"Скрижаль". Книга 1

Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 1. Акоста

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Акоста, Уриэль. — Марран, родившийся в 1594 году в Португалии и воспитанный в католической вере. К двадцати двум годам Акоста разуверился в католичестве и переехал в Нидерланды, в Амстердам, где члены местной еврейской общины не таясь исповедовали свою религию. Здесь Акоста принял веру предков, но вскоре разочаровался и в иудаизме. Он стал открыто нарушать талмудические предписания, и раввинат отлучил его от общины.

После многих лет одиночества Акоста пошёл на примирение с ревнителями веры. История с его осуждением, изгнанием и возвращением в еврейский квартал повторилась. Акоста опять явился к раввинам с повинной и согласился на все их условия. После пережитого в синагоге унижения он застрелился.

От рождения Уриэль Акоста носил имя Габриэль да Коста. Его родители происходили из иудеев. В своё время они крестились, чтобы избежать преследований. Его отец стал правоверным христианином, поэтому и сам Габриэль, старший сын в семье, воспитывался в католическом духе. Он получил хорошее образование, изучал право, хотя больше всего интересовался религиозными вопросами.

Вскоре Габриэль усомнился в истинности церковной доктрины. Многое в христианских догматах казалось ему противоречащим разуму, надуманным. Зная, что Ветхий Завет — священное писание как для христиан, так и для иудеев, он стал штудировать книги Моисея и понял, что ветхозаветное учение сердцу ближе. Габриэль решил перейти в иудаизм. В необходимости этого он убедил и мать, и четырёх младших братьев. Но вернуться к вере предков значило рисковать жизнью: в Португалии действовала инквизиция. Отец Габриэля к тому времени уже умер. И вся семья, бросив имущество, тайно отправилась в Нидерланды, страну веротерпимости. Беженцы поселились в Амстердаме и приняли иудаизм. При этом Габриэль да Коста изменил имя — стал Уриэлем Акостой.

Между тем надежды Уриэля найти в Амстердаме евреев, живущих по библейским заповедям, не оправдались. В чрезмерной, по его мнению, обрядности талмудического учения он увидел противоречия с Моисеевым законом. Акоста стал публично нарушать талмудические правила и вступал в споры с раввинами. Ему пригрозили отлучением, но угрозы не подействовали. У новообращённого иудея хватило решимости пойти на всё, но остаться при своих взглядах. И его изгнали из общины.

От Акосты все отвернулись. Родные братья от него отреклись, знакомые с ним не здоровались и вообще избегали встреч. Мальчишки на улице оскорбляли и бросали в него камни. Но оставшись в одиночестве, в чужом городе, Уриэль решил бороться. Он написал книгу, в которой указал на расхождения между Моисеевым кодексом и более поздними нововведениями, включёнными в Закон. В частности, отрицая бессмертие души, Акоста заявил, что в книгах Моисея об этом ничего не сказано; вера в загробную жизнь — измышление талмудистов, утверждал он.

После выхода книги амстердамские раввины подали городским властям жалобу, в которой донесли, что автор этого еретического сочинения не только оскорбил иудейскую веру, но отрицанием бессмертия души сделал попытку поколебать также устои христианства. Магистратский суд приговорил Акосту к штрафу в триста гульденов, а его книгу — к конфискации и сожжению.

Первое отлучение Акосты длилось пятнадцать лет. За это время его взгляды сильно изменились: он стал сомневаться в истинности ряда положений Торы. В конце концов к нему пришла уверенность, что Моисеев кодекс тоже не от Бога. Это учение, считал Акоста, во многом противоречит закону природы, а Творец мироздания не мог противоречить самому себе. «Он соединяет всех друг с другом взаимной любовью, — писал Акоста о Боге, — Он не знает разделения — причины и начала ненависти и величайших бедствий».

Как раз тогда, когда воззрения Уриэля определились и его духовная связь с иудаизмом была разорвана, он решил пойти на формальное примирение с раввинами. Изгнанный из среды бывших единоверцев, Акоста оставался чужаком и среди христиан — он даже языка их не понимал. Ему хотелось вернуться в еврейский квартал и жениться, чтобы хоть остаток лет прожить спокойно. Он намеревался внешне вести себя как все, но своим убеждениям не изменять.

