наедине с Клавдием. И она добилась её изгнания, придумав разные обвинения, включая прелюбодеяние, за что Анней Сенека также подвергся изгнанию, а вскоре после этого решила даже её умертвить.

Юлия в 41 году была сослана на один из островов Тирренского моря, где в конце того же года или в начале следующего умерла от голода. Сенеке угрожала смертная казнь, но Клавдий вступился за него перед сенатом, и Сенека отправился в ссылку на остров Корсику, где прожил восемь лет.

207

*

Работу над трактатом «О гневе» Сенека завершил скорее всего уже на Корсике. Из других его книг, написанных в годы изгнания и раньше, сохранились ещё три: «Утешение к Марции», «Утешение к Гельвии» и «Утешение к Полибию». Первое из них Скрижаль не нашёл. Другие два послания приоткрыли ему то, как Сенека воспринял ссылку, оторванность от жизни в столице империи.

В «Утешении к Гельвии» Сенека обращается к своей матери. Уговаривая её не скорбеть о случившемся с ним, он поясняет, что для горестей нет никаких причин. Изгнание, лишения могут удручить большинство людей, но не тех, кто понимают, что быть счастливым или нет зависит от самогó человека, пишет Сенека; поэтому изгнание его не отяготит, он по-прежнему счастлив. Внешние обстоятельства не существенны для добра и зла; самое убогое жилище прекрасней любого храма, если в нём обитают справедливость, сдержанность, благоразумие, любовь. А поскольку добродетель и законы природы остаются теми же в любом конце мира, потерять главное в жизни просто невозможно. В этом послании любящего сына к матери, помимо его в уверений в том, что он ничего не потерял, Скрижаль вычитал, что Сенека менее чем за месяц до изгнания похоронил своего единственного ребёнка. Из текста можно было также заключить, что жена Сенеки умерла ещё раньше.

Для человека, понимающего суть вещей, изгнание — не более чем одна из непрестанных перемен, присущих природе в целом: ничто не остаётся на том же месте, где появилось на свет. И то что для одних людей принято считать местом изгнания, для других — родина, где они живут в своё удовольствие. А для нужд тела достаточно совсем немного: найти защиту от холода и возможность утолять голод и жажду; всё остальное — лишнее.

Продолжая успокаивать мать, Сенека в качестве примера действительного несчастья привёл ей случившееся с их современником, Апицием, который погиб по своей глупости. Этот богатый римлянин бездумно тратил деньги на роскошные банкеты. Первый раз изучив свои счета, он увидел, что израсходовал сто миллионов сестерциев. Апиций понял, что у него осталось десять миллионов, и он покончил с собой — принял яд. Чуть далее Сенека заключил:

11 Тот, кто держит себя в естественных для природы пределах, не будет чувствовать себя бедным; кто выйдет за эти пределы, будет бедным всегда, каким бы огромным ни было его богатство. Даже место изгнания обеспечит нуждающегося самым необходимым, тогда как целого царства недостаточно, чтобы обеспечить излишествами. Именно разум (animus) делает нас богатыми...

Для свободного человека, близкого по духу к богам, изгнание просто невозможно; звёзды повсюду одинаково близки к людям, а по какой земле ходить — значения не имеет; ссылки, как все другие внешние события жизни, касаются только тела: его могут погубить болезни, пытки и тюрьмы, но дух такого, стойкого, человека не сломит никто и ничто, уверяет Сенека. Он попросил мать не волноваться за него и радоваться благополучию двух других её сыновей, растить внуков и непременно заняться изучением философии — самого надёжного защитника людей от любых поворотов судьбы.

208

*

Два года спустя после того как Сенека отправил «Утешение» матери, он написал «Утешение к Полибию». Это было послание к образованному, известному в Риме человеку, у которого умер младший брат — умер, видимо, совсем молодым.

Полибий являлся членом секретариата Клавдия и его советником в исторических и литературных изысканиях. Полибий перевёл Гомера на латынь, а Вергилия — на греческий язык. Он увлекался философией. Полибий пользовался авторитетом не только у Клавдия, но и у высших чинов империи. Светоний сообщает, что Полибия на пеших прогулках нередко сопровождали оба консула.

Сколько ни жалуйся на судьбу, изменить её нельзя, пишет Сенека в «Утешении к Полибию». Человек появляется на свет с плачем и часто страдает в течение всей жизни. Поэтому следует научиться стойко переносить невзгоды, не скорбеть, сдерживать слёзы силой разума. А тот, кто облечён властью — от кого зависят судьбы тысяч людей, — просто не имеет права на уныние, подбадривал Сенека Полибия: «VI Высокое положение — это большое рабство. Ты ничего не можешь сделать по своему усмотрению». К тому же дорога к смерти — общая для всех людей; природа сделала так, чтобы это равенство смягчало жестокость судьбы. «IX Он не покинул нас, он опередил нас», — говорит Сенека об умершем брате Полибия. «XI Кто рождается, чтобы жить, обречён на смерть. Так возрадуемся тому, что нам дано, и возвратим, когда потребуют назад», — советует он.

Этим посланием Сенека безусловно хотел не только поддержать скорбящего человека, с которым очевидно был знаком, но решил также напомнить о своём положении изгнанника: Полибий мог поговорить с Клавдием о его возвращении из ссылки. В конце «Утешения», восхваляя Клавдия, назвав его светлейшим и божественным, Сенека прямо высказал надежду на то, что Цезарь рассмотрит его дело и признает невиновным. В отличие от безумного Калигулы, который опозорил империю, Клавдий необычайно добр, снисходителен и является утешением для всех людей, витийствует он.

Сенека был деятельным человеком. Он стремился принести пользу своему народу и конечно хотел вернуться в Рим, в то самое рабство — в связанность государственными делами, как цепями, — на которое он указывал Полибию. Но лесть не помогла. Разрешения вернуться из ссылки Сенека дожидался ещё долгих пять лет.

209

*

В разнузданности, в наглости, в своей уверенности, что ей дозволено абсолютно всё, Мессалина, жена Клавдия, дошла до того, что в 48 году при живом муже она решила вступить в брак с очередным любовником — Гаем Силием. Для начала она заставила его развестись с женой, а затем её стараниями этот молодой сенатор был избран консулом на следующий год. По всей видимости, Мессалина намеревалась сделать его первым человеком в империи, но способности думающей части тела у неё были довольно ограниченными. Дождавшись отъезда Клавдия из Рима, Мессалина и Силий при свидетелях совершили официальный обряд бракосочетания и открыто, на глазах у сенаторов и всего народа отпраздновали во дворце роскошную свадьбу. Тацит и Светоний передают, что Клавдий, узнав о новом замужестве Мессалины, поначалу струсил и думал даже отречься от власти. Но его главный советник, вольноотпущенник Нарцисс, от его имени приказал схватить новобрачных и покончить с ними. Мессалина и Силий, а также римляне, причастные к этому странному действу, были казнены.

В том же 48 году, сразу после казни Мессалины, приближённые Клавдия стали подыскивать ему жену. Но случилось так, что его племянница Агриппина — дочь его брата Германика, сестра Калигулы, — успела обольстить дядю прежде, чем он и его советники выбрали достойную невесту. Клавдию было 58 лет, Агриппине — 33. Её иногда называют Агриппиной Младшей, чтобы отличить от тёзки — жены Германика. В придании законности этому браку существовала проблема, о которой сообщил Тацит:

XII.5 Они не решались праздновать свадьбу, поскольку не было такого прецедента, чтобы дядя ввёл в свой дом племянницу. Его могли обвинить в инцесте, и этим нельзя было пренебречь, так как люди боялись, что такая связь повлечёт за собой бедствия для государства.

Это препятствие к браку принцепса помог устранить цензор Лукий Вителлий, которой выслуживался перед Клавдием и добивался расположения Агриппины. Он выступил перед сенаторами с речью, в которой убеждал их в необходимости женитьбы Клавдия на племяннице для блага империи. Согласно Тациту, Вителлий, в частности сказал:

XII.6 Женитьба дяди на племяннице для нас новшество; это правда. Однако у других народов это обычное явление; к тому же не существует закона, запрещающего такой союз. О браках с двоюродными сёстрами у нас тоже прежде не слышали, но с течением времени они стали частыми. Обычай закрепляется, если отвечает потребностям, и это новшество тоже в дальнейшем окажется среди общепризнанных.

В отступлении от традиций предков римляне сдавали один рубеж за другим: они переняли у восточных народов многие чуждые им обычаи, которые унижают свободных людей. По сравнению с главной уступкой — заменой республиканского правления единоличной властью — поправка в законе, необходимая Клавдию для женитьбы, была пустяковой. Для её всеобщего одобрения оказалось достаточным одному льстецу выступить в сенате: когда молва об этом требовании Вителлия разнеслась по Риму, народ стал умолять своего монарха жениться на Агриппине. И по требованию Клавдия сенат постановил, что браки между дядей и племянницей являются впредь дозволенными.

210

*

Как только Агриппина стала законной женой Клавдия, она полностью подчинила его своей власти и взяла управление империей в свои руки. «LX.33 Она быстро сделалась второй Мессалиной», — заметил Дион Кассий. Причину бедствий, которые вскоре обрушились на головы римлян, суеверные люди возможно в самом деле увидели в кровосмесительной связи Клавдия с племянницей. Однако для Скрижаля было очевидно, что к новым несчастьям Рима вполне закономерно привело попустительство самих граждан: они расплачивались за своё раболепие перед тиранами, за вырождение чувства собственного достоинства. Бéды оказались, пожалуй, даже похлеще тех, которые сотрясали Рим во время относительно короткого правления Калигулы. В доме безвольного и недалёкого Клавдия подрастал сын Агриппины от первого брака — будущий император Нерон. Придя к власти, он продолжил истребление лучших сыновей и дочерей своего народа.

У Клавдия от брака с Мессалиной был сын, Британник. Поскольку верховная власть в Риме стала наследственной, именно Британнику надлежало со временем править империей. Агриппина не хотела с этим смириться. Общих детей у неё с Клавдием не было, и наследником, Цезарем, она видела своего сына. В 49 году, когда Клавдий сочетался с ней законным браком, Нерону шёл двенадцатый год. Агриппина уговорила мужа усыновить его. Решив найти для Нерона образованного, умного наставника, она остановила свой выбор на Сенеке. Агриппина добилась возвращения Сенеки из ссылки и предоставления ему должности претора.

211

*

За чтением трактата «О скоротечности жизни» Скрижаль понял, что Сенека завершил работу над ним ещё на Корсике, до того как ринулся в бурную, насыщенную событиями политическую жизнь Рима: из текста следовало, что автор не только ценил досуг, но и жил уединённой, духовно наполненной жизнью. Собственно, о необходимости дорожить временем он и рассуждает на страницах этого послания. Оно обращено к Помпонию Паулину, префекту, который отвечал за снабжение города Рима продовольствием.

Не следует жаловаться на быстротечность жизни, она не коротка, уверяет Сенека; просто большинство людей бездумно тратят отпущенные им годы:

I Не то чтобы нам дан короткий промежуток времени, но мы много из него теряем. Жизнь достаточно длинная, и её вполне хватает на совершение самых больших дел, если её использовать с умом. [...] Именно так: отпущенная нам жизнь не короткая, но мы делаем её такой; мы не обделены ею, а расточаем её. Так же как большое царское достояние быстро проматывается, если переходит в руки дурного хозяина, а имущество, даже скромное, при хорошем опекуне приумножается, так и наша жизнь вполне достаточна для того, кто правильно ей распорядится.

Люди расточают жизнь в поисках наслаждений, потакают своей жадности, предаются сладострастию, чревоугодию, пьянству, гонятся за славой, выслуживаются перед начальством, играют изо дня в день в кости или в мяч; кто-то мечется от одной пустой цели к другой, кто-то вообще ни к чему не стремится, и таких большинство, пишет Сенека. Многие живут ожиданием какого-то очередного важного для них события — наступления праздника, или дня гладиаторских игр, или получения какого-то удовольствия. Но ожидание завтрашнего дня, откладывание на будущее самого ценного из того, что может дать досуг, губит день сегодняшний, поясняет Сенека. «IX Всё, что случится, неведомо; живи сейчас!» — призвал он Паулина.

Время — это самая драгоценная вещь на свете, однако люди пренебрегают им; их обманывает то, что оно бесплотно, его нельзя увидеть. Если бы каждый знал, сколько ему отпущено лет, тогда те, кому осталось жить немного, очень рачительно использовали бы каждый день. Но коль время жизни человека остаётся неизвестным и может закончиться в любую минуту, оно требует особой бережливости. Помимо того что люди беспечно тратят своё время, они охотно позволяют отнимать его у себя другим, продолжает Сенека; никто не допустит захвата своего имущества, никто не раздаёт свои деньги налево и направо, но люди не возражают, когда кто-то вторгается в их жизнь и отнимает у них время — единственное, в отношении чего правильно быть скупым.

212

*

Помпоний Паулин занимал очень ответственную должность, которая требовала полной отдачи сил. В его распоряжении находились не только многие служащие, но и военные подразделения; он имел чрезвычайные полномочия с правом суда и казни. И значительную часть трактата «О скоротечности жизни» Сенека отвёл разговору о занятых людях.

