Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 3. Аристотель

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

 

 

 

 

 

Аристотель. — Древнегреческий философ. Родился в 384 году античной эры в Македонии. Умер в 322 году на острове Эвбея, в Халкиде.

Семнадцатилетним юношей Аристотель уехал из родного города в Афины, чтобы учиться у Платона. Здесь, при Академии, он прожил двадцать лет. После смерти Платона Аристотель покинул Афины и обосновался в Малой Азии. В 343 году он отправился в Македонию ко двору царя Филиппа, чтобы стать учителем юного царевича Александра.

В 335 году Аристотель опять переселился в Афины, где основал свою философскую школу — Ликей. После смерти Александра Македонского, когда греки в предвкушении свободы воспрянули духом, Аристотелю как другу македонских царей стала угрожать опасность. Чтобы избежать преследований, он покинул Афины и перебрался в Халкиду, где вскоре умер.

Сохранилась только часть трудов Аристотеля. Но даже то, что уцелело, впечатляет разнообразием охваченных тем и объёмом.

 

90

*

Аристотель родился в Стагире — в одном из тех городов полуострова Халкидики, которые в VIII веке античной эры основали греческие колонисты, уроженцы города Халкиды.  Детство Аристотеля прошло при царском дворе.  Его отец Никомах был врачом царя Македонии, Аминты, — деда Александра Македонского.  Родители Аристотеля умерли, когда ему было около пятнадцати лет.  После смерти отца и матери он жил в Стагире у своего опекуна.  От отца ему досталось значительное наследство, и он мог не думать о средствах к существованию.  Пытливый юноша постигал науки, изучал растительный и животный мир, много читал.  Будучи наслышан о Сократе и Платоне, он отправился в Афины, чтобы продолжить обучение.

В 347 году, после смерти Платона, Аристотель перебрался в Малую Азию, в город Атарней, с правителем которого, Гермием, вместе учился в Академии.  В Атарнее Аристотель женился на Пифаиде — то ли приёмной дочери, то ли племяннице Гермия.  В противоборстве с персами Гермий попал в плен, где после пыток умер или же был казнён.

Аристотель и Пифаида переселились на остров Лесбос.  Вскоре, в 343 году, Аристотель получил приглашение от царя Македонии, Филиппа, стать учителем тринадцатилетнего наследника македонского престола.  Он принял предложение, приехал в Македонию и занимался образованием Александра в течение трёх лет.

В 335 году, когда Александр, уже ставший царём, готовился к завоевательному походу в Азию, Аристотель вместе со своей семьёй — женой, дочерью, которую тоже звали Пифаида, и приёмным сыном Никанором — отправился в Афины.  В 326 году его жена умерла.  Спустя два года он женился на своей рабыне Герпилис, и у них родился мальчик — Никомах.

В Афинах Аристотель основал философскую школу.  За ней закрепилось название Ликей, поскольку гимнасий, где он преподавал, находился возле храма Аполлона Ликейского.  В первой половине дня Аристотель вёл занятия с постоянными слушателями, а после полудня читал лекции на популярные темы для всех желающих.  Бóльшую часть своих сочинений он написал в эти последние тринадцать лет жизни.  Из его трудов почти ничего не сохранилось, а уцелевшее представляет собой главным образом конспекты лекций, которые он читал в Ликее.  После его смерти рукописи не раз переходили от одного владельца к другому.  В конце концов оригиналы исчезли.  Труды Аристотеля стали достоянием человечества со всеми ошибками переписчиков, с перекомпоновкой отдельных фрагментов текстов, с поправками и вставками, сделанными людьми, которые мнили себя большими интеллектуалами.

 

91

*

Прочитав в первый, а затем во второй раз главное из литературного наследия Аристотеля, Скрижаль всё ещё не получил ясного представления о системе взглядов этого учёного мужа.  Понимание важных нюансов усложнялось расхождением в переводах одних и тех же книг Аристотеля.  Штудирование справочников и трудов по философии с критикой тех же книг тоже не помогло.  Скрижаль несколько приободрился, когда узнал, что Авиценна, прочитавший «Метафизику» Аристотеля сорок раз, понял её лишь после того, как познакомился с комментариями к ней известного философа аль-Фараби.  Это признание Авиценны говорило о том, что затруднения в понимании некоторых работ Аристотеля не обязательно объясняются ограниченными способностями читателя, а с другой стороны, свидетельствовало, что уяснить сказанное в той же «Метафизики» всё-таки возможно.

Скрижаль не стал разыскивать труды аль-Фараби.  Ему хотелось ещё раз испытать себя; он всё ещё не был уверен, способен ли самостоятельно вникнуть в суть непростых для понимания философских текстов.  Взявшись за очередное прочтение Аристотеля, он стал выписывать то, что казалось ему самым важным.  Порой за чтением он ловил себя на мысли, что если бы учился в то время в Ликее, часто прогуливал бы уроки, а на многих лекциях, вероятно, засыпал бы.  Во всяком случае, конспекты лекций Аристотеля казались ему скучными.  И всё же Скрижаль надеялся, что будет сполна вознаграждён за своё терпение, когда соберёт самые глубокие, разбросанные в них мысли.

 

92

*

В отличие от Платона, который изложил свои философские взгляды общедоступным языком и нередко шёл за своим поэтическим воображением прибегая к иносказанию, Аристотель изъяснялся строгим языком логики, сухо, без оглядки на литературные вкусы современников.  Многочисленная публика ему была не нужна.  Он адресовал свои рассуждения узкому кругу интеллектуалов.

Систематизатор, профессор-энциклопедист, Аристотель классифицировал всевозможные явления и понятия.  Он пытался вникнуть в их суть, дать им определения и разложить на составляющие.  Его интересовали практически все известные в то время области знаний: этика, политика, риторика, логика, физика, зоология, астрономия, метеорология, математика, медицина, анатомия, поэтика, театральное искусство.  Диоген Лаэртский упоминает множество его книг на самые разнообразные темы: «О молитве», «О домоводстве», «О дружбе», «О перводвижителе», «О душе», «О прекрасном», «О музыке», «О животных», «О растениях», «О бесплодии» и многие другие. 

Скрижаль решил вчитаться сначала в сказанное Аристотелем о природе человека.

 

93

*

Все люди так или иначе стремятся к удовольствию, к счастью, к блаженству, но каждый выбирает цель в соответствии со своими наклонностями, говорит Аристотель.  В «Никомаховой этике» он выделил три основных образа жизни: примитивный, деятельный и созерцательный.  Грубые люди, а их большинство, ищут таких удовольствий, которые мало чем отличаются от скотских; деятельные натуры стремятся к почёту, но их цели слишком поверхностны в сравнении с высшей, созерцательной жизнью, подчинённой разуму.