Акоста обратился в раввинат с письмом, в котором отрёкся от прежних взглядов и признал их ошибочными. С него сняли анафему, и он возвратился в общину. Но мир с ревнителями закона оказался недолгим. Открыто свои мысли Акоста уже не высказывал, но он был замечен в неисполнении религиозных обрядов. О проступке сообщили раввинам — и его вызвали на разбирательство. Пригрозив ему повторным отлучением, совет общины постановил, что он должен публично повиниться во всех своих заблуждениях. Предписанная ему процедура покаяния была крайне унизительной, и Акоста не согласился на эти условия. Он вновь оказался изгоем. От него опять отвернулись родные. Женитьба расстроилась. Бывшие единоверцы при встрече плевали в его сторону. Но он нисколько не сомневался в своей правоте. И всё же после семи лет жизни в изгнании Акоста не выдержал одиночества. Он вновь решил переломить себя и пообещал исполнить все требования раввинов.

Их условия остались теми же.

Отречение Акосты состоялось в переполненной любопытными евреями синагоге. В центре её воздвигли деревянный помост, куда ему нужно было подняться и прочесть покаяние, составленное раввинами. Он взошёл на помост и отчётливо прочитал заготовленную для него речь: признал себя виновным во всех вменяемых ему грехах и дал обещание больше не впадать в подобные заблуждения. Далее ему велено было обнажиться до пояса и подойти к колонне. Он исполнил и это. Сказали обхватить колонну руками — обхватил. Затем привратник связал ему верёвкой руки, и кантор нанёс ему бичом тридцать девять ударов по бокам. После экзекуции было объявлено, что отлучение с Акосты снято. Но сама церемония на этом не закончилась. По заранее оговоренному сценарию, ему теперь полагалось лечь около порога. Он распластался у дверей, и все присутствовавшие при бичевании, — а здесь были и старики, и женщины, и дети, — выходя из синагоги, перешагивали через него один за другим.

Жить после такого унижения Акоста не смог. Он написал автобиографию, которую назвал «Пример человеческой жизни». Её нашли на столе в комнате, где он застрелился. Рукопись заканчивалась словами: «Чтобы ничего не упустить, скажу, что живя в Португалии и будучи христианином, я носил имя Габриэль да Коста, а среди иудеев — о, если бы я никогда не приближался к ним! — меня звали Уриэль».

Судьба Акосты глубоко взволновала Скрижаля. За прошедшие несколько дней он будто сам прожил долгую, трудную и полную противоречий жизнь амстердамского изгнанника — лично испытал взлёты его духа и всё его унижение. Несмотря на смертельный исход драматичной борьбы, которая некогда, в далёком прошлом, происходила в душе Акосты, это открытое Скрижалем жизненное пространство продолжало существовать: оно оказалось сообщённым с его внутренним миром и поддавалось исследованию, как пределы собственной души.

В этой трагической судьбе, как видел Скрижаль, ярко проявились некоторые характерные для мира людей черты: борение потребностей духа и тела; противостояние личности и общества, где с одной стороны выступает община, обеспечивающая неким уставом свою обособленность, и значит выживаемость в инородной среде, а с другой стороны — человек, осознающий искусственность, надуманность этих порядков и не желающий их исполнять.

Пережитое Акостой, который вступил в такое противоборство и менял при этом свой образ действий — от самых решительных поступков до самоуничижительного компромисса, — давало Скрижалю богатый материал для размышлений, становилось его личным опытом.

Интересуясь характерами и участью живших когда-то людей, Скрижаль держал в уме стоящую перед ним цель — познать мир. Он не мог предположить, к чему приведут его искания. Пока ясно было одно: он только в самом начале этого пути, а путь будет долгим.

В перипетиях исторических событий, в поворотах человеческих судеб Скрижаль высматривал главные присущие действительности черты. А мир так или иначе проявляет себя в каждом человеке; именно в разумных существах, понимал он, характер мироздания должен отражаться наиболее полно.