213

*

Занятые люди сначала тратят все свои усилия для достижения желаемого — благосостояния или почёта, — а затем живут в тревоге о том, чтобы удержать обретённое. Чем большего они достигают, тем больше беспокоятся, пишет Сенека. Таким людям некогда оглянуться в прошлое — в ту часть жизни, которая уже неподвластна превратностям судьбы, которую нельзя отнять. Они настолько поглощены суетными делами, что не могут побыть наедине с собой; досуг для них не наступит никогда; они живут только в сиюминутном, неуловимо коротком времени и лишь умирая, впервые осознают, что несмотря на постоянную загруженность делами, ничего важного не успели сделать. Поэтому занятые люди находят жизнь очень короткой; продлись она хоть тысячу лет — её всё равно окажется мало, пояснил Сенека. Обращаясь то ли к Паулину, то ли ко всем соотечественникам, он посоветовал не откладывать на будущее то главное, что дано человеку, — жизнь разума, открытие в себе духовного начала:

III Вы живёте так, будто вам суждено жить вечно, не думая о вашей бренности и о том, сколько времени уже прошло. Вы расточаете время, словно его у вас неисчерпаемый запас, хотя день, который вы посвящаете кому-то или чему-то, возможно, ваш последний. У вас все страхи смертных, а все желания — бессмертных. Можно услышать от многих: «После пятидесяти лет уйду на покой; в шестьдесят освобожусь от общественных обязанностей». А кто гарантирует, что ваша жизнь продлится столь долго? Кто повелит событиям идти так, как вы планируете? И не стыдно ли оставлять для себя лишь остаток жизни и отводить для мудрости лишь то время, которое уже ни на что другое нельзя использовать? Поздно начинать жить, когда нужно уходить!

У занятых людей нет времени выучиться чему-либо как следует, основательно; они ничего не усваивают глубоко. А самое главное, у них нет времени научиться жить. Хотя преподавателей любых наук сколько угодно, этому, самому важному и самому трудному умению никто не учит. «VII Жить нужно учиться всю жизнь, и что может показаться совсем странным, всю жизнь нужно учиться умирать», — утверждает Сенека. Даже большинство из тех великих мужей, которые забросили все другие дела и посвятили остаток лет освоению этой науки, признавали, что жить не научились. О заурядных людях и говорить нечего, заключил он.

214

*

Хотя природа отвела человеку недолгий срок жизни, возможности разума могут существенно удлинить её и сделать насыщенной, наставляет Сенека Паулина. Жизнь мудрого человека оказывается очень долгой, потому что он всё отпущенное ему время использует для самого себя. Тот, кто планирует и проживает каждый свой день как последний, не испытывает страха перед завтрашним днём: «VII ...Его жизнь уже вне опасности. К ней можно ещё что-то прибавить, но отнять ничего нельзя; он будет принимать любое дополнение, как сытый и удовлетворённый человек принимает пищу, хотя уже не испытывает в ней потребности». А поскольку мудрец пресыщен жизнью, он, если обстоятельства потребуют, не колеблясь пойдёт навстречу смерти. Сенека пояснил также, каким образом можно продлить свои годы и сделать их наполненными:

XIV Лишь те люди, которые находят время для мудрости (sapientiae), действительно живут. Они не только дорожат временем собственной жизни, но прибавляют к ней; все годы, которые прошли до них, становятся их достоянием. Только самые неблагодарные не поймут, что все выразители божественных мыслей были рождены для нас; они подготовили нас к жизни. Эти люди своими трудами привели нас к пониманию самых прекрасных вещей, извлечённых ими из тьмы на свет. Никакой век от нас не закрыт, все доступны, и когда захотим — силой разума мы выходим за тесные рамки человеческих способностей в те огромные пространства времени, в которых можно странствовать. Мы можем спорить с Сократом, сомневаться с Карнеадом, испытывать умиротворение с Эпикуром, усмирять человеческую природу со стоиками, выходить за её пределы с киниками. Поскольку природа позволяет нам приобщаться ко всем векам, почему бы нам не обратиться всей душой от этого мизерного, мимолётного промежутка времени к прошлому, которое безгранично, вечно и которое мы разделяем с лучшими людьми?

К любому из древних мудрецов можно прийти в любое время дня и ночи — и никто из них не укажет тебе на дверь; больше того, каждый прибавит пришедшему свои годы, продолжает Сенека; любой человек может почерпнуть у них столько, сколько способен взять, и уйдёт от них умудрённым и радостным:

XV Какое счастье, какая прекрасная старость ожидает того, кто отдаст себя под их покровительство! У него будут друзья, с которыми он может порассуждать о вещах больших и малых, с кем может советоваться каждый день, от кого может услышать правду без упрёков и похвалу без лести и кому может подражать. [...] Жизнь мудреца длится долго. Она не ограничена пределами земного срока, который отмерен другим. Мудрец освобождается от ограничений, присущих человеческому роду. Все века служат ему как богу.

При желании каждый может пойти той дорогой, которую проторили первопроходцы духовного мира, уверяет Сенека; это единственный способ для человека продлить свой смертный век и даже обратить его в бессмертие.

В конце этого послания Сенека призвал Паулина вырваться из водоворота государственных дел, которым Паулин отдал бóльшую и лучшую часть жизни. Сенека посоветовал ему посвятить остаток лет познанию самых важных вещей в мире: постижению воли и природы бога, обретению знаний о жизни, о смерти и о том, что ожидает душу после освобождения от тела.

215

*

Вскоре Скрижаль понял, что Сенека, адресуя наставления Паулину, возможно сам того не осознавая, стремился убедить и себя в том, что свобода от служебных обязанностей, отстранённость от мира занятых людей, обретение большого досуга — именно те обстоятельства, которые лучше всего могут обеспечить развитому человеку удовлетворение жизнью. Сенека был римлянином старой закалки, и этим всё сказано: как только представилась возможность послужить отечеству, он променял своё невольное корсиканское уединение на ту бурную, наполненную страстями и опасными поворотами жизнь, от которой так убедительно отговаривал Паулина.

В том же трактате «О скоротечности жизни» Сенека между прочим заметил, что Цицерона никак нельзя назвать мудрецом и привёл его слова из письма, отправленного во времена, когда Цицерон был оторван от государственных дел: «Ты спрашиваешь, чем я занят? Томлюсь полусвободный в своём Тускулане». Для Сенеки такое признание служило свидетельством недостаточной зрелости человека. Во всяком случае, он категорически заявил Паулину: «V Мудрец никогда не будет полусвободным: он всегда обладает неизменной и прочной свободой». Скрижалю показалось, что этот опальный сенатор томился на Корсике не меньше, чем Цицерон на своей усадьбе. Как бы там ни было, право решающего голоса во внутреннем споре между философом и государственным деятелем у Сенеки принадлежало государственному мужу.

216

*

Никаких сведений о действиях Сенеки в Риме в качестве претора и воспитателя малолетнего Нерона Скрижаль не нашёл. Он понял, что таких свидетельств никто не оставил или же они не сохранились.

217

*

Когда Клавдий женился на Агриппине, его родному сыну Британнику шёл восьмой год. Агриппина держала мальчика взаперти, так что мало кто знал, жив ли он или мёртв. Она прибегала к любым средствам, включая убийства, чтобы власть над империей досталась Нерону, её сыну от первого брака.

Светоний, Дион и Тацит сообщают, что интриги Агриппины переполнили терпение Клавдия и он решил назначить Британника своим наследником. Агриппина не дала ему это сделать — она отравила мужа. Яд был подмешан в грибное блюдо. 13 октября 54 года римляне в одночасье узнали о смерти Клавдия и о его преемнике — Нероне, которому к тому времени не исполнилось ещё и семнадцати лет. Тацит закончил двенадцатую книгу «Анналов» словами о том, что истинная воля Клавдия осталась неизвестной: «XII.69 Его воля не была публично оглашена, так как предпочтения, оказанные пасынку, а не сыну, могли вызвать чувство несправедливости в сознании народа и гнев».

Скрижаль поражался тому, в какую глубокую пропасть безнравственности, малодушия, безразличия к происходящему скатилось былое достоинство римского народа. Во главе империи, которая простиралась от Британии до Мавритании и от Испании до Сирии, оказался подросток. Не столь давними были ещё те времена, когда консулом — высшим должностным лицом Римского государства — мог стать гражданин не моложе сорока одного года, который успешно поднялся по лестнице магистратур и зарекомендовал себя как человек, радеющий о благе соотечественников и всего государства. К тому же власть консула не была единоличной и пожизненной: римляне выбирали двух граждан сроком только на год. А императоры из династии Юлиев-Клавдиев прокладывали себе путь к диктаторству убийствами — уничтожали конкурентов собственными руками, или же роль изуверов брали на себя их мамаши и приспешники. Поэтому у власти оказывались самые подлые из отпрысков этого рода.

Когда стараниями Агриппины в день смерти Клавдия римляне узнали имя его преемника, сенаторы в очередной раз покорно приветствовали нового деспота. А вскоре они даровали семнадцатилетнему Нерону тот самый титул «Отец Отечества», который столетием раньше сенат впервые пожаловал Цицерону — за спасение Римской республики.

218

*

Дион Кассий в «Римской истории», сказав о том, что Агриппина и Нерон притворялись скорбящими по убитому ими Клавдию, добавил: «LX.35 Сенека оставил сочинение, которое назвал “Отыквление” — словом, придуманным наподобие слова “обожествление”». Скрижаль прочитал эту сатиру и оказался озадаченным. В ней повествуется о том, как боги на небесах после смерти Клавдия решали его дальнейшую судьбу. Геркулес предложил причислить умершего к богам, но божественный Август указал на многие кровавые преступления Клавдия и убедил судей низвергнуть его с небес. Клавдий попал в подземный мир, где судьи тоже призвали его к ответу и приговорили к вечной игре в кости, точнее — к бесконечному повторению неудачного броска.

Если эту сатиру действительно написал Сенека, значит он грубо посмеялся над смертельно отравленным человеком, который перед кончиной испытал тяжёлый приступ поноса: о последних часах жизни Клавдия в этом тексте сказано с пошлой насмешкой и презрением. Сенека имел основания для неприязни к безвольному принцепсу, который подчинялся своим жёнам: Клавдий позволил Мессалине преследовать его, что для Сенеки закончилось восьмилетней ссылкой. Но Скрижаль не смог увидеть Сенеку в качестве автора прочитанного текста. Дело было не в том, что ни Тацит, ни Светоний об этом сочинении не упомянули. Возможно, Сенека действительно написал сатиру под названием «Отыквление», но в тексте, который сохранился под таким заголовком и который принято включать в литературное наследие Сенеки, нет ни слова, каким-либо образом связанного с тыквой. Допущение, что окончание сатиры утеряно и что она заканчивалась превращением Клавдия в тыкву, не развеяло сомнения Скрижаля. Слишком уж резко расходилось игривое, развязное повествование «Отыквления» с утончённой манерой письма Сенеки. Льстивые восхваления Нерона в стихах тоже выглядели в этом тексте как написанные образованным холопом. Скрижаль склонился к мысли, что к концу II — началу III столетия, когда Дион Кассий работал над «Римской историей», автором этого глумления над Клавдием в результате какой-то путаницы уже считали Сенеку.

219

*

За чтением первых страниц речи Сенеки «О милосердии» Скрижаль усомнился в правильности своего вывода об авторстве сатиры «Отыквление»: он увидел, что Сенека льстил Нерону. Хотя Тацит в «Анналах» прямо сказал о том, что Сенека стремился внушить юному правителю понимание главенства нравственных ценностей, эта лесть во многом разрушала образ человека, автора, который сложился у Скрижаля после прочтения более ранних трактатов Сенеки. И всё же в отличие от славословия «Отыквления», где Нерон в пустых напыщенных стихах сравнивается с восходящим солнцем, утончённая лесть речи «О милосердии» преследовала вполне определённые, гуманные, цели.

220

*

Сенека остался при Нероне в качестве главного советника — на положении, не предусмотренном в лестнице магистратур. По сути, именно он и Афраний Бурр, который был префектом преторианской гвардии, теперь управляли делами империи. Дион пишет, что Сенека и Бурр исполняли свои обязанности самым лучшим образом. Но к власти рвалась Агриппина. Отравив Клавдия, она продолжала уничтожать неугодных ей людей. В сложившейся ситуации поставить её на место мог только Нерон, да и то со временем — если бы усвоил нормы морали и решил бы не допускать произвола. Расстановку сил описал Тацит:

XIII.2 Если бы не противодействия Афрания Бурра и Аннея Сенеки, убийства продолжались бы. Эти двое мужей были наставниками юного императора и пребывали между собой в согласии, что редко случается у тех, кто разделяют власть. Они достигли своего положения разными путями, Бурр — своей солдатской дисциплиной и строгостью нравов, Сенека — уроками красноречия, достоинством и обходительностью. Они стремились отвратить молодого принцепса от намерений возненавидеть добродетель, удерживая его в пределах допустимых снисхождений. Оба они боролись против господства Агриппины, одержимой порочными страстями...

Сенека вместе со своим народом пережил тяжёлые, жестокие времена правления Тиберия, Клавдия и Калигулы. И теперь, когда империя должна была подчиняться воле юноши с ещё не сформировавшимся мировоззрением, Сенека, его наставник, хотел внушить мужающему принцепсу идеалы человеколюбия.

221

*

Речь «О милосердии» обращена к Нерону. Сказав о его доброте и счастье римлян, имеющих такого образцового правителя, Сенека перешёл к разговору о милосердии. Именно милосердие лучше всего соответствует природе человека, утверждает он. Все люди, включая монархов, грешат; одни больше, другие меньше. И как боги милуют смертных, так и человек должен быть милосердным по отношению к тем, над кем имеет власть, пишет Сенека; нужно стремиться исправить заблудшего или виновного, а не казнить. «I.5 Жестокость частного человека может причинить [ограниченный] вред; но свирепость правителей — это война», — пояснил он.