Возможно ли, спрашивает Аристотель в «Никомаховой этике», чтобы флейтист и скульптор, плотник и башмачник имели назначение, а человек как таковой — нет?  Аристотель не только положительно ответил на поставленный вопрос, но и назвал, в чём эта миссия заключается:

 

I.6 (I.7) Если назначением человека является активное осуществление способностей души в соответствии с доводами разума, или во всяком случае не вопреки доводам разума, и если мы признаём назначение человека тождественным назначению хорошего человека, [...] то из этих предпосылок следует, что благом для человека является осуществление способностей его души в соответствии с добродетелью, и если добродетелей несколько, то в соответствии с лучшей и наиболее полной.

 

Неоднократно повторяя, что благо и счастье людей состоит в действиях, отвечающих высокой степени нравственности, Аристотель уточняет, что к счастью ведёт не отдельный достойный поступок, а добропорядочность, которой человек руководствуется в течение всей жизни.  Благодаря обучению и личным усилиям, счастливым может стать каждый, кто не увечен для добродетели; а тот, кто не обладает положительными моральными качествами, просто не обретёт счастья, учил Аристотель.  В «Политике» он поставил степень получения удовольствия от жизни в прямую зависимость от уровня нравственности: «VII.I.5 Согласимся в том, что каждому человеку выпадает счастья в той мере, в какой он добродетелен и мудр и насколько совершил добродетельных и мудрых действий».

Высшей формой деятельности Аристотель называл созерцание, объясняя это тем, что главным началом в человеке является разум.  Поэтому удовольствие, которое связано с проявлениями разума, а именно — с приверженностью созерцательному образу жизни, дарит и наибольшее счастье.  Причём состояние по-настоящему счастливого человека не зависит от превратностей судьбы: случайные везения, точно так же как неудачи, не играют решающей роли в его жизни.

Аристотель разделял мнение Платона и афинских граждан, согласно которому занятия земледелием, ремёслами и торговлей недостойны свободного человека.  Жизнь ремесленников и торговцев плохо согласуется с добродетелью, утверждал Аристотель.  Он, так же как его учитель Платон, был состоятельным человеком и имел в услужении рабов.  Пренебрежительное отношение обоих философов к людям, которые зарабатывали на жизнь физическим трудом и торговлей, быть может не характеризовало их с лучшей стороны, но нисколько не умаляло подчёркнутое Аристотелем значение досуга.  Основателям двух главных философских школ в Афинах вряд ли удалось бы раскрыть свой талант в полной мере, если бы им с юных лет пришлось добывать средства к существованию.

 

94

*

Аристотель не ограничился указанием на то, что путь к счастью пролегает через добродетель, но высказался и о том, как пройти этот путь.  В седьмой книге «Политики» он назвал три вещи, которые делают людей добродетельными: природа, привычка и разум.  Прежде всего, рассуждает он, нужно родиться человеком, а не каким-нибудь другим существом.  Во-вторых, поскольку прирождённые качества могут развиваться как в хорошую, так и в плохую сторону, важна привычка; благодаря ей достигается нравственная добродетель.  И наконец, человек должен прислушиваться к голосу разума; эту добродетель Аристотель назвал интеллектуальной.

В отличие от интеллектуальной добродетели, имеющей тенденцию к возрастанию благодаря в основном обучению, нравственную добродетель формирует сознательный выбор такого образа действий, который является средним между двумя крайними линиями поведения.  Так, благоразумие — это умение придерживаться середины в стремлении к удовольствиям; мужество — обладание качествами, в равной степени отличающимися от страха и бесстрашия; щедрость занимает среднее положение между скупостью и транжирством, поясняет Аристотель в «Никомаховой этике».  В оценке нравственности он, зная о том или нет, разделял убеждения Конфуция, который за полтора столетия до него назвал наивысшей добродетелью и наивысшим благом для человека незыблемую середину.  Такая середина, пояснил Аристотель, определяется мерой рассудительного человека.  С точки зрения добродетели, обладание средней степенью необходимых нравственных качеств является пределом совершенства: «II.6 ...Середина здесь в некотором смысле вершина».

 

95

*

В трактате «О душе» Аристотель исследует природу и особенности души, начиная от её проявлений в простых формах жизни до внутреннего мира человека.  Душа — это движущее начало живых существ, формулирует он.  Душа отличается по способностям — усложняется, — если сопоставить, каким это движущее начало пребывает в растениях, в животных и в людях.

Сама душа двигаться не может; она нематериальна и представляет собой непространственную величину.  По одному из определений, которые Аристотель дал в этом трактате, душа человека является тем, благодаря чему человек живёт, ощущает и размышляет; это — сущность живого тела.  Поясняя свою мысль, Аристотель говорит, что если бы глаз был живым существом, то душой глаза было бы зрение.

Душа, главенствуя над телом, неотделима от него; без тела она ничего не испытывает и лишена возможности действовать, утверждает Аристотель.  Он не соглашался с учением пифагорейцев о переселении душ и считал, что душа существует только с данной особью.  Такие чувства, как любовь и отвращение, отвага и страх, гнев и кротость, имеют основу в материи и не могут пережить своё тело.  В конечности этих проявлений души был убеждён и Платон.

Подобно двойственной природе живых существ, сама душа человека также состоит из двух частей, считал Аристотель: наряду с той её составляющей, которая исчезает со смертью организма, есть и другая, неразрушающаяся.  Это — разум, самое высшее начало в человеке.  «III.4 ...Способность ощущения невозможна без тела, разум же отделим от него», — подчёркивает Аристотель; в этом, с его точки зрения, главное различие между чувствами и разумом.  Память и чувства уничтожаются после смерти, потому что были обусловлены контактом души и тела.  «I.4 Разум же, — заключил Аристотель, есть без сомнения нечто более божественное и ничему не подверженное».

 

96

*

В исследовании внутреннего мира человека Аристотель идёт дальше и указывает на два вида разума — пассивный и активный.  Пассивный разум обладает способностью становиться тем, на что направлена мысль; он то мыслит, то не мыслит и со смертью одушевлённого организма исчезает.  Активный же разум находится в постоянной деятельности; он существует отдельно от тела, и его существование вечно.

Подобно тому как везде в природе есть, с одной стороны, материя, а с другой — причина, которая делает каждую вещь такой, какая она есть, так же двойствен и разум.  Для пояснения своей точки зрения Аристотель провёл параллель между активным разумом и светом: так свет служит причиной появления разнообразных красок и оттенков; при отсутствии света все цвета существуют лишь в возможности.  А пассивный разум Аристотель сравнил с дощечкой для письма, которая остаётся чистой до тех пор, пока кто-то сделает на ней запись.

При своей обычной многословности Аристотель в трактате «О душе» не пустился в подробное рассмотрение вопроса о двух видах разума, и Скрижаль очень пожалел об этом.  Он ещё раз перечитал четвёртую и пятую главу третьей книги этого труда, после чего, как показалось ему, более чётко уяснил мысль Аристотеля о двойственности природы человеческого разума.  Скрижалю помог рассмотренный им частный случай мыслительного процесса.  Когда человек представляет нечто в уме, к примеру — квартиру, где побывал накануне, — его разум воспроизводит пространство и обстановку этой квартиры в каких-то своих мыслительных пределах при помощи своих же образов.  Иными словами, та составляющая разума, которой Аристотель отводит пассивную роль, на какое-то время сама обретает формы этой квартиры и её обстановки.  Другое же начало, интеллектуальное, — то, которое заставило человека представить в данный момент квартиру, — является деятельным разумом.