В очередном письме дядя продолжал знакомить Скрижаля с событиями из своей жизни и с тем, что слышал от родных:

Расскажу теперь подробней о моём отце, твоём деде, Эршле. Мы в Рыжановке испытали очень много горя от еврейских погромов. Прошло уже семьдесят лет, а я хорошо помню то ужасное время. Да и как забыть, если я всю свою жизнь заикался от пережитого. Но об этом тяжело вспоминать...

Недуг дяди Ильи был значительно серьёзней того, что принято называть заиканием. Скрижаль хорошо помнил, каких чрезвычайных усилий стоило дяде произнесение самой незамысловатой фразы.

Из этого письма он узнал о своём деде со стороны отца и о том, почему дядя Илья эмигрировал в Израиль.

Мой отец, твой дед, был свидетелем еврейских погромов, когда ещё сам под стол пешком ходил. Так вот, он понимал, что пока существуют недоумки (они, видно, не переведутся никогда), евреев как били, так и будут бить. А нашумевшие на весь мир, сфабрикованные процессы над Дрейфусом, осуждённым во Франции в конце прошлого века за шпионаж, и над Бейлисом, обвинённым в 1913 году в Киеве в использовании крови якобы убитого им младенца, доказывали: евреям в очередной раз грозит катастрофа. И мой отец, твой дед, стал активным сионистом.

Здесь, чтобы тебя совсем не запугать, должен тебе рассказать немного о сионизме. Дорогой мой! Сионизм — это не то, что нам всю жизнь в Советском Союзе преподносили как ненавистное движение еврейской буржуазии и как страшное оружие империализма, которое направлено на порабощение всех народов мира. Это ложь! Евреи — в Израиль! Вот и весь сионизм. Вдохновителем и организатором его был Теодор Герцль. Он раньше других, в конце ХIХ века, пришёл к выводу, что спасти наш народ от полного уничтожения может лишь переселение всех евреев на историческую родину. Если бы евреи пошли по этому пути и образовали своё государство до начала Второй мировой войны, то не произошла бы ужасная катастрофа в жизни нашего народа, в которой погублены были шесть миллионов ни в чём не повинных людей. Детей, женщин, стариков истребляли только за то, что они евреи.

Продолжу про отца. Он был руководителем сионистов Уманского уезда Киевской губернии. Дома отец появлялся редко, он постоянно разъезжал: агитировал и организовывал переселение евреев в Палестину. Он и сам очень хотел перебраться туда с семьёй, но должен был прежде помочь в этом другим.

Зимой 1917 года, за несколько месяцев до моего рождения, отец поехал в Одессу вместе со своим единомышленником Владимиром Жаботинским, одним из лидеров сионистского движения. Они проводили там очередной митинг. Эта сходка состоялась на берегу Чёрного моря. В Одессе было холодно и влажно. Отец же выступил с большой речью, разгорячился и заболел двусторонним воспалением лёгких. Тогда это была неизлечимая болезнь, и через десять дней он умер.

Зная про мечту отца — перевезти всю нашу семью на землю предков, — я и поехал в Израиль. Я не был тогда сионистом, нет: из Советского Союза уезжал идейный социалист, хотя и без партбилета. А стремился я сюда исключительно потому, что ещё в тот день, когда тётя Ида перед своей смертью решила рассказать мне всё это об отце (пусть ей за то земля вечно будет пухом, я простил ей все её грехи передо мной), — я твёрдо дал себе клятву: исполнить мечту отца. И я сдержал слово. И горжусь этим. И счастлив...

Скрижаля взволновала судьба деда. К тому же осознание родства по крови с этим незаурядным человеком открывало нечто новое и в нём самом. Но было ещё что-то яркое, особенное в рассказанном дядей Ильёй.

Судьба деда Эршла чем-то походила на судьбу Моисея. Масштаб, конечно, другой, но те же повороты линии жизни, — стремление сорганизовать свой угнетённый народ и вывести его из-под надвигающихся, грозящих гибелью бедствий; самоотдача на этом долгом пути и смерть: деда — на полдороге, Моисея — в самом конце её. И опять общее: только потомки достигли обетованной земли.