Добавив очередную порцию лести — сказав о великодушии Нерона в столь раннем возрасте и о том, что Нерон не пролил ни капли крови, — Сенека продолжил разговор о том, как правителю надлежит относиться к своему народу. Получать удовольствие от крови и ран — это признак безумия; такого деспота ждёт насильственная смерть: он погибнет от яда или меча тех, кому становится опасен, или же от всеобщего восстания, предостерёг Сенека Нерона. Тот, кому поручено благосостояние людей, должен действовать как хороший врач: не заявлять, что смерть больного неизбежна, а попытаться излечить недуг. «I.24 Много казней столь же постыдно для принцепса, как много смертей для врача. [...] Милосердие приносит больше пользы, чем суровость», — пояснял Сенека. Он внушал Нерону, что хороший правитель должен бороться с пороками в своей стране и добиваться повышения нравственности в народе. Любовь соотечественников нельзя завоевать с помощью силы, взять штурмом; её можно только заслужить своей добротой, снисходительностью, самообладанием и защитой людей от любого произвола.

В речи «О милосердии» Сенека привёл многие другие справедливые доводы и убедительные примеры из мировой истории. И видимо его наставления какое-то время оказывали влияние на Нерона. Во всяком случае, Тацит в «Анналах», повествуя о событиях первого года правления юного принцепса, сказал, что Нерон в своих речах, которые для него готовил Сенека, заверял помилованных, что им движет милосердие. И всё же в борьбе со злыми силами за душу Нерона Сенека безнадёжно, катастрофически проиграл.

222

*

Государственные дела поначалу не интересовали Нерона. Он продолжал жить в праздности, устраивал пирушки, предавался своим увлечениям — пению, выступлению в театре и конным скачкам. Тацит, Светоний и Дион пишут, что Нерон по ночам разбойничал на улицах Рима. Скрижаль занёс в свой архив сообщение Светония:

VI.26 Когда темнело, он надевал парик или шапку и слонялся по улицам и тавернам в поисках развлечений. Он избивал людей, которые возвращались домой с ужина, но не до смерти. А если они оказывали сопротивление, ранил их и сбрасывал в сточные канавы. Он взламывал и грабил товарные лавки, а затем устраивал дома аукцион для продажи своей добычи.

Один сенатор, к жене которого Нерон пристал ночью, дал ему отпор, а узнав, кто перед ним, стал молить о пощаде. Однако Нерон заставил его покончить с собой.

Сенека своими уроками о милосердии не тронул жестокое сердце воспитанника. Слух о бесчинствах Нерона привёл к появлению в Риме разбойничьих шаек, которые прикрываясь его именем, ночами безнаказанно орудовали в городе. Несколько месяцев спустя после прихода к власти Нерон отравил Британника, — мальчик, который должен был стать правителем империи, не дожил одного дня до четырнадцати лет.

223

*

Нерон был женат на Октавии — дочери императора Клавдия, сестре Британника. Он не любил её. В своей похоти, в цинизме, в презрении к моральным нормам Нерон не знал пределов. Он жил и с мальчиками, и с замужними женщинами; он даже изнасиловал весталку, хотя за оскорбление жрицы богини Весты полагалась смертная казнь.

Отравив сводного брата, Британника, Нерон стал ещё больше опасаться интриг со стороны своей матери. По рассказу Тацита, Агриппина осознала, что теряет власть над сыном и пыталась соблазнить его. «XIV.2 ...Сенека решил побороть эти обольщения с помощью другой женщины — вольноотпущенницы Акте, которую подослал к Нерону…» — сообщает Тацит. Впрочем, Светоний пишет, что Нерон сам искал интимной близости с Агриппиной. Как бы там ни было, благодаря действиям Сенеки эта кровосмесительная связь не случилась. Тем не менее Нерон быстро скатывался на дно той мрачной пропасти, где не существует никаких нравственных ориентиров. Он решил избавиться от властолюбивой матери. Несколько его попыток умертвить её с помощью яда не удались.

224

*

В это время, около 58 года, Сенека написал трактат «О счастливой жизни». Увидев, что в тексте он обращается к брату Галлиону, Скрижаль поначалу растерялся. У Луция Сенеки были два брата: старший Новат и младший Мела. Оказалось, к тому времени, когда Луций Сенека взялся за работу над трактатом «О счастливой жизни», его брат Новат уже носил имя Галлион, поскольку его усыновил сенатор Луций Юний Галлион. Выяснение этой, казалось бы малосущественной, детали привело Скрижаля к важному открытию: Новат-Галлион был тем самым проконсулом провинции Ахея, который упомянут в новозаветной Книге Деяний Апостолов. Скрижаль осознал, что в 51 или 52 году от решения римского наместника Галлиона зависела участь апостола Павла, а значит и то, появится ли на свет христианство.

225

*

Римская провинция Ахея, она же Ахайя, которой правил Галлион, занимала южную часть Балканского полуострова, включая всю территорию Пелопоннеса. Центром этой провинции был город Коринф. О миссионерстве Павла в Коринфе и о том, что он предстал здесь перед Галлионом, сказано в восемнадцатой главе Деяний:

18.1–16 После этого Павел покинул Афины и пришёл в Коринф. [...] Каждую субботу он выступал в синагоге и убеждал иудеев и эллинов. [...] И многие из коринфян, слушая, уверовали и крестились. [...] И он оставался там год и шесть месяцев, обучая их слову Божьему. И тогда, во время проконсульства Галлиона в Ахайи, иудеи восстали против Павла, и привели его в суд, и заявили, что он учит людей чтить Бога не по Закону. Павел не успел открыть рот, как Галлион сказал иудеям: «Если бы причинён был какой-нибудь вред или совершено преступление, тогда, иудеи, я бы внимательно выслушал вас, но если спор идёт об учении, об именах и о вашем Законе, то разбирайтесь сами; я не хочу быть судьёй в таких вещах». И он выпроводил их из суда.

Миссионерство Павла по сути только начиналось. Если бы он окончил свои дни в одной из тюрем Коринфа, то не возникли бы многие общины крещёных иудеев и эллинов; не появилась бы и бóльшая часть из его посланий к этим общинам. Но Галлион был истинным римлянином и мудрым правителем: он не стал вмешиваться в дела веры иудеев, хотя другой на его месте вполне мог покарать Павла как виновника волнений. Ведь именно так поступил римский префект Понтий Пилат с возмутителем спокойствия Иисусом из Назарета в вверенной ему провинции — в Иудее.

226

*

Скрижаль вспомнил, что трактат «О гневе» Сенека тоже адресовал Новату-Галлиону. Текст начинался с обращения к нему: «Ты просил меня, Новат, написать о том, как справляться с гневом». Из просьбы Новата-Галлиона следовало, что он был вспыльчивым человеком, знал за собой этот недостаток и хотел от него избавиться. Тогда, в 49 году, Сенека откликнулся на просьбу брата: в большом труде «О гневе» он дал ему много практических советов; в частности, Сенека высказался о том, что согласия между людьми нельзя достичь применением силы и запретами; чтобы люди с разными взглядами научились жить в мире, нужно каждому человеку, независимо от социального положения, предоставить свободу слова; если этого не сделать, в государстве уничтожается свобода.

Никто не мог сказать, повлияло ли на Галлиона это и другие наставления Луция Сенеки или же Галлион просто поступил в соответствии с традициями древних римлян. Но косвенную роль Луция Сенеки в том, что его брат, наделённый высшей властью в Ахее, предоставил иудеям и Павлу свободу в решении религиозных споров, Скрижаль вполне допускал.

227

*

В трактате «О счастливой жизни» Сенека заметил, что разделяет многие убеждения стоиков, включая главное, которое гласит, что образ действий человека должен соответствовать природе вещей и что это соответствие означает жить добродетельно. Здесь же Сенека пояснил, что соглашается также с доводами других мудрых людей, а кроме того, он имеет свои собственные суждения.

Трактат «О счастливой жизни» Сенека начал словами о том, что все хотят быть счастливыми, однако мало кто знает, каким образом этого достичь. Обычно люди даже не задумываются о выборе целей, а живут так, как другие. «II Делá человечества обстоят не настолько хорошо, что большинство выбирает лучший путь; толпа предпочитает худшее», — посетовал Сенека и далее сказал, что рассмотрит самое лучшее их всех устремлений людей.

Жизнь человека может быть счастливой только тогда, когда она сообразна своей природе, а это прежде всего означает жить, руководствуясь разумом, утверждает Сенека. Согласившись тем самым с воззрениями Аристотеля и Зенона, основателя стоицизма, он в этом трактате развил тему обретения счастья.

Разуму присуща склонность к познанию сути вещей. Человек, который услышал этот внутренний зов и последовал за ним, неизбежно приходит к пониманию того, что истинное счастье заключается в добродетели. Если осознавший это достигает цели, которую природа диктует всем людям, он становится уравновешенным, свободным от страстей, тревог и страхов; его душа наполняется безмятежной радостью; его душевное состояние уже не зависит от обстоятельств. Такой человек доволен настоящим и не опасается будущего; он готов и к подаркам судьбы, и к её ударам. Руководство разума, осознание сути вещей ведёт и к пониманию того, что естественным потребностям тела необходимо отдавать должное, но не более: нельзя допускать их верховенства; нýжды тела следует подчинять требованиям духа. Тот, кто захвачен страстью к удовольствиям, в угоду им жертвует своей свободой; он не вынесет тяжёлых бедствий, которые столь часто обрушиваются на людей.

По одному из определений Сенеки, наибольшее счастье человека и заключается в умении пренебрегать превратностями судьбы и получать удовольствие от добродетели. Вместе с тем Сенека оспорил утверждение эпикурейцев, которые считают, что удовольствие неотделимо от добродетели:

VII Если бы они были неразделимы, то мы не видели бы, что одни вещи приятны, но недостойны, а другие наоборот — самые достойные, но трудны и достижимы лишь путём страданий. Добавь к этому, что удовольствия сопутствуют самой позорной жизни, тогда как добродетель такой жизни не допускает.

В отличие от удовольствий, высшее благо, к которому добродетель стремится и которого она достигает, не вызывает ни пресыщения, ни раскаяния, и оно бессмертно. О том, что удовольствие является лишь одним из многих результатов добродетели, Сенека пояснил на примере:

IX Как на засеянном пшеницей поле между колосьев всходят некоторые цветы, способные радовать глаз, при том что сеятель потратил столько труда для другой цели, так и удовольствие — не причина и не награда за добродетель. Мы выбираем добродетель не потому, что она доставляет нам удовольствие, хотя удовольствие сопутствует такому выбору.

Во многом раскритиковав учение Эпикура, Сенека будто понял, что сделал это слишком категорично, и признал, что в целом оно справедливо, поскольку Эпикур также считал, что характер жизни нужно сообразовывать с её природой и что в жизни мудрого человека удовольствия не играют существенной роли. Сенека не согласился лишь с тем, что люди, желая оправдать свою распущенность — праздность, разврат, обжорство, — ссылаются на авторитет Эпикура и предаются порокам не с оглядкой, а уже открыто; поэтому школа Эпикура имеет плохую репутацию, но её опорочили незаслуженно, подытожил он.

228

*

Здесь же, в трактате «О счастливой жизни», Сенека утверждает, что высшее благо заключается в самóм выборе именно его, а не чего-либо другого. Когда человек, прислушиваясь к голосу разума, понимает, что надлежит идти путём добродетели, и действительно проходит этот путь до конца, душа достигает гармонии с миром — обретает единство с высшим благом. А достигнув этого единства, ей уже нечего больше желать: абсолютно всё оказывается в её пределах; всё принадлежит ей; вернее, всё является ею самóй.

Галлион, видимо, допытывался у брата, почему всё-таки целью всех стремлений должна быть добродетель. Во всяком случае, Сенека в трактате «О счастливой жизни» высказался об этом:

IX Ты заблуждаешься, спрашивая, ради чего я стремлюсь к добродетели, потому что вопрос предполагает существование нечто такого, что находится выше сáмого высокого. Ты спрашиваешь, что я хочу найти в добродетели? Её саму! Ведь нет ничего лучше её; она сама себе награда.

Утверждая, что добродетель сама по себе является высшей наградой, Сенека тем не менее не раз возвращается к разговору о том, чтó именно даёт человеку нравственный образ жизни. Скрижаль занёс в свой архив фрагмент из шестнадцатой главы этого трактата:

XVI Итак, истинное счастье заключается в добродетели. Что же тебе посоветует добродетель? Не считать добрым или злым то, что не имеет отношения к добродетели или пороку; и быть непоколебимым при встрече со злом, и насколько возможно уподобляться богу. Какую награду она обещает тебе за это? Огромную и возвышающую тебя до уровня богов: ты не будешь знать принуждения ни в чём и не будешь ни в чём нуждаться; обретёшь свободу, безопасность, и тебе ничто не сможет повредить; ты ни в чём не потерпишь неудачу, тебе ничто не воспрепятствует — всё будет происходить согласно твоему желанию. «Значит, добродетель оказывается достаточной для счастливой жизни?» [— спросишь ты]. А что же ей, совершенной и божественной, может не хватать? И что может недоставать тому, кто находится по ту сторону всех желаний, — тому, кто всё необходимое сосредоточил в себе?

В небольшом по объёму трактате «О счастливой жизни» Скрижаль увидел не только интересный и глубокий по содержанию ответ Сенеки брату, но и свод наставлений всем тем духовно развитым людям, которые задумываются о приоритетах в жизни.