 

97

*

Придя вечером с работы домой, Скрижаль нашёл в своём почтовом ящике конверт со знакомым почерком и тут же открыл его.  Пока он дожидался лифта, поднимался к себе на пятый этаж и открывал свою дверь, он успел прочесть о решении Лены эмигрировать в Израиль.  Не отрываясь глазами от листа бумаги, он бросил свою сумку на диван и сел за стол.  Лена сообщала, что поедет в Израиль одна, что её муж останется в России; его мать по-прежнему категорически отказывается ехать.  Дальше Лена рассказывала о разгуле антисемитизма в стране и о том, что её исследования и патенты никому в России не нужны.  «Но это всё такая ерунда! — заканчивала она своё письмо. — У меня теперь появилась надежда.  Если б ты знал, как я хочу тебя увидеть! хотя бы ещё раз».

После ужина Скрижаль достал из своей сумки книгу и попробовал читать, но никак не мог продвинуться дальше заложенной страницы.  Он вышел из дома и пошёл бродить по окрестным тихим улочкам.  Его переполняли чувства.  У него тоже появилась теперь надежда на их встречу.  Он думал о том, что Лена в Израиле не окажется одна, она едет к дочери и отцу.  Скрижаль верил, что открытия Лены в Израиле оценят и что она безусловно найдёт там применение своим способностям.  Думая о том, столь круто она меняет свою судьбу, он гнал от себя навязчивую мысль.  Нет, говорил он себе, Лена не могла решиться на это ради встречи с ним.

 

98

*

Вечную незримую реальность Аристотель называет по-разному: бесконечное, беспредельное, бог, первопричина, перводвижитель, разум, благо.

Предметом рассмотрения третьей книги «Физики» является бесконечное.  Говоря о том, что бесконечное существует, Аристотель ссылается на мнения философов, чьи аргументы он свёл в «Физике» к пяти пунктам: существование бесконечного следует, во-первых, из бесконечности времени; во-вторых — из наличия бесконечной величины в математике, в-третьих — из факта непрекращающегося процесса возникновения и уничтожения всего на свете.  Четвёртый довод отталкивается от утверждения, что ограниченное всегда граничит с чем-нибудь, а значит достичь предела невозможно.  И наконец, пятым, главным, по мнению Аристотеля, доказательством существования бесконечного является то, что мышление никогда не останавливается.

Все эти доводы показались Скрижалю не очень убедительными.  Так, на последний, главный из них — о непрерывности мышления — можно было возразить, что разум человека чередует промежутки деятельности с периодами бездействия.  Тем не менее, поразмыслив немного, Скрижаль понял, что в каком-то смысле Аристотель прав, поскольку разум не ограничен сферой индивидуального сознания.  Каждый человек в течение жизни пользуется интеллектуальными наработками цивилизации, словно копилкой, из которой черпает мысли и знания и в которую может внести посильный вклад.  Начиная с эпохи появления людей на планете, коллективный разум человечества, находится в непрерывном становлении.  При наличии многих других очагов жизни во вселенной и контактов между ними период существования разума в самом деле продлевается на неопределённо продолжительное время и в прошлое и в будущее.

При всей приверженности Аристотеля к логическому мышлению он нередко отталкивается в своих доводах от произвольных допущений.  Так, в стремлении обосновать существование вечного нематериального начала и первичность этого начала по отношению к материи Аристотель указывает на такое устройство мироздания, которое просто кажется ему разумным.  «ХI.2 Каков же будет порядок, если нет ничего вечного, независимого и постоянного?» — спросил он в «Метафизике».

 

99

*

В четвёртой, пятой и шестой главах третьей книги «Физики» Аристотель не только привёл обоснование реальности бесконечного, но высказался о том, в каком виде эта реальность существует.  Он доказывает, что бесконечное не может быть телом, воспринимаемым чувствами.  Если бесконечное является телом, то оно должно находиться в каком-то месте, тоже бесконечном, а это исключено, говорит Аристотель; любое место имеет признаки, такие как вверху или внизу, спереди или сзади, справа или слева, а для места, у которого нет границ, все атрибуты бессмысленны.  Однако из невозможности существования бесконечного в качестве тела не следует, что его вовсе нет, ведь бесконечное может пребывать в другом, бестелесном виде, рассуждает Аристотель.

После критического анализа различных вариантов существования бесконечного, он заключил, что бесконечное — это особенность, свойство первопричины.  О самóй первопричине Аристотель в «Физике» умолчал; предметная область этой книги ограничена миром чувственно воспринимаемых тел и явлений, заметил он.  Такое пояснение звучало неубедительно, поскольку и бесконечное, о котором Аристотель высказался в «Физике», не принадлежит, по его утверждению, к миру тел.

Суммируя сказанное, Аристотель говорит, что бесконечное в каком-то смысле существует, а в каком-то — нет, так как понятие «существование» несёт в себе несколько значений.  То из них, которое относится к материализованному состоянию, никак не отражает свойства бесконечного.  К тому же, уточнил он, бесконечное является бесконечным не в действительности, а лишь в возможности, проявляя себя по-разному во времени, в смене поколений людей, в математических действиях.  И он обобщил: «III.6 Бесконечное существует таким образом, что за одним всегда следует другое, а то, что взято, всегда бывает конечным и всегда разным».

Мысль Аристотеля о том, что бесконечное неравнозначно самому себе в разных своих проявлениях, показалась Скрижалю интересной, а в конечных выводах эта мысль совпадала с его сложившимся убеждением: если разумные существа действительно причастны к высшему разумному началу, то есть являются его проявлениями, то значит каждый человек связан с высшими силами по-своему и видит эту связь как никто другой, потому что наделён индивидуальными чертами, — потому что уникален.  Иными словами, представление о Боге, — если такое представление существует, — у каждого человека неповторимое, своё.

 

100

*

Высказавшись о бесконечном, Аристотель в восьмой книге «Физики» рассмотрел невидимую реальность с другой стороны — исследовал её как силу, движущую мирозданием.

Поскольку всё движущееся приводится в движение чем-то другим, то прослеживание этой цепочки вспять неизбежно приводит к мысли о существовании первого движущего начала, рассуждает Аристотель.  Он считал материю вечной, неуничтожимой субстанцией, из которой формируется любая вещь; он не соглашался с мнением Платона о том, что время имело начало и возникло вместе со вселенной.  С обеих сторон того момента, который соответствует понятию «теперь», всегда должно быть время, а коль время вечно, то вечно и движение, так как время есть свойство движения, пояснил Аристотель; причём он пустился в пространные рассуждения о том, что вечным может быть лишь круговое циклическое движение.  А вечность движения служит для него доказательством вечности того начала, которое является первопричиной всего перемещающегося.