Алкабиц, Соломон бен Моисей Галеви (Алкабец, Шломо бен-Моше Галеви). — Каббалист и литургический поэт. Около 1550 года он переселился из Турции в Палестину и обосновался в Цфате, главном центре каббалы.

В 1571 году Алкабиц провёл там со своими товарищами публичный каббалистический опыт по изгнанию из душевнобольной женщины духа вселившегося в неё грешника. В протоколе, который вёлся в течение всего эксперимента, описан процесс изгнания злого духа с помощью заклинаний и окуривания серой. В этом же документе подробно изложен допрос, учинённый исцеляемой.

Порочный дух из женщины вышел, но унёс с собой и саму душу несчастной, которая не вынесла каббалистического врачевания.

Скрижаль в очередной раз поехал в командировку в Ригу. Он был одним из основных разработчиков программного обеспечения для системы снабжения топливом промышленных и жилых зданий Латвии. Его вызвал к себе заказчик — республиканское управление нефтяной и газовой промышленности. Программное обеспечение работало уже несколько лет и лишь время от времени нуждалось в правке кода или в программировании новых задач.

Помощь, которая потребовалась от Скрижаля на сей раз, оказалась для него довольно неожиданной: система, общавшаяся с пользователями по-русски, должна была теперь принимать данные и выдавать все сообщения только на латышском языке. Для выполнения этой задачи нужно было перепроектировать все отображаемые на экранах формы, поменять все сообщения в программах, произвести замену клавиатур, установить новые печатные устройства и подстроить под них вывод всех отчётов системы. Почти всю необходимую работу Латвийское Управление запланировало провести силами своих сотрудников. Участие Скрижаля ограничивалось лишь консультациями. По отведённой ему роли и по другим признакам он понял, что это его последняя командировка в Ригу. Местное начальство, повинуясь, как видно, указаниям сверху, делало всё возможное, чтобы не испытывать зависимость от российских организаций.

Четверо специалистов, которые обеспечивали в Риге поддержку этой системы, были выходцами из России. Они в разное время и по разным причинам оказались в Латвии и здесь осели. После общения с ними Скрижаль узнал, что все они по вечерам посещают курсы изучения латышского языка; это стало необходимым условием для русскоговорящих служащих, которые хотят удержаться на работе. В обеденное время они сидели за тетрадями и учебниками — готовились к вечерним занятиям. Им ещё крупно повезло: министерство оплачивало их учёбу. Многие же русские, живущие в Латвии, платили за такие курсы из своего кармана. Одна из женщин в разговоре со Скрижалем с глазу на глаз сказала, что хочет вернуться с семьёй в Россию. Латышского языка она не знает, — прежде это просто не нужно было: всё делопроизводство в республике, даже преподавание в школах, велось главным образом на русском языке. И в быту она не испытывала никаких проблем, но с некоторых пор стала чувствовать, что находится в эмиграции.

В последний перед отъездом из Риги вечер Скрижаль поехал в центральный детский универмаг — купить что-нибудь в подарок сыну. Он засомневался, на какой остановке нужно выйти из трамвая, и обратился за помощью к высокому, средних лет мужчине, который стоял к нему вполоборота. Латыш не сразу повернул голову, а когда обернулся — не спеша, с показным чувством собственного достоинства, — крайне враждебно посмотрел Скрижалю прямо в глаза и со злостью произнёс по-латышски длинную, быть может и не одну, фразу.

Здесь, на этой земле, в глазах этого латыша Скрижаль был русским оккупантом. И этой тирадой, которую он не понял, ему было ясно сказано, чтобы он отправлялся к себе домой и там разговаривал на своём родном языке.

В очередном письме дядя Илья ответил на ряд вопросов Скрижаля и рассказал о своём деде со стороны матери — Михеле:

Ты спрашиваешь, где похоронен мой отец, твой дед, Эршл. В Одессе. А где именно — мне неизвестно. И никто из наших родных этого не знал. То были годы ужасных погромов. Евреи боялись выходить из дома, не то что ехать в другие города, даже на похороны. Так рассказывала мне всё та же тётя Ида, земля ей пухом.