229

*

Нет ничего удивительного в том, что философы часто сами не поступают в соответствии со своими наставлениями, пишет далее Сенека. Не каждому хватает сил для того, чтобы подняться на вершину добродетели, заметил он, однако такая возможность заложена в природе человека; и достойно поступает тот, кто ставит себе цели ориентируясь не на те трудности, которые часто служат самооправданием безволия, а на максимально достижимую вершину духа. В двадцатой главе трактата «О счастливой жизни» Сенека привёл такие высокие жизненные правила. Скрижаль выписал часть из них:

XX Я буду презирать богатство независимо от того, придёт ли оно ко мне или уйдёт. [...]

Я буду равнодушен к тому, придёт ли ко мне удача или покинет меня.

Я буду смотреть на все страны и моря как принадлежащие мне и принадлежащие всем.

Я буду жить, помня, что я рождён для других, и буду благодарен за это природе; ведь каким иным образом она могла сделать лучше? Она отдала меня всем, а всех — мне.

Я не буду ни жадно копить собственность, ни бездумно её раздавать, а буду считать наилучшей ту, которую отдал достойным людям. [...]

Я буду поступать не согласно мнению кого-либо, а по совести. [...]

Я буду приветливым с друзьями и мягким, обходительным с моими врагами. Я буду прощать раньше, чем меня об этом попросят.

Я знаю, что моя родина — весь мир и правят им боги, и что эти строгие судьи окружают меня повсюду.

А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей своё дыхание, или когда это продиктует мой разум, я уйду из жизни, свидетельствуя, что я ушёл с чистой совестью, совершив добрые дела и не сделав ничего, что ущемило бы свободу, ни чью-либо, ни мою.

Кто ставит перед собой такие цели и стремится достичь их, идёт по дороге, ведущей к богам; даже если он не проходит этот путь до конца, то терпит самую достойную из неудач, заключил Сенека. Он признался, что ему присущи многие пороки, но сказал, что ежедневно работает над их исправлением. Он посетовал, что продвигается к целям добродетели очень медленно, но сравнив себя с другими людьми, которые в этом смысле практически стоят на месте, назвал себя скороходом.

230

*

Причастность Галлиона, брата Сенеки, к событиям новозаветной истории и перекличка нравственных установок Сенеки с положениями Нагорной проповеди Иисуса невольно побуждали Скрижаля к сопоставлениям. В таком сравнении нужно было принимать во внимание то, что латинский текст трактата «О счастливой жизни» сохранился, а назидания Иисуса, записанные спустя много лет после его ухода из жизни, евангелисты и редакторы евангелий вполне могли исказить.

Поучения Иисуса и те цели, достижение которых Сенека указал в качестве условия обретения счастья, совпадали между собой в том, что человеку надлежит прощать людям, не гневаться, быть терпимым даже по отношению к врагам, держать своё слово, делиться с другими тем, что у тебя есть, быть честным перед самим собой и стремиться к совершенству, уподобляясь в этом богу. Из несовпадений же главным, почти кричащим, было то, что Сенека считал только высокодуховных людей способными если не достичь, то приблизиться к совершенству и тем самым обрести истинное счастье, а Иисус в зачине Нагорной проповеди провозгласил: «Благословенны нищие духом, потому что им принадлежит Небесное Царство»; именно так читались эти слова в первых известных по времени евангелиях Матфея и Луки. Впрочем, такое же противоречие Скрижаль видел в тексте самóй Нагорной проповеди, потому что Иисус в передаче Матфея начал её с прославления нищих духом, которые должны быть довольны своим блаженством, а затем поставил перед соотечественниками самую высокую цель, достижимость которой для нищих духом крайне сомнительна: «5.48 Будьте совершенны, как совершенен ваш Отец Hебесный».

Хотя в сопоставлении моральных установок Иисуса и Сенеки Скрижаль увидел много совпадений, он понимал, что подавляющему числу тех римлян и подданных Римской империи, которых можно было назвать нищими духом, оказались ближе не трезвые доводы разума, приоритет которых для Сенеки был очевиден, а мистика, чудеса и священные тайны, причудливо вплетённые в новозаветную историю. Эта грандиозная победа надуманных мечтаний над доводами разума подтверждала вывод Сенеки о том, что делá человечества обстоят не настолько хорошо, что большинство людей выбирают лучший путь; люди, в большинстве, заблуждались и заблуждаются.

231

*

Немалую роль в духовной победе христианства над греческо-римской цивилизацией сыграло и то, что распятый проповедник из Назарета идеализировал бедность и фактически назвал её условием принятия человека в царство Божье. Тем самым Иисус и восторженные миссионеры, пришедшие с Востока, тронули сердца неимущих жителей Средиземноморья. Освятив нищету, Иисус сделал её привлекательной не только для обездоленных и тех тружеников, которые едва сводят концы с концами, но и для ленивых.

Сенека в трактате «О счастливой жизни» высказался о том, что богатство не является благом, ведь будь оно таковым — оно делало бы людей лучше, а это не происходит. Тем не менее богатство — не порок; материальными благами нужно уметь пользоваться не переоценивая их, не становясь их рабом, считал Сенека. Материальный достаток, играя у мудрого человека служебную роль, даёт ему больше возможностей для духовного развития и для благотворительности. Мудрый человек не принесёт в дом ни одного нечестно заработанного динария и не будет гордиться своей собственностью, однако не будет и стыдиться её.

Сенека был очень состоятельным человеком, и его рассуждения о богатстве в этом трактате вызваны начатым против него судебным процессом: тогда, в 58 году, один из недругов обвинил его в незаконном обогащении — в том, что за четыре года работы в качестве советника Нерона состояние Сенеки достигло трёхсот миллионов сестерциев. Судебное разбирательство выявило преступления самогó обвинителя — и в Риме, и в провинции Азия, где он исполнял обязанности наместника. Тацит не сообщил, чем закончилось расследование источников дохода Сенеки, а Дион Кассий закончил рассказ об этом судебном процессе словами о том, что Сенека не был обвинён.

232

*

Узнав, что трактат Сенеки «О счастливой жизни» и Послание к Римлянам апостола Павла написаны в одно и то же время, Скрижаль перечитал это послание, включённое в Новый Завет. Из текста следовало, что Павел вселял своим современникам надежду на спасение, которая должна осуществиться не вследствие их личного благочестия, а благодаря праведности Иисуса и веры в его воскресение. И прежде всего Павел убеждал в этом сыновей и дочерей Израиля. В Послании к Римлянам он говорит, что явление Иисуса в корне изменило приоритеты иудеев и сделало веру важнее исполнения повелений Закона — Торы:

3.27–28 Где же теперь гордость? Она исключена. По какому закону? Дел? Нет, но по закону веры. Итак, мы считаем, что человек оправдывается верой, независимо от дел Закона.

5.1–2 Поэтому мы, оправданные верой, имеем мир с Богом через Господа нашего Иисуса Христа, через которого верой мы получили доступ к той благодати, в которой пребываем и радуемся в надежде на славу Божью.

Над продвижением к вершинам духа, которое требует долгого упорного личного труда и приближает к высшему благу, Сенека работал сам и призывал к этому других. А согласно учению Павла, крестившийся иудей или римлянин не нуждался в такой работе над собой: каждый желающий мог получить благодать без приложения личных усилий, — принятием самогó учения об оправдании верой. Иными словами, пришедшие с Востока миссионеры внушали жителям Средиземноморья, включая римлян с их активной жизненной позицией, идеал фактически пассивного ожидания благодати. Простолюдинов такой идеал вполне устраивал. Почему вера должна спасти человека и как попадают в царство Божье — конечно мало кто из новообращённых представлял, но разговоры о чудесах, о потустороннем, о святости нищих духом и близости к Богу тех, кто нищенствуют в буквальном смысле этого слова, притягивали бедноту и легковерных. А всякое отсутствие риска при возможности обрести бессмертие в качестве вознаграждения за веру в Иисуса ещё больше подталкивали жителей Средиземноморья к решению креститься. О том, что такая подмена идеалов Древнего мира обернулась деградацией и гибелью греческо-римской цивилизации, Скрижаль уже знал. За этапами этого крушения он ещё не проследил, но собирался это сделать.

233

*

В послании Павла к римлянам Скрижаль увидел также проповедь рабской покорности властям. Припомнив, что необходимость беспрекословно подчиняться монарху и всем его ставленникам внушал братьям по вере ещё кто-то из авторов новозаветных посланий, Скрижаль действительно нашёл поучения о таком смирении во второй главе Первого соборного послания апостола Петра.

По убеждению апостола Павла, неповиновение правителю, каким бы свирепым, безумным и порочным он ни был, равносильно чуть ли не богоборчеству. Сказанное в его послании к римлянам означало, что подданные Нерона должны терпеть зверства своего безумного принцепса и даже почитать этого палача как посланца Божьего:

13.1–4 Пусть каждая душа будет покорна высшим властям, потому что нет власти не от Бога; существующие власти установлены Богом. Поэтому каждый противящийся власти противится установлению Бога. А противящиеся навлекут на себя осуждение. Ведь правителей нужно опасаться не за добрые дела, а за злые. Хочешь не бояться правителя? Делай добро — и будешь вознаграждён тем же, ведь он служитель Бога на благо тебе.

Скрижаль сопоставил это поучение Павла с тем, что сказал Сенека о необходимости подчиняться богу в трактате «О счастливой жизни»:

XV Мы должны с достоинством исполнять всё, что диктуют нам законы вселенной. Это священная обязанность, которую мы, смертные, не можем нарушить и от которой не в нашей власти уклониться. Мы родились в монархии: наша свобода состоит в повиновении богу.

Несмотря на некоторое внешнее подобие этих двух суждений, назидания Сенеки и Павла в корне отличались. У Павла как представителя не только иудеев, но и всех народов Древнего Востока, долженствование повиноваться царю не вызывало сомнений. Сенека же считал, что каждому человеку надлежит прислушиваться к себе с целью уяснить нравственные законы, которые диктует высшее начало мира, а уяснив — следовать им, даже если повеления правителя или кого-либо требуют нарушить их.

Сказав, что в оценке человека он не принимает во внимание ни цвет одежды, ни наличие короны на голове, Сенека в этом же трактате добавил: «II …У меня есть лучший, более надёжный свет, чтобы отличать лживое от истинного: о том, что является достоверным, судит разум». Другое дело, что сам Сенека не являлся бескомпромиссным борцом за справедливость. Он действовал по обстоятельствам, порой приспосабливался и пытался умерить безумства Нерона не выступлениями против его беззаконий, а методами опытного политика.

Апостол Павел проповедовал не только подчинение самодержцу на земле, но и властелину душ на небе: развитие новозаветной истории привело к тому, что у крещёных жителей Средиземноморья место всесильного защитника смертных перед Богом занял Иисус. Представления о владыке, который взял на себя все грехи и решит их судьбы, импонировали народам Востока. Сенека же не допускал никакого посредника между душой человека и богом; больше того, он говорил о необходимости духовно дорасти до бога.

234

*

Скрижаль дочитывал письмо Лены в полной растерянности. Она сообщила‚ что эмигрирует в Израиль вместе мужем; его мать согласилась на отъезд. Лена уволилась с работы, и Скрижаль уже не мог ей позвонить. Письмо заканчивалось словами: «Последняя надежда растаяла. Это что, всего-навсего курортный роман? Отпуск окончен. Почему так больно?».

235

*

Скрижаль понял‚ что ему пора на что-то решаться. Он любил замужнюю женщину‚ видеться с которой больше не мог. Оставить всё как есть — означало длить и её страдания‚ и свою боль. Главное же, он не хотел больше обмана. А быть честным до конца — означало сознаться себе в том, что он поступал низко по отношению к мужу Лены; и Скрижаль отдавал себе в этом отчёт. К тому же он понимал, что если её законный супруг решил эмигрировать вместе с ней, выходит, между ними сохранились семейные отношения и разрыв с Леной не был бы для этого человека простой формальностью.

Задав себе вопрос, достанет ли его желания быть с Леной на то усилие или даже насилие над своей совестью, которое необходимо сделать, чтобы просить её о разводе с мужем и о переезде из Израиля, от дочки и отца, к нему; и далее, если он всё же решится на это и если Лена ответит согласием, хватит ли ему упорства на несколько лет борьбы с иммиграционными службами за её приезд, — Скрижаль, положа руку на сердце, не мог ответить себе утвердительно. Однако бездействовать он тоже не имел права. Ему нужно было что-то предпринимать, причём решительно и настойчиво, или же сказать Лене, что они больше никогда не встретятся.

236

*

Труд «О благодеяниях», состоящий из семи книг, Сенека написал в конце 50-х — начале 60-х годов; датировка следует из того, что высказывания о Тиберии, Калигуле и Клавдии здесь звучат в прошедшем времени. Сенека обращается в тексте к некоему Эбуцию Либералию, но Скрижаль не исключал, что главным, неназванным адресатом этого большого послания был Нерон, чьё имя на страницах он не встретил ни разу.

Благодеяние — это действие, которое дарит радость и получающему, и дающему; его диктует человеколюбие и щедрость, пишет Сенека в этом труде. Благодеяния нужно совершать независимо от того, заслуживает ли их человек, и без какого-либо расчёта на получение чего-то взамен. «I.1 Сколько недостойных света! Однако день настаёт», — подметил он. Смысл благодеяний заключается именно в том, что они, как всё высокое, должны сами по себе составлять предмет стремлений, иначе принимают вид ссуды. Благодеяния следует оказывать охотно, без колебаний и не дожидаясь просьбы нуждающегося. Сенека указал и на ограничения, которые надлежит принимать во внимание: нельзя помогать людям в совершении злых дел; нужно руководствоваться чувством меры: если дар неприлично или неудобно получить, то не следует его и давать; нельзя также напоминать о своих щедротах — тот, кто это делает, требует возвращение подаренного.