Перводвижитель является передатчиком движения, сам же он неподвижен, говорит Аристотель в той же «Физике», но далее по тексту он уточнил: в том, что движет само себя, неподвижной остаётся одна часть — та, которая движет; другая же — движется.  Из дальнейшего текста следует, что неколебимая составляющая перводвижителя служит причиной бытия абсолютно всего существующего, а вторая, подвижная, даёт начальный импульс всему тому, что движется.

Последняя глава «Физики» заканчивается словами о том, что о частях первого движителя можно говорить лишь условно, поскольку он не имеет никаких составляющих и не измеряется никакой величиной.  Перводвижитель у Аристотеля, как понял Скрижаль, — это ещё одно, наряду с бесконечным, проявление первоначала.

 

101

*

В рассуждениях Аристотеля о перводвижителе Скрижаль усматривал неувязку, суть которой не сразу осознал.  В чём-то противоречивым ему показался также общий вывод «Физики»: «VIII.10 Первый движитель является причиной вечного движения и вызывает его в течение бесконечного времени».

Проанализировав свои сомнения, Скрижаль понял, чтó его смущало.  Слово «перводвижитель» подразумевало такое существование мира в прошлом — пусть даже в очень далёком прошлом, — когда никакого движения ещё не было.  «Но коль движение в самом деле является вечным, как настаивает Аристотель, то о каком перводвижителе может идти речь?» — задумался Скрижаль.  Противоречие устранялось, если слово «первый», относящееся к движителю, трактовать как главный или вечный, но такая подмена смыслов была слишком произвольной.

Перечитав сказанное Аристотелем о двух составляющих перводвижителя, Скрижаль понял, что в этих последних главах «Физики» противоречия, возможно, нет.  Если согласиться с тем, что движение вечно и что положения «Физики» логически выдержаны, то нужно заключить: до той поры, когда зависимые от перводвижителя сущности получили от него начальный импульс, движение происходило исключительно в пределах самогó перводвижителя.  Аристотель избегает использования религиозной терминологии, но на языке богословов этот вывод означал бы некое внутреннее движение в боге; когда же бог начинает упорядочивать материю, он проявляет себя как перводвижитель.

 

102

*

Аристотель довольно редко употреблял слово «бог»; он предпочитал использовать другие термины, отражающие то или иное проявление высшего мирового начала, причём бог у него является скорее безличной силой.  Такая осторожность в употреблении слова «бог», как понимал Скрижаль, шла от желания Аристотеля отмежеваться от бытующих в народе примитивных верований и сказаний.  Тонкости мифологов не достойны серьёзного внимания, заметил он в «Метафизике», и этот упрёк, хотел он того или нет, воспринимается как брошенный Платону.

Разговор о главной тайне мироздания Аристотель продолжил в двенадцатой книге «Метафизики», где рассмотрел начала и причины субстанций.  Он подразделил субстанции на три вида.  Первые две он назвал природными.  К ним относится всё, что состоит из материи и воспринимается чувствами.  Это — подвижные и подверженные изменению тела, от простейших до составных, включая саму вселенную.  Субстанции первого и второго вида отличаются тем, что элементы, принадлежащие к одной из них преходящие, а к другой — вечные; к вечным Аристотель причислил, в частности, небесные тела.  Третью субстанцию он назвал неизменной и отнёс к ней сущности вещей.

«ХII.6 Так как мы уже видели, что есть три вида субстанций, две из которых естественные и одна неизменная, то об этой последней нам следует сказать, что должна существовать такая субстанция, которая является вечной и неизменной.  Ведь субстанции являются первичными реальностями, и если все они преходящи, то всё преходяще», — рассуждает Аристотель.  Неизменная субстанция нематериальна, потому что должна быть вечной, указывает он.  Умозаключение о нематериальности первоначала, сделанное из необходимости его вечного существования, не показалось Скрижалю логичным, поскольку убеждённость в материальности звёзд не помешала Аристотелю отнести их к той реальности, которая существует вечно.

Главной деятельностью третьей, неизменной субстанции является деятельность разума, что позволяет говорить именно о её жизни, о жизни бога, так как деятельность разума, мышление, и есть жизнь.  Сказав об этом, Аристотель дал определение бога: «ХII.7 Поэтому мы говорим, что бог — это живая сущность, вечная и наилучшая...».  Неизменная субстанция, заключил он, отделена от чувственно воспринимаемых вещей, лишена частей, неделима и ничему не подвержена.

 

103

*

Скрижаль вспомнил, что за чтением «Физики», пытаясь согласовать мысль Аристотеля о вечности движения с мыслью о существовании перводвижителя, он решил, что эти суждения не противоречат одно другому лишь в случае, если в течение бесконечного времени, которое прошло до начала становления мира, происходило какое-то внутреннее движение в самóм перводвижителе — в боге.  Теперь за очередным прочтением «Метафизики» он нашёл не только подтверждение своей догадке, но понял и то, чтó именно, согласно Аристотелю, представляло собой внутреннее движение в первопричине до того, как материя получила от неё первый мощный импульс.  Из «Метафизики» следует, что в течение той вечности, которая предшествовала появлению мира, бог был всецело погружён в размышление.

 

104

*

В двенадцатой книге «Метафизики», где Аристотель говорит о боге как мыслящем разуме, он поставил ещё ряд вопросов — о количестве неизменных субстанций; о том, как мыслит высший разум и что именно мыслит; является ли разум составным или же единым.  Посылки, от которых Аристотель отталкивался в своих выводах, сами нуждаются в доказательствах, но во всём его многословном наследии наиболее интересным Скрижалю показались именно эти скупые строки двенадцатой книги «Метафизики».

Рассуждая о том, кáк мыслит разум, Аристотель рассматривает все возможные с его точки зрения варианты.  Если бы разум, подобно спящему, ничего не мыслил, тогда его достоинство было бы очень сомнительным.  А если бы периоды мышления чередовались с периодами отсутствия мышления, то это означало бы зависимость деятельности разума от чего-то другого; тогда высший разум не мог бы являться лучшей субстанцией, — он обладал бы лишь способностью к мышлению, непрерывность которого была бы затруднительной.  Следовательно, деятельность разума непрерывна, заключил Аристотель.

Есть два возможных варианта того, чтó именно мыслит высший разум, продолжает он: это может быть мышление о самом себе или о чём-то другом.  Но для мысли нет ничего более божественного, более достойного, чем сам разум, утверждает Аристотель.  «ХII.9 Следовательно, разум мыслит сам себя, если является самым совершенным, а его мышление есть мышление о мышлении», — итожит он.  Иными словами, мысль и предмет мысли в этом непрерывном процессе неразличимы.