Продолжу о наших предках.

Отца моей мамы, твоего прадеда, звали Михель, Михель Сегалов. В отличие от деда Велвла и моего отца, он был очень набожным евреем, ходил в ермолке и строго соблюдал все предписанные верой традиции. Дед Михель обладал и большим умом, и могучим здоровьем. Не получив никакого образования, кроме религиозного в хедере (в еврейской начальной школе), он занимался посредничеством при продаже помещичьего хлеба и был богатым человеком. Коммерческие сделки происходили в Контрактовом доме в Киеве.

В самом начале века, в 1901 или 1902 году, как рассказывал мне сам дед Михель, он едва остался жив. Напротив Контрактового дома в то время отгородили забором часть площади, соорудили экран и показывали кино, которое тогда только появилось. В тот день купцы и посредники, выйдя из Контрактового дома, решили посмотреть на диковину, пошёл и наш дед. Всё было хорошо, пока с экрана не двинулся на зрителей огромный паровоз. Началась жуткая паника и давка. Не пострадали только сидевшие, как дед, ближе к выходу. И с тех пор он запретил своим детям ходить в кино.

А детей у Михеля было четырнадцать: четверо дочерей и десять сыновей. Троих из них не стало до начала Второй мировой войны: сын Ицык умер ещё годовалым; сын Шая, известный в Киеве хирург, по-глупому утонул в реке в 1928 году; годом позже умерла Энта — моя мать, твоя бабушка. Остальные дети Михеля дожили до 1941 года — до прихода фашистов. Всех их, моих тёть и дядьёв, я очень хорошо знал, но в одном письме всё передать невозможно. Рассказ о них, наверное, и в одну книгу не уложился бы. К тому же у меня нет на то способностей. Да и сил таких, чтобы заново пережить всё, к старости не осталось. Тут каждая судьба — трагедия. Из одиннадцати здравствовавших детей деда, в живых после войны остались только двое: Матвей — самый младший из них — и тётя Ида, которую ты знал. Если нам доведётся увидеться, я попробую тебе рассказать о погибших.

Около 1930 года, когда Михелю было уже девяносто лет, всё та же тётя Ида раздобрилась: уговорила его продать свой дом и забрала стариков, со всем их золотом и ценностями, к себе в Киев. Бабушка Шифра, жена Михеля, которая вы́ходила стольких детей, — твоя прабабушка — прожила после этого чуть больше года и в возрасте восьмидесяти восьми лет умерла. Она была очень доброй души человеком. Хоронили её мы вдвоём — твой отец и я. А тётя Ида — дочь! — даже на кладбище не пошла (голова болела). В 1938 году там же, рядом с бабушкой Шифрой, я похоронил моего сына Владика, которому едва исполнился год...

А дед Михель умирать не собирался. И тётя Ида, не сумевшая выдержать, по её словам, тяжёлый характер набожного отца, уговорила своего двоюродного брата Рувина, который жил в Умани, взять Михеля к себе. При этом, правда, она обязалась ежемесячно посылать 50 рублей на его содержание. По тем довоенным временам, надо сказать, это была приличная сумма.

Дед переехал в Умань и в возрасте 98 лет (девяносто восемь!) женился там. Неизвестно, сколько бы он прожил, но его, как всех евреев, которые остались во время оккупации в Умани, фашисты убили. Ему шёл тогда сто второй год.

О дедушке Михеле я могу ещё очень много рассказывать, но это опять-таки при встрече, если она когда-нибудь состоится...

Так получилось, что письма дяди Ильи незаметно связали самые ранние события, запечатлённые в памяти Скрижаля, с ещё более ранними — случившимися тогда, когда его ещё не было на свете. Пределы памяти простирались теперь за временнýю границу его рождения — в прошлое дедов и прадедов. Благодаря письмам дяди Ильи это прошлое, свидетелем которого он не был, становилось неотъемлемой частью его собственной жизни.

____________________

Читать следующую главу

Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»

На главную страницу