«I.5 Существует большая разница между предметом благодеяния и самим благодеянием. Поэтому благодеяние заключается не в золоте, не в серебре и не в какой-либо другой вещи из тех, которые высоко ценятся, а в доброй воле дающего», — рассуждает Сенека. Точно так же почитание богов заключается не в самих жертвоприношениях — не в том, достаточно ли жирные приношения, а в благочестивом расположении духа тех, кто жертвуют нечто богу, пояснил он. Предмет дарения может оказаться в руках другого человека, может вообще пропасть, но само благодеяние никуда не девается: оно остаётся в душе. Поэтому даритель по сути ничего не теряет — всё раздаренное остаётся с ним.

237

*

Помня, что Сенека был сверстником Иисуса, Скрижаль невольно сравнивал мировоззрение этого просвещённого римлянина с убеждениями вероучителя иудеев, ставшего Богом для христиан. Это сравнение напрашивалось прежде всего потому, что Сенека, говоря о необходимости духовно дорасти до бога, признавал, что сам он движется к этой цели очень медленно — что борется со своими пороками, а Иисус, которому были присущи многие людские слабости, утверждал: «Я и Бог — одно».

В трактате «О благодеяниях» Сенека вполне ясно изложил свои представления о высших силах. И Скрижаль хотел уяснить, насколько они отличались от представлений о Боге, которые он вынес из прочтения новозаветных книг.

Только глупые люди боятся богов, уверяет Сенека. Боги не просто любят людей, но даже балуют их, как часто это делают родители, любящие своих детей: всё в мире существует для блага человека: воздух, и свет, и тепло, и разнообразные плоды земли, и множество других щедрот; каждый человек наделён энергией для жизни, а захочет — может наслаждаться покоем. Либералию, который очевидно был эпикурейцем и считал природу источником всех добродетелей, Сенека возразил: «IV.7 Неужели ты не понимаешь, что говоря так, ты просто называешь бога иначе? Ведь что такое природа, как не бог и божественный разум, присущий миру в целом и всем его частям?». Абсолютно неважно, как называть бога — Либер, или Геркулес, или Меркурий; имён может быть столько, сколько существует проявлений благости бога. Сказав это и назвав бога отцом всего существующего, Анней Луций Сенека в качестве примера включил в ход рассуждений три все три своих имени:

IV.8 Куда ни обратишься — всюду увидишь его предстоящим тебе, заполняющим собой всё и выполняющим свою работу. Таким образом, неблагодарнейший из смертных, напрасно ты объявляешь себя обязанным не богу, а природе, потому что не существует природы без бога и бога без природы; это одно и тоже, различия только в определениях. Если бы получив нечто в долг от Сенеки, ты сказал, что должен Аннею или Луцию, то изменил бы не кредитора, а его имя... Поэтому, называешь ли ты бога природой, судьбой или удачей — все эти понятия относятся к одному и тому же богу, который проявляет свою власть разными способами.

Скрижаль увидел, насколько шире были представления о боге Сенеки по сравнению с убеждениями Иисуса, а точнее литературного героя евангелий. Заботы и сфера влияния Новозаветного Бога, как предстаёт он в книгах евангелистов, ограничены пределами Иудеи и только иудеями, причём лишь некоторыми из них; по сообщению Иоанна, Иисус в последней просьбе, обращённой к Богу, походатайствовал не обо всех иудеях, а только о своих приверженцах. И в отличие от любящего и балующего людей бога, как понимал Сенека высшую в мире силу, Бог Нового Завета — это ещё во многом грозный Старозаветный Бог, которого нужно бояться. Даже Иисус испытывал страх перед ним, о чём свидетельствует его бессонная ночь и молитва в Гефсиманском саду накануне казни.

Согласно евангелистам Матфею и Иоанну, Иисус уверял своих соотечественников в том, что злодеи, воскреснув, понесут заслуженную кару. Сенека же в трактате «О благодеяниях» утверждал, что боги обладают силой творить только добро. «VII.31 Как самые добрые родители, которые только улыбаются видя проделки своих детей, боги не перестают оказывать милости тем, кто сомневаются в их благодеяниях; они продолжают непоколебимо и щедро одаривать все народы земли», — сказал он. Сенека завершил этот трактат призывом содействовать людям, включая заблудших, без какой-либо определённой цели — как делают это боги.

238

*

Нерон не внял нравственным наставлениям Сенеки, но хорошо усвоил уроки матери, Агриппины, на совести которой было немало коварных убийств. В количестве и в тяжести злодеяний он уже в первые годы пребывания у власти значительно превзошёл Агриппину.

Неудачи Нерона в попытках отравить мать не поколебали его намерение покончить с ней. По сообщению Тацита, Нерон одобрил предложенный ему замысел одного из её недругов: Агриппина должна была погибнуть в подстроенном кораблекрушении; Светоний же пишет, что план утопить Агриппину в море принадлежал самомý Нерону. Но и этот заговор не закончился её смертью. Хотя корабль, на котором находилась Агриппина, раскололся, как задумали заговорщики, драма, поставленная ими на море, пошла не по сценарию. Агриппина хорошо плавала и сумела доплыть до берега. Она всё поняла.

Нерон испугался, что мать отомстит ему за намерение расправиться с ней — поспешит с докладом в сенат или поднимет против него солдат. Поведав об этом, Тацит продолжил рассказ о событиях той ночи и о действиях Нерона:

XIV.7 Он тотчас вызвал к себе Бурра и Сенеку, неизвестно, посвящённых ранее в этот заговор или нет. Они долго молчали, то ли понимая, что протестовать бесполезно, то ли считая, что Нерон в этом кризисе погибнет, если не умертвить Агриппину. Сенека отреагировал быстрее. Взглянув на Бурра, он как бы спросил, возьмутся ли солдаты совершить это кровавое дело.

Если всё происходило так, как передал Тацит, у Сенеки была минута или чуть больше для принятия решения. Он мог отказаться от вмешательства в ход событий, что скорее всего привело бы к его смерти, добровольной или насильственной. Чтобы жить, он должен был исполнить волю Нерона — стать соучастником убийства Агриппины. Вернее, Нерон ожидал от него инициативы в организации этой расправы. Из дальнейшего рассказа Тацита следует, что Сенека и Бурр договорились о том, кому доверить убийство, и военачальники, пришедшие к Агриппине, закололи её.

Той же ночью тело Агриппины было сожжено. Нерон направил сенату послание, в котором обвинил мать в покушении на его жизнь и сообщил, что она покончила с собой, после того как заговор не удался. В этом письме Нерон осуждал Агриппину за притязания на власть и за другие беззакония, а также уверял сенаторов в том, что её смерть послужит для блага римского народа. Сообщив об этом, Тацит добавил, что послание Нерона вызвало неприязнь не столько к самомý принцепсу — его жесткость была уже общеизвестной, а к Сенеке — за то, что он составил для Нерона это постыдное письмо. Сделав свой выбор — не захотев умереть, Сенека взял на душу ещё один тяжёлый грех: помог Нерону в попытке скрыть это преступление.

239

*

Убив мать и услышав от сенаторов не порицания, а прославления, Нерон счёл, что ему дозволено абсолютно всё. С этих пор он предавался всем своим страстям уже открыто.

Нерон болезненно, страстно жаждал славы и первенства. Его увлечения конными скачками, пением, игрой на кифаре и театром были неразрывно связаны с насилием не только над участниками соревнований и спектаклей, но и над зрителями. В разряд его друзей и врагов люди попадали в зависимости от того, бурно рукоплескали ему или скупо. По рассказу Светония, представления с участием Нерона становились для зрителей тяжёлым испытанием:

VI.23 Когда он пел, никому не разрешалось выходить из театра, даже по необходимости. Поэтому, говорят, некоторые женщины рожали прямо в театре. Многие уставшие слушать его и аплодировать ему, перелазили через стены, так как ворота были закрыты, или притворялись мёртвыми, чтобы их выносили, будто хоронить.

Нерон не знал меры ни в транжирстве, ни в щедротах. Он восхищался тем, как его дядя Калигула сумел очень быстро растратить огромное наследство Тиберия, и Нерон не уступил ему в мотовстве. Для своих прихотей или в качестве подарков он мог в один день спустить огромное состояние. Сказав об этом, Светоний, привёл примеры того, на что тратил деньги Нерон и сколько. И так же как случилось с Калигулой, казна опустела. Используя приёмы дяди, Нерон стал присваивать имущество живых и умерших людей, а у тех состоятельных римлян, которые не спешили умирать, отнимал собственность силой, часто — вместе с жизнью. В том же 59 году, когда он приказал убить мать, Нерон ускорил смерть своей богатой тёти Домиции Лепиды, в доме которой он воспитывался в раннем детстве. Он уничтожил её завещание и вступил в её наследство. Нерон восстановил действие закона об оскорблении величия в том виде, в каком этот закон применялся при Тиберии: обвинённые в оскорблении личности верховного правителя попадали под суд, а имущество таких, осуждённых по наветам, людей он присваивал.

240

*

В 62 году скончался Афраний Бурр, с которым Сенека в течение ряда лет разделял обязанности по управлению империей. Большинство римлян, как сообщает Тацит, считали, что Нерон приказал отравить Бурра. Светоний же прямо говорит, что Нерон послал Бурру яд вместо лекарства от отёка горла.

В том же году Нерон выдвинул надуманные обвинения против своей жены Октавии и расправился с ней. Он жил со своей новой пассией — Поппей Сабиной. Октавию увезли на тот маленький остров в Тирренском море, где томилась в заточении и умерла мать Калигулы, Агриппина Старшая. Там Октавию связали и вскрыли ей вены на руках и ногах. Ей было только двадцать лет. Поведав об этом злодействе, Тацит рассказал, чем оно закончилось и как сенаторы восприняли весть о смерти Октавии:

XIV.64 За этим последовала ещё более ужасающая свирепость: её отрубленную голову доставили в Рим, и Поппея созерцала её. По этому случаю [сенаторы] проголосовали за приношения храмам. Я сообщаю об этом факте с особой целью. Кто будет изучать бедствия этого времени по моим рассказам или по трудам других авторов должен считать само собой разумеющимся, что сколько раз принцепс отдавал приказ о ссылке или убийстве, столько воздавалась благодарность богам, и то, что раньше было знамением счастливых событий, стало тогда показателем общественных бедствий. Впрочем, я и впредь не буду умалчивать о постановлениях сената, содержащих самое низкое раболепие.

Нерону было двадцать пять лет. К этому времени он решил, что ни в опекунах, ни в советниках он больше не нуждается, и стал заменять опытных государственных мужей новыми, которые подчинялись ему не раздумывая. Сенека осознавал, что давно потерял влияние на Нерона. Его пребывание при молодом принцепсе стало почти бессмысленным. После кончины Бурра он должен был уйти из жизни следующим.

241

*

Около этого времени Сенека завершил трактат «О спокойствии духа». Как многие его литературные работы, и эта написана в форме послания. Адресат Сенеки, его молодой друг и возможно родственник Анней Серен, занимал должность префекта вигилов — руководил отрядами, которые следили в Риме за порядком в ночное время и отвечали за охрану города от пожаров.

В отличие от тех посланий, в которых Сенека наставлял других — своих близких и друзей, в трактате «О спокойствии духа», он не только делится опытом с Аннеем Сереном, но и обращается за помощью: он спрашивает, не посоветует ли ему Серен лекарство, исцеляющее душу от противоречий. Сенека признаётся, что с одной стороны, любит бережливость, простую одежду и еду, а с другой — привык к роскоши и радуется изобилию в доме; ему нравится отдавать свои силы общественным делам, чтобы приносить пользу всем гражданам, но душой он стремится к досугу, чтобы думать и рассуждать о возвышенном; тем не менее, когда душа сосредотачивается на себе и начинает под влиянием чтения совершенствоваться, его опять влечёт в суды или на Форум, чтобы кому-то помочь — словом или делом. Сенека сообщает другу, что такая раздвоенность натуры мучит его. От разговора о себе он переходит к обобщениям, но в его словах слышатся сетования на переизбыток досуга — на невозможность заниматься общественными делами в той степени, как требует деятельная природа человеческой души. Из дальнейшего текста следует, что в заголовке этого послания указана цель, которую хотел бы достичь не только Серен, но и сам Сенека.

242

*

Безмятежность — это великое качество, которое поднимает человека почти до уровня бога, пишет Сенека в трактате «О спокойствии духа». Предложив своему другу рассмотреть, каким образом это состояние можно достичь, Сенека стремится убедить его в том, что общение с людьми обязательно нужно чередовать с уединением, — что одно компенсирует недостаток другого. А если обстоятельства складываются так, что и государственные, и общественные обязанности исполнять становится крайне трудно, необходимо действовать в пределах возможного. Отступление допустимо, но сдаваться ни в коем случае нельзя:

IV Приказано молчать? Пусть поддерживает граждан молчанием. Опасно даже появляться на Форуме? Тогда в частных домах, на представлениях, на пирах пусть проявит себя верным другом, хорошим товарищем, сдержанным гостем. Потерял статус гражданина? Можно исполнять человеческий долг. И не следует ограничивать круг своих интересов стенами одного города, — мы должны поддерживать связи со всем миром и считать себя гражданами мира, чтобы дать своей добродетели более обширное поприще. Не можешь быть судьёй, трибуном, участвовать в выборах? Тогда посмотри вокруг: какой простор для деятельности! среди скольких народов! У тебя никогда не отнимут столько, чтобы не осталось ещё больше. [...] Действия хорошего гражданина никогда не бесполезны. Он делает доброе дело будучи услышанным, увиденным, одним своим обликом, молчаливой решимостью, самóй походкой.