Хотя мысль по своей природе такова, что может менять направление и переходить от одного к другому, направленный на себя высший разум не является составным; то, что не имеет материи, неделимо, указал Аристотель.  Для пояснения своих слов он провёл аналогию между мышлением божественного разума и работой человеческого ума: ум человека, будучи направленным на некий предмет, состоящий из различных частей, остаётся неделимым.

В доказательствах того, чтó и как мыслит разум, Аристотель исходил от будто бы очевидной предпосылки, заключающейся в том, что высший разум является совершенной субстанцией.  Скрижаль сначала посчитал такое допущение произвольным, но вспомнил о прочитанном отрывке из диалога «О философии» — одной из утерянных работ Аристотеля.  В двенадцатом томе собрания трудов Аристотеля, изданном Оксфордским университетом, этот фрагмент текста в ряду других сохранившихся отрывков из диалога «О философии» значился под номером шестнадцать: «Согласно общему правилу, там где есть степени лучшего, есть и самое лучшее.  Поскольку среди существующих вещей одно лучше другого, есть нечто, что самое лучшее, которое будет божественным».  От этого своего рода доказательства существования бога, Аристотель, видимо, и отталкивался в суждениях о высшем разуме.

 

105

*

Скрижаль не встретил в «Метафизике» высказываний о характере связи между божественным разумом и разумом человека, но многое в тексте подразумевало существование такой связи: деятельный разум человека, так же как высший разум, вечен, нематериален, ничему не подвержен, постоянно активен и является деятельностью по самой своей сущности; подобно божественному разуму, активный ум людей тоже представляет собой непространственную величину, и потому понятие движения к нему неприменимо.  Косвенное подтверждение убеждённости Аристотеля если не в единстве, то по меньшей мере в родстве человеческого ума с высшим разумом Скрижаль увидел в трактате  «О душе» — в словах о том, что ум не связан с телом и является наиболее божественным в человеке.

Несвязанность ума с материей в системе взглядов Аристотеля побуждала думать о существовании другой связи, естественной для ума.  Из фразы в «Метафизике»: «ХII.7 Мысль и предмет мысли — одно и то же», следовало, что размышляющий о божественном тем самым приобщается к богу, и значит его мысль становится мыслью бога.  Суждение Аристотеля о неделимости того, что не имеет материи, также указывало на единство всего наделённого способностью мыслить.  Поэтому Скрижаль заключил, что в философских построениях Аристотеля божественный разум и тот разум всех мыслящих особей, который назван активным, представляют собой одно целое.  Осознав это, Скрижаль взял чистый лист бумаги и вывел из прочитанного некоторые следствия:

 

·   Активный разум каждого человека участвует в рефлексии единого разума; то есть каждый индивидуальный ум вовлечён в мыслительный процесс бога.

·   Размышляя о себе самом, единый разум думает и о каждом из мыслящих существ.

·   Рефлексия бога включает в себя мысли всех людей — как рефлексии каждого из живущих, так и мысли о боге.

·   Человек может сообщаться разумом с другими людьми вне зависимости от пространственного и временнóго удаления от них.

·   Человек способен познать самую сокровенную мысль бога, и наоборот: богу известна самая сокровенная мысль человека;

·   Поскольку мыслящее и мыслимое представляют собой в рефлексии одно целое, носитель локального разума способен осознать себя носителем единого разума; иными словами, человек, оставаясь смертным существом, может осознать себя богом.

 

Перечитав свои обобщения, Скрижаль не увидел в них противоречий со своим пониманием мировоззрения Аристотеля, но сделал в записях заметку о том, что активный разум человека, за которым Аристотель признавал вечное внепространственное существование, не носит индивидуального характера.

 

106

*

В той же двенадцатой книге «Метафизики» Аристотель повёл речь и о благе, причём отождествил его с разумом.  Скрижаль понимал это тождество в том смысле, что благо представляет собой одну из сущностей бога наряду с другими его проявлениями — такими как пребывать беспредельным, выступать в роли перводвижителя или мыслить; с этой точки зрения, перводвижитель и разум также тождественны.  И всё же, неоднократно перечитав самые интересные главы «Метафизики», Скрижаль уловил то главное, чем отличаются у Аристотеля разум и благо.

Аристотель разделял суждение Анаксагора о разуме как начале, которое упорядочивает мир.  А благо он в «Метафизике» определил как цель всякого возникновения и движения.  О подобном понимании блага было известно и до него.  «I.1 ...Справедливо говорят, что благо — то, к чему всё стремится», — согласился он с неназванными по имени людьми в самом начале «Никомаховой этики».  Таким образом, отличие между разумом и благом во взглядах Аристотеля Скрижаль увидел в том, что первоначало, бог, в качестве устроителя мироздания действует как разум, а в качестве цели устремлений для всего существующего выступает как благо.

И в «Никомаховой этике», и в «Риторике» Аристотель уточнил, что все другие цели желанны именно ради высшего блага.  В «Риторике» он дал формулировку блага: «I.6 Определим благо, как нечто такое, что желательно само по себе, или ради чего мы желаем чего-то другого...», после чего указал на связь разума и блага: — Благо есть то, что соответствует указаниям разума; и для каждого благо — то, что ему предписывает разум...».

В «Метафизике» Аристотель развил мысль о благе как предмете стремлений всего и вся.  «ХII.10 Всё упорядочено для одной цели», — сказал он и сравнил мир с домом, где абсолютно все обитатели — и хозяева, и рабы, и животные — заняты вроде бы исключительно своими делами, но конечной целью всех их действий является вполне определённый порядок.  А для пояснения того, каким образом благо, оставаясь недвижимым, может влечь к себе, Аристотель провёл другую аналогию: благо движет подобно тому, как предмет любви побуждает влюблённого человека к действиям.  По сути таким же образом движет мыслящими существами и разум, который является для них предметом мысли.  В пределе же, в своих высших устремлениях, все желания и мысли сходятся; и там, где они сходятся, различия между разумом и благом исчезают: «ХII.7 Главные цели у желания и мысли одни и те же».

 

107

*

Не разделяя суждение Протагора о том, что человек является мерой всех вещей, Аристотель, казалось бы, соглашается с Платоном, который в «Законах», в четвёртой книге, в качестве универсального мерила назвал бога.  «Х.1 Единое есть мера всех вещей», — утверждает Аристотель в «Метафизике».  Однако из его слов следует, что единое — вовсе не бог и даже не одно из таких проявлений первопричины как благо, разум и перводвижитель.

Рассуждения Аристотеля о едином показались Скрижалю очень туманными.  «Х.1 Быть единым — значит быть неделимым (являясь по сути определённой вещью, изолированной в пространстве, или по форме, или мысленно), или, пожалуй, это значит быть целым и неделимым; но прежде всего это означает быть первой мерой для каждого рода, главным образом для количества...» — сказано в «Метафизике».  Переводы этого пассажа на русский и английский языки звучали по-разному, но в равной степени путано.  Это склоняло Скрижаля к мысли о невразумительности текста в подлиннике, вернее — в тексте, который сохранился после всех перипетий с оригиналами.  Аристотель считал, что единое вторично по отношению к непосредственным проявлениям первоначала и что единое, всеобщее, не может быть субстанцией.