Сенека призвал друга не предавать в себе всё лучшее и невзирая ни на какие опасности, не терять отвагу; необходимо бороться за верховенство добра, справедливости и призывать к этой борьбе других; нужно поддерживать, приободрять людей, служить примером добродетели и стойкости. «V Худшее из зол — выбыть их числа живых прежде, чем умрёшь», — кратко сформулировал свою мысль Сенека. Тем не менее в его словах порой прорывается разочарование, слышится горечь от крушения былых надежд. Он признаётся не только в том, что ненавидит свои пороки, но и в том, что им иногда овладевает ненависть ко всему роду человеческому, оттого что негодяи столь удачливы, а честные, даже самые достойные люди, — такие как Сократ, Катон, Цицерон — обречены на гибель. Но как бы спохватываясь, Сенека начинает убеждать то ли друга, то ли себя не отчаиваться и спокойнее относиться к несовершенству мира.

Из сказанного Сенекой можно заключить, что безмятежность обретается в борьбе. Такое суждение походило на абсурд. Но ход мысли Сенеки поддавался объяснению: если наибольшего спокойствия духа человек достигает следуя природе души и если её природа такова, что требует деятельности на благо человечества, то безмятежность действительно нужно искать в борьбе за справедливость, в стремлении помогать людям. Насколько такой логически непротиворечивый ход мыслей далёк от реального положения вещей в мире — другой вопрос.

У Скрижаля сложилось впечатление, что трактат «О спокойствии духа» написан беспокойным, взволнованным, мечущимся человеком. Походило на то, что Сенека не мог решить, продолжать ли ему заниматься государственными делами в той ситуации, в которой он оказался, или же уклониться от них.

243

*

Помимо трактата-послания «О спокойствии духа», Сенека посвятил Аннею Серену по крайней мере ещё два сочинения. В одном из них — «О стойкости мудреца», известном также под названием «О стойкости мудреца, или О том, что мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить», — Скрижаль нашёл немало интересных суждений, но особенно ему запало в душу сказанное Сенекой, что человечество многим обязано тем мудрым, сильным духом людям, перед которыми даже судьба не имеет власти.

Прочитав ещё один посвящённый Аннею Серену трактат под названием «О досуге», Скрижаль понял, что ко времени написания этой работы Сенека уже сделал выбор между исполнением государственных обязанностей и уединением. Долг человека — быть полезным для людей, лучше — для многих, а если для многих нельзя, то хотя бы для нескольких: для близких, для соседей, пишет Сенека в этом трактате; помогая другим, человек способствует интересам всего человечества. Но если обстоятельства складываются так, что содействовать некому и выполнение общественных обязанностей становится бессмысленным, то послужить потомству можно используя свой досуг. Причём неважно, государство ли обрекло гражданина на бездействие, или же он сам не хочет тратить силы для упрочения режима, основанного на власти зла, уточнил Сенека. Трактат «О досуге» он закончил словами о том, что теперь на земле не существует такого государства, с порядками которого мудрый человек мог бы смириться и которое будет терпеть мудреца.

244

*

Анней Серен, молодой друг Сенеки, умер в 62 году. Так же как случилось с кончиной Афрания Бурра, это скорее всего было спланированное убийство. Плиний Старший, современник Серена, упомянул о его смерти в «Естественной истории», в главе о грибах: «XXII.47 Совсем недавно они унесли целые семьи и всех на банкете; среди них Анней Серен — префект вигилов Нерона, все трибуны и центурионы».

Решив править империей самостоятельно, Нерон менял охрану и людей, которые его окружали. Очень походило на то, что он избавился от многих из них одним разом и сделал это проверенным способом: император Клавдий тоже скончался якобы от отравления грибами; внезапную смерть так легче было представить как несчастный случай. Если будучи ещё шестнадцатилетним Нерон и не участвовал в отравлении отчима, то по крайней мере знал о том, каким образом его мать покончила с Клавдием. Впрочем, у Нерона был немалый личный опыт отравителя, начиная от неудачного — в попытках покончить с матерью, до успешного, как в случае с братоубийством Британника.

Возможно именно смерть Аннея Серена послужила последним из доводов, которые побудили Сенеку отказаться от участия в государственных делах; в одном из писем, адресованных Луцилию, он поделился с другом тем, как тяжело пережил смерть Серена, очень близкого ему человека.

Тогда же, в 62 году, сославшись на возраст, Сенека попросил Нерона отпустить его на покой. Он высказал и то, что больше не может нести бремя богатства, которым Нерон одарил его. Сенека признался, что в течение всех этих лет не отказывался от щедрых подарков, чтобы тем самым не оскорбить Нерона, но теперь хотел бы вернуть их: они тяготят его и у многих вызывают зависть.

Нерон отклонил обе просьбы. Он сказал, что есть вольноотпущенники, которые богаче Сенеки, хотя не имеют и малой доли его заслуг перед государством, и что отпустить его на покой не может, потому что по-прежнему нуждается в его наставничестве.

Несмотря на отказ, Сенека поступил по-своему. Ссылаясь на слабое самочувствие, он стал редко появляться в Риме. Он жил в одном из своих имений, невдалеке от Рима или в Кампании, и занимался литературной работой. Сенека почти не принимал посетителей. За последние три года жизни он успел очень много. Самым известным из написанного им не только в это время, но и за все годы литературной работы, стало собрание его писем, получившее название «Нравственные письма к Луцилию».

245

*

В прошлом, из первого прочтения «Писем к Луцилию» Скрижаль вынес, в частности, убеждение, что эта книга представляет собой своего рода учебник, по которому можно осваивать науку жизни. Ни дома, ни в школе, ни в институте его этой науке не учили; он совершил немало ошибок, пока мудрые люди, и Сенека был одним из них, не помогли ему в обретении здравого смысла, который необходим для принятия правильных решений. Скрижаль не сомневался, что из второго прочтения «Писем к Луцилию» он тоже почерпнёт много поучительного.

Луцилий был ненамного младше Сенеки. Они дружили. В то время, которым датируется их переписка — в первой половине 60-х годов, — Луцилий занимал должность прокуратора провинции Сицилия. Сенека в письмах наставлял его как более опытный, умудрённый жизнью человек.

Нет ничего важнее, чем знать, как жить и умирать, уверял Сенека друга. Жить нужно в согласии с природой, потому что отступление от этого правила приводит к страхам, к ожиданию возможных несчастий и к порабощению пустыми желаниями, пояснял он. В ста двадцати четырёх письмах, которые составили эту книгу, Сенека рассуждает на разные темы. Он рассказывает Луцилию о том, каким видит устройство мироздания, и что означает для людей жить в согласии со своей природой, и как научиться этому, и какие блага обретает человек, ставший на путь самосовершенствования, и чего достигает тот, кто проходит этот путь до конца.

246

*

Всё состоит из материи и бога — пассивного и активного начал, пишет Сенека. Бог контролирует материю и управляет ей. Та роль, которую в мире выполняет бог, в человеке отведена разуму, а материи мироздания соответствует тело человека. Причём эти высшие начала связаны:

95.51–52 Всё, что ты видишь, в чём заключено и божественное и человеческое, является единым: мы — части одного огромного тела. Природа связала нас друг с другом, поскольку создала нас из одного источника и предназначила к одному и тому же. Она вселила в нас взаимную привязанность, установила то, что правильно и справедливо. Согласно её порядкам, более несчастен тот, кто причиняет зло, чем терпящий. По её велениям мы готовы протянуть руку помощи тому, кто в ней нуждается.

В каждом человеке пребывает божественный дух, который наблюдает за всеми его делами, хорошими и плохими. И как человек обращается с этим высшим в нём началом, так оно и отвечает ему.

Разум у бога и человека общий, разница лишь в том, что у бога разум совершенный, а у людей — способный к совершенствованию. Именно разум, который отличает людей от животных, есть самое характерное, самое ценное в человеке. И значит тот, кто стал мудрым — кто довёл свой разум до совершенства, достиг цели, которую определила людям природа. Только осуществление этого предназначения и ничто другое приносит человеку истинное благо и счастье. Такой совершенный разум называют добродетелью, пишет Сенека. Нелепо полагать, что обретение счастья связано с плотью, с чувственными наслаждениями — с низшей частью существа человека, а не с высшей — с разумом, аргументирует он; всё то, чем бог не обладает, не есть благо.

Кто живёт в соответствии с законами природы, и стремится уподобиться богу, и соблюдает во всём порядок и меру, — тот становится источником всех своих радостей. Наиболее ценного у такого человека уже не отнять; он находит надежную, долговечную, непреходящую радость в самом себе. Иными словами, кто стал добродетельным и тем самым обрёл благо, тот ничего не потерял и не может потерять. Непредвиденные обстоятельства уже не могут принести ему ни хорошее, ни плохое; состояние духа добродетельного человека не зависит ни от милостей судьбы, ни от её козней.

Большинство людей обычно принимают средства, которые могут способствовать счастливой жизни, за саму счастливую жизнь и тревожатся, и нагружают себя заботами, то есть уходят всё дальше от того, к чему стремятся, потому что счастливая жизнь заключается в безмятежности, в непоколебимости духа. Ведь радость, приходящая извне, долго не задерживается, поясняет Сенека; глупец обратит себе во вред даже те случайные дары, которые ему выпадут. А мудрый человек способен исправить, облегчить любые превратности судьбы, причём раб ли он или из благородного семейства, беден или богат — значения не имеет.

247

*

Добродетель нельзя позаимствовать, нельзя обрести случайно: ей нужно учиться. Учиться ей — значит избавляться от пороков, потому что совершенство духа подразумевает их отсутствие. И такая работа над собой возможна, уверяет Сенека: нет ничего, что не одолел бы упорный труд. Тяжело только в начале пути; само желание стать добродетельным — это уже полдела в достижении намеченной цели. Как только человек примется за эту работу, избавление от пороков начнёт приносить ему удовольствие.

У добродетели две составляющие: действия и созерцание истины, поясняет Сенека. В действиях нужно руководствоваться только тем, что справедливо; причём справедливым необходимо быть бескорыстно, вне зависимости от того, принесёт ли такой поступок личную выгоду или нет, последует ли вознаграждение, или за него придётся пожертвовать всем. Утверждая это, Сенека разделяет убеждения, которые восходят к Пифагору и Платону. Такие продиктованные добродетелью поступки нельзя выставлять напоказ: узнает ли о них кто-либо или нет — не должно иметь значения; награда за справедливость — само сознание совершённого справедливого действия.

Луцилию и всем идущим по пути добродетели Сенека дал много других советов, в частности — относиться к друзьям, как к самому себе, способствовать тому, чтобы враг становился другом; ценить людей не по их занятиям, а по их нравам; обходиться с теми, кто стоят ниже по должности и по социальному положению так, как хотел бы, чтобы обходились с тобой. Сенека уверяет Луцилия, что не может быть счастлив тот, кто заботится лишь о своей пользе, — нужно жить для других. Причём Сенека имел в виду не только близких людей и соотечественников: «28.4 Не следует ограничивать разум привязанностью к одному месту. Живи с убеждением: “Не для одного уголка я рождён: весь мир — моя страна”».

248

*

Необходимым условием в усвоении добродетели Сенека видел умение человека принимать как должное всё, что с ним случается. Люди приходят в мир, где действуют вполне определённые законы. Эти законы одинаковы для всех. Поэтому роптать на судьбу нелепо. Если нравится — подчиняйся, если нет — уходи. Трудности заранее известны: «91.18 Тебе придётся страдать, и терпеть жажду, и испытывать голод, и стареть, если будет отпущен долгий срок жизни, и болеть, и нести утраты, и умереть». Человек не в силах изменить такой порядок вещей, но облегчить свою участь способен. Для этого нужно обрести спокойствие духа — научиться не повиноваться богу, а соглашаться с ним: что бы ни происходило — считать, что иначе быть не могло, и не сетовать на судьбу или природу вещей. Глуп тот, кто хотел бы лучше исправить богов, чем себя, заметил Сенека в одном из писем к Луцилию.

Сенека часто напоминал своему другу, что крайне важно избавиться от страха смерти; необходимо уяснить, что ты должен уйти из мира, а скоро или не очень — значения не имеет. Достаточно прожил человек или нет определяет не возраст, а состояние духа:

93.2–3 Мы должны стремиться не к тому, чтобы жить долго, а к тому, чтобы жить достаточно. Ведь продолжительность жизни зависит от судьбы, а её полнота — от того, проживёшь ли ты её с умом. Полная жизнь всегда долгая, а её полнота достигается, когда разум заключает в себе благо и обретает власть над собой. Много ли значат восемьдесят лет, проведённые в праздности? Такой человек не жил, а задержался среди живых, — не поздно умер, а долго умирал. Прожил восемьдесят лет. Вопрос в том, с какого дня его считать мёртвым.

В одном из писем Сенека сравнил жизнь с пьесой: важно не то, длинна ли она или коротка, а то, хорошо ли сыграна. Жизнь сама по себе — не благо и не зло, а может быть только вместилищем блага или зла; благом является достойная жизнь, причём нередко оказывается благом то, что жизнь была короткой. «4.5 Большинство людей мечутся между страхом смерти и трудностями жизни; несчастные, они и жить не хотят, и умереть не могут», — заключил Сенека.