 

108

*

В трудах Аристотеля Скрижаль увидел попытку разрешить противоречие между убеждённостью людей в существовании бога — совершенного, доброго начала — с фактом наличия зла в мире.

В «Физике» Аристотель высказался о том, что силы, движущие вселенной, должны быть противоположными и таких сил — две, а в основе их лежит материя.  В «Метафизике» он разъяснил свою точку зрения подробней: материя является общим истоком и носителем двух полярных сил, которые могут принимать вид противоположных пар-свойств — горячего и холодного, светлого и тёмного, истинного и ложного, доброго и злого, и так далее.  Ни одно из этих качеств, включая зло, не существует отдельно, само по себе, но всегда относится к материи.  «IХ.9 Зло не существует отдельно от вещей; по природе зло следует позднее возможности.  Значит, в изначальном и вечном нет ни зла, ни изъяна, ни искажения, ведь искажение и есть зло».

Зло и другие полярные силы вместе с материей, которая лежит в их основании, так же как все живые существа и мир, окружающий людей, Аристотель отнёс к природным субстанциям.  А поскольку бог по его классификации является иной субстанцией — вечной, неизменной и нематериальной, значит бог никак не пересекается с теми полярными силами, которые порождены материей.  Следовательно, бог не имеет никакого касательства ко злу и тем самым получается оправданным.

Такой ход мысли, как видел Скрижаль, лишал бога одного из главных проявлений — блага, а также входил в противоречие с другими суждениями Аристотеля.  Отделение зла от бога в соответствии с логикой классификации субстанций, приведённой в «Метафизике», означает также полный разрыв связи между богом и благом.  «I.6 Благо есть то, что противоположно злу», — сказал Аристотель в «Риторике» и повторил это в «Метафизике».  Если же материя действительно несёт в себе все двуполярные силы, то выходит, именно материя является источником не только зла, но и блага.

 

109

*

Классификация субстанций в «Метафизике» подталкивала Скрижаля к мысли о том, что бог у Аристотеля не только не имеет отношения к силам и явлениям окружающей человека действительности, включая добро и зло, но и вовсе потусторонен материальному миру.  Ещё раз перечитав свои выписки из «Метафизики», Скрижаль в самом деле увидел, что Аристотель определённо указывает на обособленность бога от чувственно воспринимаемых вещей.

Не найдя в «Метафизике» суждений о связях между богом и миром, Скрижаль и здесь додумал недосказанное.  Он понял, что единство божественного разума и разума людей может согласоваться со взглядами Аристотеля на отношения между вечным и преходящим, если допустить, что бог соприкасается с видимой реальностью, вживается в неё, в мириадах очагов мысли, каждый из которых представляет собой разум человека.  Таким образом, все разумные существа, активно участвующие в этом едином непрерывном мыслительном процессе, как бы находятся разумом в боге, хотя телом принадлежат материальному миру.

 

110

*

В отличие от Платона, Аристотель не признавал идеи и математические понятия обособленными субстанциями.  Более того, он подчеркивал, что несмотря на дружеские чувства к Платону, не принимает его учение об идеях.  В «Никомаховой этике» он пишет, что философ ради истины обязан пожертвовать связью даже с близким человеком: «I.4 (I.6) И то и другое дорого для нас, но наш долг — предпочитать истину».

Аристотеля не убеждали доводы Платона о независимом существовании идей.  В «Метафизике», сказав, что идеи не могут порождать тела, он добавил: «ХIII.5 Говорить, что идеи являются образцами и что все вещи причастны им, — значит пустословить и прибегать к поэтическим метафорам».  Тем не менее Аристотель не отвергал учение Платона об идеях полностью, а лишь трактовал по-своему.  Он признавал существование идей, но считал их неотделимыми от своих материальных подобий — от вещей.

 

111

*

Аристотель интересовался политикой и много рассуждал о том, какое из государственных устройств наилучшее.  Душой его государства, как выразился он, являются военные, судьи и политики.  Так же как Платон, он признавал справедливость рабства.  «I.2.15 Ясно, что одни люди по природе свободны, другие — рабы, и для этих последних рабство и целесообразно и справедливо», — утверждает Аристотель в «Политике».  Земледельцы в его идеальном государстве — тоже рабы, не имеющие гражданских прав.  Не являются гражданами ни ремесленники, ни подёнщики.  Количество деторождений Аристотель предписывает ограничивать, а младенцев с врождёнными недостатками он, так же как Платон, считает необходимым умерщвлять.

И всё же идеальное государство Аристотеля, каким представлено оно в «Политике», гораздо гуманней идеализированного Платоном полувоенного полиса, который похож на концентрационный лагерь.  Хотя Аристотель в «Политике» возражает не Платону, а Сократу — литературному герою «Государства», его критика явно направлена в адрес самогó учителя: «II.2.16 Он лишает стражей счастья и говорит, что законодатель должен сделать счастливым всё государство в целом.  Но государство в целом не может быть счастливым, пока все его составляющие, или большинство из них, или хотя бы некоторые не будут счастливы».

Безликой массе граждан идеального полиса Платона Аристотель противопоставил сообщество людей, основанное на уважении к правам отдельной личности и на законности.  Целью государства он видел именно счастье граждан.  «VII.2.3 Наилучший общественный строй — тот, в котором каждый человек, кто бы ни был, может достичь благополучия и жить счастливо», — пишет Аристотель.  Он не разделял взгляд своего учителя на необходимость общности жён.  Не соглашался он с Платоном и в том, что частную собственность нужно запретить.  Собственность должна быть частной, утверждал Аристотель.  Бедность является источником преступлений и мятежей; те государства хороши и могут избежать внутренних распрей, в которых к среднему классу принадлежит наибольшее количество граждан или по крайней мере средний класс превосходит числом в отдельности как состоятельных людей, так и бедноту.

Из всех существующих видов государственного устройства Аристотель отдаёт предпочтение аристократическому правлению и царской власти.  Однако из его рассуждений следует, что не тип общественного строя определяет степень благоденствия граждан.  Сколько человек делят между собой верховные полномочия и кто они — не имеет решающего значения.  Главным является то, подчиняется ли действующая власть законам.  Там, где правит человек, пусть даже самый мудрый, или же какое-то количество людей, пусть даже самых лучших, там в решения привносится и страсть, и гнев, пояснил Аристотель в «Политике».  «III.11.4 Закон — это разум, не подверженный желаниям», — добавил он.  Должностному лицу следует самомý принимать решение только тогда, когда закон не указывает действий, необходимых в данном случае.  «IV.4.7 ...Там, где отсутствует власть законов, там нет основы государства, — утверждает Аристотель. — Закон должен властвовать над всем, а магистратам надлежит заниматься частностями...».