Умереть — это одна из обязанностей, которая жизнь накладывает на каждого, кто приходит в мир. И поскольку опытным путём эту науку познать не дано, её нужно изучать. Эта учёба долгая, но обязательная, убеждает Сенека друга. Делясь своим опытом, он говорит, что старается смотреть на каждый день как на последний в своей жизни, и советует Луцилию делать то же самое, а лучше — считать каждый день целой жизнью. Когда человек понимает, что между днём и веком нет никакой разницы, он смотрит в будущее с высоты и оно его не пугает. Чтобы не бояться смерти, нужно всегда думать о ней, настаивает Сенека. Кто сумел перебороть этот страх, тот порвал с рабством и уже ничего не страшится; и судьба ничего с ним сделать не может.

249

*

Мудрый человек не только готов умереть в любое время, но и стойко переносит смерть близких. Потеряв кого-то из родных или друга, он постарается больше радоваться всему тому хорошему, что было в их отношениях, чем горевать о потере:

99.4–5 Поверь мне: большинство тех, кого мы любили и кого забрал у нас случай, остаются с нами. То время, что прошло, наше; что было, то теперь в самом надёжном месте. Надеясь на будущее, словно оно принадлежит нам, мы остаёмся неблагодарными за прошлые обретения, как будто будущее, едва наступив, тут же не окажется прошлым. Кто ценит лишь настоящее, тот слишком сужает пределы обладания вещами. Нет, и прошлое, и будущее радуют нас, одно — ожиданием, другое — воспоминанием, но одно может не произойти, а другого просто не может не быть. Что за безумие — упускать самое надёжное? Будем довольствоваться тем, что успели зачерпнуть, если только не черпали душой, как ситом, пропускающим через себя всё проходящее.

Скорбь ничему не поможет. Корить судьбу за чью-то смерть — всё равно что корить её за то, что умерший был человеком. Ведь и сам горюющий идёт следом за тем, кого потерял. Тому, кто сокрушается о смерти своего ребёнка, хорошо бы осознать, что никто не обещал младенцу долголетия, да и продолжительность жизней старца и дитя в сравнении с веком вселенной практически не отличаются, рассуждает Сенека. Он похоронил единственного ребёнка и говорит о том, что пережил сам. Скорбящим он посоветовал восполнять потерю в душе вечными ценностями:

74.24–25 Мы теряем не друзей, не детей, но их тела. Благо может быть утрачено только превратившись в зло, а природа не допускает этого, потому что добродетель и все её порождения остаются невредимыми. И значит, даже если ты потерял друга или детей, в которых воплотились твои молитвы, есть нечто, что может восполнить утраты. Ты спросишь, что это? То, что сделало ушедших достойными: добродетель. Она не оставляет мéста в нас незанятым; она овладевает всей душой и облегчает потери. Достаточно её одной, потому что в ней сила и начало всего.

Люди — сподвижники бога: каждый появляется на свет, чтобы выполнить труд жизни, утверждает Сенека. Причём добродетельный человек в каком-то смысле равен богам. Его душа своей большей частью принадлежит тому божественному источнику, от которого снизошла, и остаётся движимой этой небесной силой, а другой частью душа участвует в его земной жизни как самое важное в ней. Поясняя Луцилию своё ви́дение отношений между богом и людьми, Сенека сказал, что божественные семена попадают в душу каждого человека, и привёл пример с двумя землепашцами — умелым и нерадивым. У ленивца эти семена не взойдут: вместо злаков появятся сорняки.

Тело же человека — только временный приют души, который не очень подходит для содействия ей в достижении высоких целей: тело подвержено разным заболеваниям и случайностям. Человек живёт как бы не в своём доме, пишет Сенека; если бы природа могла создавать души голыми, без оболочек, она так бы и делала, но создаёт их обременёнными телами. Тем не менее некоторые души прорываются через все препятствия. Уходя, порывая с телом, божественная душа не интересуется, что с ним произойдёт, — сожгут ли его, закопают, съедят звери или растащат птицы, — ей абсолютно всё равно: душа помнит, откуда явилась, и знает, куда уходит.

Сенека с большой вероятностью допускал, что в мире ничто не уничтожается, — всё только изменяется. Он не исключал, что дýши возвращаются к богам и испытывают радость, гораздо бóльшую, чем в состоянии связанности с телами: возможно, земной век — только прелюдия к лучшей, вечной жизни, а может быть, после того как душа освободится от тела и насладится бесплотным существованием, ей предстоит очередное рождение.

250

*

В письмах к Луцилию Сенека многократно возвращался не только к разговору о действиях, которые ведут к добродетели, но и продолжал развивать уже сказанное о второго рода усилиях, необходимых для усвоения добродетели: об изучении философии и постоянном размышлении. Эта интеллектуальная работа способствует познанию истины и достижению мудрости.

Сенека соглашался с большинством стоиков в том, что нет ни философии без добродетели, ни добродетели без философии. Задача философии — отыскивать истину во всём, что касается дел богов и людей. Однако это наука не только умозрительная, но и прикладная, поясняет он: помимо выявления общих закономерностей в мире, философия даёт вполне конкретные наставления; она учит тому, как жить среди людей, как стать счастливым и свободным, как чтить всё божественное и любить всё человеческое, как жить так, чтобы делá не расходились со словами; она учит благожелательности, умеренности и безмятежности. Философия закаляет душу, даёт силу сопротивляться любым превратностям судьбы и умение соглашаться с требованиями бога не входя при этом в противоречия со своими желаниями; она упорядочивает жизнь человека, руководит его поступками, избавляет от тщеславия, даёт весёлость и мужество, несмотря на состояние тела и близость смерти. Именно философия может научить, как стать равным богу. В занятиях философией Сенека видел признак здоровья духа:

15.1–2 В старину был обычай, сохранившийся вплоть до нашего времени, — начинать письмо словами: «Если ты здоров, я в порядке». А мы говорим: «Если ты занимаешься философией, всё в порядке». Ведь здоровье именно от неё; без неё душа больна. И тело, сколько бы в нём ни было сил, тоже без неё остаётся здоровым только как бывает у безумных или одержимых. Поэтому прежде всего заботься об этом здоровье, а потом о втором, для поддержания которого не требуется много усилий, если хочешь быть здоровым.

Нужно быть благодарным древним мудрецам — наставникам человечества, которые отыскали лекарства для души; а дело живущих — не только выяснить, когда и как применять это лекарство, но и приумножать полученное, заключил Сенека. Он считал, что даже через тысячу веков у проницательных людей будет что прибавить к этим наставлениям древних мудрецов.

251

*

Отвечая на вопрос Луцилия, чем отличаются философия и мудрость, Сенека сначала напомнил ему, что слово «философия» на греческом языке означает «любовь к мудрости», а потом пояснил, что философия является средством продвижения к цели, а мудрость — результат этого стремления, цель. Именно в достижении мудрости Сенека усматривал цель жизни человека. Ориентиром в этом духовном восхождении должно служить высшее благо, а оно — в том, что справедливо и честно.

Мудрые люди, как все другие, отличаются между собой, но у них есть то общее, что делает их жизнь счастливой. Мудрый человек всегда спокоен, ему ничто не может повредить: ни бедность, ни страдание, ни болезни, ни увечье, ни темница, ни преследования. Радость, которую дарит ему добродетель, не в силах омрачить никакой поворот судьбы. Мудрый человек достигает абсолютной свободы: он обретает верховную власть над собой и не боится ни людей, ни богов. Он и умирает радостным. Срок его жизни не имеет значения, он становится ровней богам; бог превосходит его не степенью божественности и добродетели, а тем, что божественность и добродетель бога длятся дольше. Достигший мудрости прожил жизнь недаром — он вернул её миру лучшей, чем получил, и показал пример другим людям, каким должен быть человек.

252

*

Сенека в письмах уверял Луцилия в том, что ради занятий философией нужно пренебречь всеми остальными делами. Он советовал другу освободиться от государственной должности, бросить всё и заниматься только философией — посвятить ей всего себя, потому что столь важным делом нельзя заниматься урывками. Но Скрижаль смотрел на эти дружеские наставления Сенеки в значительной степени как на самовнушения; в этом советчике он угадывал человека, который при случае поступит прямо противоположным образом тому, что столь убедительно и настойчиво внушает другим. Скрижаль помнил, как лет пятнадцать до этой переписки с Луцилием Сенека, находившийся в ссылке, убеждал Паулина, государственного мужа, порвать со всеми делами и посвятить остаток лет изучению философии. Тем не менее ещё в том же году, когда он отправил Паулину послание «О скоротечности жизни», Сенека, едва получив свободу, ринулся в пучину государственных дел. Скрижаль понимал, что если бы вдруг в Риме произошла перемена власти и новый принцепс объявил бы о своей приверженности республиканским идеалам, то Сенека, так же как в своё время поступил Цицерон, скорее всего бросился бы сломя голову в Рим, чтобы остаток лет и сил отдать служению своему народу.

253

*

Скрижаль не переставал думать о том, где и как мог бы он встретиться с Сенекой. Но Сенека по-прежнему почти не принимал посетителей, — он делал исключение только в тех случаях, когда участие в чьём-то деле считал действительно необходимым. Скрижаль попытался отыскать такой повод, но весомой причины постучаться в его дом не нашёл. К тому же Сенека работал над трактатом по нравственной философии, и отвлекать его от литературных занятий было бы дерзостью, если не нахальством.

Бóльшую часть времени Сенека жил в Кампании, в Путеолах, и лишь порой — в окрестностях Рима на одной из своих усадьб, Номентанской или Альбанской. Поэтому Скрижаль в надежде на встречу с ним стал мысленно обживать побережье Путеоланского залива. Он часто переносился в Партенопу, откуда был хорошо виден Везувий. Здесь ничто не предвещало беды, но при виде домов, которые маленькими белыми крапинами выделялись на фоне зелёных, густо растущих деревьев, у него щемило в груди. Из Партенопы он отправлялся в Путеолы. Прямой путь по суше был гораздо короче, но Скрижаль шёл вдоль берега. В Путеолах он подолгу наблюдал за швартующимся и отплывающими кораблями. Продолжая держаться линии берега, не сворачивая к озеру Лукрино, где была одна из вилл Цицерона, Скрижаль оказывался в городе Байи, известном своими минеральными источниками. Здесь отдыхали римские аристократы и любил бывать Нерон. Обогнув Ахерусийское озеро с южной стороны, он выходил на побережье Тирренского моря и по узкой полосе дюн, которая отделяла это озеро от моря, шёл дальше, до города Кумы, где бродил по акрополю и любовался строгими пропорциями величественного храма Аполлона.

Скрижаль проделывал этот маршрут от Партенопы в Кумы и обратно, потому что Сенека, живя на берегу Путеоланского залива, почти каждый день отправлялся на прогулку именно этой дорогой — часто пешком, а порой на носилках, которые несли рабы. Надеяться на случайную встречу с ним было довольно самонадеянно. И всё же Скрижаль знал, что нужно только очень захотеть — и встреча произойдёт, и случайной не будет. Переносясь на побережье Путеоланского залива, он с каждым разом всё отчётливей различал и лица прохожих, и их одежды; он улавливал обрывки разговоров и порой догадывался, о чём люди говорили; он радовался и лёгким порывам бриза, и крикам чаек, и необычайно живому, ярко-синему цвету моря, переходящему на горизонте в торжествующую синеву неба. Он опять дышал воздухом Италии. Ему и в этот раз удалось продлить свою жизнь в пределы прошлого, которое оказалось настоящим.

254

*

Наступили те волнующие для жителей Путеол весенние дни, когда город ожидал прибытия из Александрии флота с зерном. Скрижаль тоже изо дня в день дожидался этого часа.

Караван судов с зерном отплывал из Египта в Рим раз в году. От подвоза продовольствия в столицу империи во многом зависело благополучие жителей Италии, её бедноты. Но нехватка хлеба так или иначе сказывалась на всех и каждом — начиная от последнего лоботряса в Риме, который жил за счёт бесплатных раздач хлеба, до принцепса. Несчастье, случившееся в прошлом году, добавило волнений римлянам: Нерон, рассчитывая на прибытие зерна из Египта, приказал выбросить в Тибр остатки запасов предыдущего года, но когда александрийские корабли с зерном уже вошли в гавань Рима, в Остию, жесточайшая буря потопила около двухсот из них, а более ста кораблей сгорели в возникшем пожаре. Недостачи продовольствия случались не только из-за непредвиденных обстоятельств, связанных с рисками мореплавания. Голодные бунты порой вспыхивали из-за неурожаев в самóй Италии. Однажды разъярённая толпа на Форуме костила императора Клавдия последними словами и забросала его огрызками хлеба, так что Клавдию с трудом удалось скрыться во дворце.

255

*

Хотя Сенека отошёл от государственных дел, он оставался государственным мужем. Он лучше других знал, сколь важна для его соотечественников доставка зерна в Рим, и находясь в Путеолах, он мог найти время, чтобы в день появления александрийского флота заглянуть в порт. У него была и другая причина прийти к причалу, понимал Скрижаль. Сенеку связывали с Александрией личные деловые интересы, а также дружеские связи со сверстниками, с которыми он сблизился в молодости, когда жил в Египте. Один из небольших александрийских кораблей, шедших впереди всего каравана судов, обычно бросал якорь в порту Путеол, чтобы доставить сюда письма и мелкие грузы. А Сенека ждал новостей из Александрии. Однако было очевидно и другое: ему могли отправить корреспонденцию с посыльным — принести письма не только в его дом, находящийся поблизости, но и в любую из его усадеб, даже в самую удалённую от Путеол.

256

*

Мальчишки, которые стояли в конце мола, уходящего в залив, первыми увидели почтовые александрийские корабли. Ребята радостно закричали и побежали в город, чтобы разнести долгожданную весть, а может, и заработать на ней несколько квадрансов. Скрижаль всмотрелся в море — и тоже увидел вдалеке, между мысом Минервы и островом Капри, два парусных корабля. За ними из-за мыса показался третий.