 

112

*

Перечитав свои выписки из «Политики», Скрижаль подумал, что реальная жизнь оказывается сложнее любых продуманных установлений.  Судьба самогó Аристотеля доказывала, что даже в правовом государстве многое зависит от смертных, которые могут использовать существующие законы в своих интересах, в частности — в качестве орудия мести.

Свободолюбивые граждане Афин не хотели смириться с тем, что они и жители других греческих полисов оказались под властью македонских царей.  Аристотель же в глазах афинян был не просто македонцем; его здесь считали другом царя Филиппа и наставником Александра, покорителя мира.  В Афинах к тому времени уже не раз испробовали известный способ расправы над неугодными, который не выходил за рамки законов.  К этому приёму прибегли и недруги Аристотеля.

После смерти македонского царя Александра, когда греки почувствовали дыхание свободы, Аристотелю было предъявлено обвинение в непочитании богов.  Сократ в подобной ситуации посчитал верность законам Афин важнее собственной жизни.  Аристотель предпочитал избегать крайностей, чему учил и других.  Именно крайностью, должно быть, представлялось ему идти добровольно на смерть из-за философских убеждений.  Оставаясь верным своим принципам, Аристотель покинул Афины и тем самым избежал карающего гнева как недалёких ревнителей веры, так и узколобых патриотов.  Он поселился в Халкиде, где вскоре умер.

 

113

*

Узнав о попытке недругов Аристотеля использовать принятый в Афинах порядок рассмотрения судебных исков для того, чтобы расправиться с ним, Скрижаль припомнил пассаж из первой книги «Риторики» о двух видах законов — частных, принятых в том или ином государстве, и общих, которые признают все люди.  Какие из них имел в виду Аристотель, говоря, что над всем должны властвовать законы? — спросил себя Скрижаль.  И он в очередной раз додумал то, что Аристотель мог сказать, но не сказал, хотя Скрижаль опять не был до конца уверен, одобрил бы этот мудрый грек его домысливания или нет.

Законы Древних Афин и все те частные, по классификации Аристотеля, кодексы, которые когда-либо действовали и действуют в разных странах, лишь в большей или меньшей степени приближались и приближаются по справедливости и гуманности к высшим, единым для мира нравственным требованиям.  Эти высшие законы не допускают использовать правовые нормы государства в каких-либо других целях, кроме как в интересах справедливости и гуманности.  Не эти всеобщие, а частные, принятые в Афинах законы могли позволить невеждам и религиозным фанатикам отомстить Анаксагору, Сократу и Аристотелю за высказывание личных убеждений.  Утверждение, которое прозвучало в «Политике»: «Закон должен властвовать над всем», Скрижаль понимал как сказанное о всеобщих законах, законах нравственности.  И он склонен был думать, что с таким прочтением этой фразы Аристотель согласился бы.

 

114

*

Аристотель сидел на высоком берегу Халкиды и отсутствующим взглядом смотрел на лунную дорогу, которая через весь залив тянулась к нему по водной ряби.  Невдалеке от берега просматривались силуэты кораблей, стоявших на якорях.  Высокий покой в природе, нарушаемый только мерным гулом прибоя, находился в равновесии с миром и согласием в его душе, как происходит это с сообщающимися сосудами.

Жить дольше, пожалуй, незачем, подумал он.  Да и отпущенный ему на земле срок тоже заканчивался.  Аристотель понимал, что этот шумный торговый город, родина его матери, будет последним убежищем изболевшейся плоти.  Вернуться в Афины, где остались ученики и где можно найти для беседы несколько пытливых умов, он мог теперь только мысленно.  И всё же грусти в душе не было.  Даже при отсутствии интеллектуального общения и постоянном физическом недомогании он по-прежнему чувствовал себя счастливым человеком.  Вынужденное бегство из Афин изменило только внешние обстоятельства жизни; состояние внутреннего покоя и умиротворённости осталось тем же.  Скорая смерть тела не страшила; он знал, что и как разделит его последний час.  Существование в этой изношенной телесной оболочке действительно потеряло смысл — он уже чувствовал в ней себя чужим, но об интеллектуальной жизни он не сказал бы того же.  Эту жизнь не хотелось терять.

Смутное сомнение, которое исподволь закралось в душу, чуть нарушило равновесие с внешним миром; что-то уже не давало бесстрастно созерцать ночь, разделённую надвое лунной дорогой, и молчаливо плывущие звёзды.  Аристотель привык анализировать свои мысли и чувства.  Он попытался разобраться в себе и теперь.

Плоть одряхлела, но ум с годами, напротив, стал более проницательным.  Именно разум, вобравший в себя образы и мысли мира, был сутью и результатом жизни.  В этой интеллектуальной реальности он чувствовал себя своим; вернее, был собой.  Как родник, от которого берёт начало река, впадающая в море, он из этого остова плоти весь вышёл — истёк в беспредельное...  Он был благодарен тому чистому роднику жизни, который по молодости казался неиссякаемым, а теперь иссох.  В этом источнике больше не было нужды: главное находилось уже не в теле, а в разуме, куда впадали мириады таких родников...  Когда случалось осознавать себя бестелесным, не знающим измерений мыслящим пространством, он забывал собственное имя, возраст, лишался всех личных признаков.

Поймав себя на желании остаться мыслью в интеллектуальном мире и проанализировав сомнения, связанные с этим желанием, он понял, что сомнения шли от бездоказательности утверждения о вечном существовании внеличностного разума.  Вопрос о возможности такого послесмертия вроде бы не должен был волновать.  Даже если он заблуждался и вовлечённость активной части человеческого ума в вечное мышление не более чем самообман, то и тогда нужно оставить сомнения и дожить свой век в полном согласии с природой.  А если часть интеллектуальной жизни в самом деле продлевается за пределы смертного часа, то это продление случится и помимо желания.  Смерть, сказал Сократ, — одно из двух: или полное прекращение жизни в любом её виде с утратой абсолютно всех ощущений, и значит бояться её нелепо, или же это некий переход, не страшный для хорошего человека.  Рассуждение Сократа имело смысл, вполне достаточный для здравомыслящих людей, чтобы прожить свой век достойно, без страха перед смертью.  Но он, сын Никомаха и ученик Платона, не был бы собой, если бы не хотел знать абсолютно точно, какой именно из этих двух исходов означает для людей смерть.  Вопрос о собственной участи здесь отходил на второй план.  Больше всего на свете его интересовала истина.

Из-за утёса появился корабль с горящими факелами на носу и по бортам.  Корабль медленно пересёк лунную дорогу, прошёл в гавань и бросил якорь.