В порту стали собираться люди. Вдруг раздались возгласы:

— Появился!

— Первый!

— Вон он!

Скрижаль перевёл блуждающий взгляд от лиц людей в сторону моря — туда, где после криков мальчишек увидел три плывущих один за другим парусника. Два из них продолжали идти прежним курсом, вдоль побережья, третий направлялся в сторону берега, а из-за мыса Минервы выплыло грузовое судно. На столь значительном расстоянии оно казалось небольшим, но шедшие впереди почтовые корабли выглядели по сравнению с ним совсем маленькими.

Чем больше людей окружало Скрижаля, тем грустней он становился. Даже если среди них и был Сенека, догадаться, который из мужчин, смотревших в море, именно он — казалось нереальным.

— Двенадцать! — ребята вели счёт выплывающим из-за мыса Минервы грузовым судам и старались перекричать друг друга.

Стоял замечательный тёплый солнечный весенний день. Море было спокойным, небо безоблачным. Скрижаль решил, что огорчаться глупо. Он подумал, что если даже не увидит Сенеку, должен радоваться столь интересной интеллектуальной встрече с ним, которая уже случилась; а теперь они даже дышат одним морским воздухом и переживают одно и то же событие.

— Двадцать три! — мальчишки уже подрастеряли запал и считали не надрываясь.

Александрийский одномачтовый двухпарусный корабль, который изменив курс, плыл к берегу, направлялся в порт Путеол. Теперь это было очевидно. Скрижаль сначала разглядел людей на палубе, а когда парусник подошёл ещё ближе к берегу, понял, что скульптурная фигура на носу корабля — не змея, как показалось ему, а гусь; вернее, это была склонённая голова гуся на очень длинной изогнутой шее. Скорее всего, этот белый гусь являлся символом египетской богини Исиды — покровительницы плодородия и защитницы мореплавателей.

Когда парусник зашёл в гавань и направился к причалу, Скрижаль приободрился. Люди, которые, стояли на молу и на большой площади около башни маяка, продолжали стоять и смотреть в море на вытянувшиеся в ряд, плывущие в Рим суда с зерном. Лишь немногие последовали в ту сторону порта, куда шёл швартоваться александрийский корабль. Скрижаль поспешил туда же. К нему стала возвращаться уверенность в том, что он увидит Сенеку.

Пока парусник швартовался, Скрижаль присматривался к людям, которые собрались у причала. Среди них были четыре женщины, семь мужчин и один мальчик. Только двое мужчин выглядели старше шестидесяти лет. Именно они интересовали Скрижаля. Один из них, полноватый, загоревший, коротко остриженный и гладко выбритый, казался чем-то озабоченным. Его розоватого цвета туника доходила до середины голеней, перетянутых завязками от сандалий. Второй мужчина, худощавый, с острыми чертами лица, с небольшой бородой и усами, разговаривал с черноволосым смуглым подростком лет двенадцати-тринадцати. Под светлой тогой, переброшенной через левое плечо, на нём была такая же светлая туника с ярко-красной узкой вертикальной полоской, тянувшейся через правое плечо.

Когда два моряка спустили на берег деревянный трап, по нему поднялся на борт комендант порта и два его помощника. Дожидаясь этого дня, этого часа, Скрижаль успел уяснить порядки в порту. Разгрузка каждого из кораблей, которые прибывали в Путеолы, начиналась с таможенного досмотра.

Спустя немного времени моряки уже скатывали по трапу бочки. Солидного вида мужчина в розовой тунике заметно повеселел. Он подошёл к трапу и стал давать морякам какие-то указания, но они не обращали на него внимания. Понаблюдав за ним, Скрижаль потерял к нему интерес и перевёл взгляд на худощавого мужчину в тоге, от которого не отходил мальчик.

Комендант, мужественного вида человек, спустился по трапу с большой кожаной сумкой. Из-под его плаща, застёгнутого на правом плече, виден был короткий меч в ножнах, висевший на бедре.

Люди, которые стояли около причала, направились к коменданту. Он поприветствовал всех, открыл сумку, положил её на одну из бочек и стал перебирать письма; время от времени он бросал взгляд в сторону обступивших его людей. Рассортировав почту, он сначала подошёл к обаятельной даме, которая закрывала лицо от солнца голубым узорчатым зонтиком. Её морского цвета палла, наброшенная на голову, прикрывала всё тело почти до самых щиколоток, но оставляла различимыми линии её стройной фигуры. Комендант отдал несколько писем ей, а затем вручил пачку писем худощавому мужчине в тоге. Если Сенека здесь, то это он, решил Скрижаль.

Пожилой человек в тоге очень медленно шёл вдоль пристани и на ходу перебирал письма. Один конверт его особенно заинтересовал. Что-то сказав мальчику, он остановился. Паренёк снял с плеча лёгкий складной табурет и поставил его здесь же, недалеко от края пустовавшего причала. Мужчина сел лицом к заливу и распечатал конверт.

Всё это время Скрижаль шёл следом и теперь стоял в стороне, шагах в десяти.

Дочитав письмо, мужчина устремил взгляд в море и молчал.

Скрижаль понял, что нужно набраться смелости, и сделал эти десять шагов.

— Простите, пожалуйста... — тихо, вкрадчиво заговорил он. — Вы Луций Анней Сенека?

Смотревший в море человек был мыслями где-то далеко и возвратился не сразу.

— Да, — после паузы ответил он и повернул голову. — Что вам угодно?

Скрижаль испытал прилив радости и волнения.

— Ещё раз простите, пожалуйста... — замешкался он. — Я прочёл многие ваши трактаты и хочу поблагодарить вас за то, что нашёл в них... Они помогли мне стать сильнее духом.

То главное, для чего Скрижаль искал этой встречи, случилось — и на душе у него теперь было легко.

— Ну что ж, я очень рад, — улыбнулся Сенека. — Значит, всё человечество стало сильнее.

Скрижаль тоже улыбнулся и спросил о том, что его интересовало:

— Если возможно, скажите, пожалуйста, где я могу найти ваш трактат «О провидении»?

Уже задав вопрос, он понял, что спрашивать об этом было неразумно по ряду причин.

— Хм... Очень любопытно... Я ведь совсем недавно отправил эту работу Луцилию, — удивился Сенека.

Он что-то сказал смуглому подростку — и мальчуган стремглав убежал.

Сенека повернулся к Скрижалю.

— Хорошо, — в задумчивости сказал он. — Это нетрудно. Дня через три зайдите к Спурию. Он живёт недалеко от терм, на улице Самнитов в доме Феста. Он сделает для вас копию.

Скрижаль искренне поблагодарил Сенеку и ещё раз пожалел, что упомянул о непрочитанном трактате.

— Похоже, Луцилий уже успел сообщить своим друзьям в Риме об этой работе... А вы давно были в Риме? — спросил Сенека.

Скрижаль замешкался с ответом.

— Последний раз довольно давно, — выкрутился он.

Сенека понимающе покачал головой:

— Там действительно нечего делать.

Он внимательно посмотрел в глаза Скрижалю, как будто искал в них подтверждения тому, что может говорить откровенно. Черты его лица обострились, на скулах проступили желваки, а жилы на шее стали ещё более выпуклыми.

— В Риме давно уже тошно находиться... — взволнованно вымолвил Сенека. — Простите за грубость... Это павший город... При всех красотах его дворцов и храмов Рим прогнил почти до основания.

Было видно, что Сенека говорил о наболевшем, но он справился с волнением.

— От прежнего Рима остались только руины... нравственные руины. В Риме я задыхаюсь... Не могу дышать воздухом рабства, — с горечью заключил он.

— А вы свободный человек? — неожиданно для себя спросил Скрижаль. Он плохо себя контролировал, иначе не выпалил бы первое, что пришло в голову; он вспомнил, что Сенека в трактате «О скоротечности жизни», написанном ещё в изгнании, не причислил Цицерона к мудрецам, потому что Цицерон в одном из писем назвал себя полусвободным человеком.

Сенека задумался. Казалось, он даже не удивился вопросу.

— И да, и нет... — неспешно ответил он. — Вы ведь читали мои послания друзьям, и значит многое знаете обо мне... Да мне и нечего скрывать.

Мальчуган прибежал тяжело дыша. Он принёс ещё один складной табурет и поставил его у ног Скрижаля. Скрижаль смутился, поблагодарил и сел так, что видел и профиль Сенеки, и уходившее за горизонт море.

— Быть свободным — значит не испытывать принуждения, делать всё по своей воле... — продолжил Сенека. — Перед богом я действительно свободен — пойду туда и тогда, куда и когда бог меня призовёт,— это будет и моя воля... А вот перед людьми...

Он замолчал.

— Жить здесь, на этой земле, теперь означает соучаствовать в преступлении римского народа, а я не только живу, но сам... один из главных преступников, — опять заговорил Сенека. — Преступник не может быть свободен... Для того, кто совершил зло, неволя начинается с момента преступления и не заканчивается, пока человек не искупит вину.

По мере произнесения слов жилы на его шее опять становились всё выпуклей и напряжённей. Он повернул голову к Скрижалю и пристально посмотрел ему в глаза.

— Когда-то я согласился участвовать в преступлении, думая, что выбираю меньшее из зол... Я просто смалодушничал... попытался внушить себе, что другого выхода просто не было. А выход был.

Сенека как-то очень грустно улыбнулся, отвёл взгляд в сторону моря и замолчал.

— Я не свободен перед римлянами... я не искупил свою вину. И не знаю, как можно это сделать, — продолжил он. — Наши предки были действительно свободными людьми, а мы превратились в рабов... Мне удалось порвать свои цепи, да и не мне одному... но народ в цепях. И беда в том, что люди этого не понимают... считают, что так должно быть... Я не вижу возможности их образумить... Остаётся писать наставления для потомков, что и делаю. Быть может, прислушаются.

Скрижаль искал какие-то добрые утешительные слова о том, что римляне и все народы прозреют, но не нашёл, чем порадовать Сенеку.

— Вы помогли мне, и я не сомневаюсь, что таких людей много, — только и произнёс он.

Лицо Сенеки помалу просветлело. Жилы на его шее уже не вздувались.

— Спасибо вам, — улыбнулся он. — Это придаёт силы.

Помолчав, Сенека опять погрустнел. Когда он заговорил, в его хриплом голосе послышались отзвуки непреходящей внутренней боли:

— Я теперь часто думаю о Цицероне... Я нахожусь в похожем положении. Если бы не знал, что родные и друзья нуждаются в моей поддержке, жизнь потеряла бы всякий смысл.

Скрижаль прежде задал несколько вопросов опрометчиво, по недомыслию, но теперь, когда взаимное доверие, как ему показалось, располагало к откровенности, он спросил напрямик, вполне понимая, что возможно вторгается в те интеллектуальные пределы, куда не только посторонних, но и близких не пускают:

— А если к власти придёт человек, который вознамерится следовать республиканским идеалам... вы отправитесь в Рим?

Сенека долго молчал, затем тяжело поднялся с табурета и ответил уклончиво:

— Я бы очень хотел, чтобы это случилось.

Он повернул голову в сторону черноволосого парнишки, который чуть в стороне от них склонился у края причала и что-то высматривал в воде.

— Зенон! — позвал его Сенека.

Скрижаль тоже поднялся. Он сожалел, что встреча, которую так долго ждал, получилась короткой, но вспомнил сказанное Сенекой о жизни: важна не её продолжительность, а то, что она состоялась и была наполненной.

— Когда придёте к Спурию за копией послания к Луцилию, не платите за неё, — сказал Сенека на прощание. — Это мой вам подарок.

257

*

Далеко не все современники Луция Сенеки готовы были раболепствовать и терпеть беззакония кровожадного Нерона. В 65 году известные римляне, среди них — около двадцати сенаторов, и представители всаднического сословия, и военные, и женщины — устроили заговор с целью убийства душевнобольного принцепса. Однако их план был раскрыт. Начались допросы и пытки подозреваемых, а затем казни — как тех людей, которые действительно готовили убийство Нерона, так и тех, кого оговорили. Участвовал ли Сенека в заговоре — достоверно неизвестно, но один из заговорщиков под пыткой назвал и его имя.

Нерон послал к Сенеке трибуна преторианской когорты с приказом покончить с собой. Оставаясь спокойным, Сенека вскрыл себе вены на обеих руках. Паулина, его жена, которая была намного моложе Сенеки, сделала то же самое. Он пытался отговорить её от самоубийства, но не смог. Подробно рассказав об этом, Тацит сообщил также, что Нерон велел своим подручным не допустить смерти Паулины. Ей не дали истечь кровью, но жизненные силы её оставили, и через несколько лет она умерла.

Тогда же, в 65 году, покончили с собой оба брата Луция Сенеки — Мела и Новат-Галлион; их тоже обвинили в попытке убийства принцепса. Счёты с жизнью свёл и талантливый поэт Марк Анней Лукан — сын Мела, племянник Луция Сенеки, — один из главных вдохновителей заговора; ему было только двадцать пять лет. Людей убивали без суда, по приказу Нерона. «VI.37 С этого времени он казнил уже без разбора и жалости всех, кого требовала его прихоть, и по самым пустым поводам», — пишет Светоний о зверствах уцелевшего тирана. Тацит сообщил о том же: о потоках крови, пролитой в Риме в это, вроде бы мирное, время. Народ, который некогда отличала сила духа, свободолюбие, стремление к справедливости и законности, — народ, который пренебрёг этими духовными ценностями, — продолжал терять своих лучших сыновей и дочерей.

____________________

Читать следующую главу

Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»

На главную страницу