Аристотель видел два довода в пользу того, что жизнь — не локальное явление, которое начинается с рождения и заканчивается смертью.  Первый можно было назвать доказательством, идущим от доверия.  Этот довод был близок к ходу рассуждений Сократа.  Сомневаться в наличии смысла жизни — значит ставить под сомнение степень упорядоченности мира.  Но только совсем незрячий не видит в природе, во всех её проявлениях, разумность, взаимосвязанность, непрерывность и гармонию.  Не нужно быть философом, чтобы понять: по крайней мере до того момента, когда разум порвёт со своей материальной оболочкой, смертному следует оставить всякие сомнения и радоваться жизни, а в послесмертии — если способность мыслить сохранится — существовать по законам неделимой разумной среды.  Опасаться же на исходе дней неведомого интеллектуального мира так же несуразно, как нелепо было бы человеческому зародышу опасаться появления в подлунном мире.

Аристотель приподнялся с камня, чтобы размять затёкшее тело, но от внезапной боли в животе у него потемнело в глазах и перехватило дыхание.  Он остался стоять в таком полусогнутом положении и не мог пошевельнуться.

— Филон... — чуть слышно простонал он.

Из темноты появился его верный раб.  Филон достал на ходу плащ из сумки, быстро расстелил плащ на земле и бережно, но уверенно поднял Аристотеля на руки.  Положив его в таком же скрюченном виде на бок, Филон снял с плеча сумку и очень осторожно пристроил её своему господину под голову.

Аристотель долго лежал так, без движения.  Когда боль отпустила, он с трудом вытянул онемевшие ноги, и Филон помог ему перевернуться на спину.

— Спасибо, — устало промолвил Аристотель. — Можешь идти, — добавил он, хотя знал, что Филон всё равно будет сидеть где-то невдалеке.

Аристотель лежал на спине и смотрел в звёздное небо.  Он пытался представить себе, что произошло бы с его разумом, если бы игрунья смерть довела бы сейчас своё дело до конца.  В полное исчезновение сознания, в такую решительную победу тела над душой он не мог поверить.  Вторичность плоти, её побочная роль в жизни была очевидной.  Мучительная в молодости борьба столь разных, заложенных в нём начал, разумного и плотского, с годами перешла в мирное сосуществование, при котором тело уже хорошо уяснило своё подчинённое положение.  Сколь бы решительно порой ни заявляло оно о своих нуждах, дух неизменно брал верх и будет управлять плотью до самого последнего, смертного часа.

Лёжа лицом к звёздам, Аристотель помалу вернулся к попытке обосновать неуничтожимость главной составляющей человеческого ума.  Второй сформулированный им довод в пользу того, что самое важное в человеке начало не подвержено распаду, можно было назвать доводом, идущим от сопоставления фактов.  Продуманность законов мироздания убеждает далеко не всех, понимал он.  Так, слепой не может судить о гармонии мира, и значит у него нет достаточных оснований доверять природе.  Помимо физически или духовно слепых людей, встречаются и такие зануды, каким был он сам, привыкший во всём видеть логику.  Он действительно не хотел полагаться ни на кого и на что, кроме доводов, которые проходили его проверку на обоснованность.

Убедительными фактами, подтверждающими жизнеспособность ума после смерти тела он не располагал.  Доказать неуничтожимость активного, безличного разума с помощью строгих рассуждений тем более нельзя и вряд ли удастся.  И всё же к такому заключению можно подойти вплотную, если, во-первых, доказать что существует единый непреходящий разум, и во-вторых, — доказать, что ум человека составляет с высшим разумом одно целое.  Тогда напрашивался бы вывод, что разум остаётся после смерти тела там же, где был и где ему положено быть: в пределах единого мыслящего начала.

Существование божественного разума и его связь с разумом мыслящих существ можно усмотреть, отталкиваясь от обратного: если бы высшего разума не существовало, то во всех явлениях природы не просматривалась бы столь очевидная продуманность.  О вечности же разума можно судить по точно просчитанному ходу небесных светил: неизменная закономерность их движения ясно отражала вечность мысли.  А если бы ум человека не был бы приближённым по своей природе к высшему разуму, то люди не могли бы обнаружить и осмыслить присущую материальному миру рациональность.  Различие между высшим разумом и разумом людей безусловно существовало, но было из тех, в которых угадывается единая суть: человеческий ум, постепенно раскрывающий в истории свои возможности, становится всё более активной, всё более действенной силой.  Эта сила привносит в мир ту же осмысленность, тот же порядок, что и высший разум.  Люди научились благоустраивать свою жизнь: обрабатывать землю, выращивать пшеницу, строить дома; в лучших произведениях искусства, в величии храмов отражается та же красота и гармония, которая присуща природе; больше того, люди способны создавать сложные, не встречающиеся в природе вещи и образы, подобные творениям Гомера и Фидия.

Столь очевидное родство и единство высшего разума и разума человека почти доказывало неуничтожимость пределов мысли и снимало вопрос о том, в каком виде будет существовать ум человека за чертой смерти.  Поскольку высший, непреходящий разум един, то есть лишён каких-либо составляющих, то задаваться вопросом о его участи в каком-то уникальным теле после разрыва с этим телом — значит пытаться расчленять то, что делению не поддаётся.

Критически оценив свою попытку доказательства вещей скорее всего недоказуемых, Аристотель понял, что второй довод, идущий от сопоставления фактов, может иметь значимость лишь для людей, которые способны разглядеть согласованность и разумность в природе, — то есть для тех, кому мог показаться убедительным первый довод, идущий от доверия к действующим в мире законам.  Получалось, что в существовании высшего разума и в интеллектуальном бессмертии человека может увериться лишь тот, кто сам, лично, задумывается о реальности единого разумного начала и феномене жизни.  А таких пытливых натур, как знал он, крайне мало.  Выходит, люди в подавляющем большинстве не перестанут грезить о вечной телесной жизни и будут жить в страхе перед всесильным своенравным богом.

 

115

*

В ночном небе над противоположным берегом залива то и дело возникала и начинала расти очередная яркая звезда.  Она медленно приближалась, пересекала полнеба и оказывалась бортовым прожектором очередного самолёта, идущего в сторону аэропорта.  Скрижаль только теперь стал улавливать и гул, нараставший в небе, и музыку, которая доносилась из ресторана на набережной.  «Хорошо, что метро работает круглосуточно», подумал он и поднялся со скамейки.

Вернувшись мыслями из Халкиды на безлюдный берег Атлантики, он пытался понять, рассуждал ли он сам или совместно с Аристотелем.  Казалось, что в течение этой интеллектуальной отлучки из Нью-Йорка между его сознанием и сознанием основателя философской школы в Ликее не было ни временнóй, ни пространственной разделяющей межи, и значит тот поток мыслей с доводами существования вечного единого разума и неуничтожимости безличного разума человека принадлежал в равной мере им двоим, а вернее, принадлежал разумному началу, не знающему ни пространственных, ни временны́х границ.  Коль так, то получалось, единый разум, привлекая интеллектуальные усилия и Аристотеля, и Скрижаля, пытался, в частности, удостовериться в реальности существования самого себя.

Такой неожиданный вывод несколько смутил Скрижаля, но ему хотелось спать, и он решил отложить разбор этой зауми до следующего свободного вечера.






____________________


Читать следующую главу


Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»


На главную страницу